ugly duckling.

Уродец. Это слово, — точно неоновая вывеска, — яркими буквами поперек отражения в зеркале. Чимин проводит кончиками пальцев по лицу, очерчивает скулу, отмечает — щеки все еще пухлые, такие отвратительные хомячьи щеки, — касается губ и стискивает зубы. Узкие, припухшие ото сна глаза скептически окидывают взглядом растрепаные волосы, бледную кожу и синяки от недосыпа. — Уродец, — шепчет Чимин отражению в зеркале и включает теплую воду. На автомате чистит зубы, умывается, — растягивает подушечками пальцев и без того раскосые глаза, — вытирается чистым полотенцем и принимает положенную дозу таблеток — строго за полчаса до еды, запить большим количеством воды, — проглатывает буквально залпом двойной эспрессо, пропускает завтрак и бежит на пары, как всегда опаздывая. *** — ...и вот я уже готовый, весь такой на взводе с боевым строем в штанах стою напротив, а она мне такая… Хен, ты слушаешь, вообще? Чимин отрывается от созерцания скудного пейзажа за окном и переводит взгляд на недовольного Тэхена. — М? Прости, задумался, — бормочет Пак, гоняя палочками в тарелке жалкие пару кусков мяса, прикрывая их листьями салата. Тэхен скептически смотрит на это произведение современного искусства и сводит брови на переносице. Говорит: — Ты же выпил таблетки? Говорит: — После них обязательно нужно поесть, помнишь? Добивает: — Ты же завтракал? Чимин не колеблясь кивает и растягивает губы в скудной улыбке. — Конечно, — врет без заминки. Помедли хоть на секунду — Тэхен сразу все поймет, не глупый, вопреки расхожему мнению. — Так что там та девица? Тэхен хмурится секунд пять и заглатывает наживку, увлеченно продолжая речь. Чимин под пристальным взглядом заставляет себя съесть кусок мяса, запивает его двойной порцией кофе, а в ближайший перерыв бежит в туалет, сунув два пальца в рот. Обед Чимин пропускает, смывая его в унитаз. *** — Зайду за тобой в шесть. Ты же помнишь, что мы идем в бар? Своя компания, никого лишнего, — просто говорит Тэхен, протягивая Паку пачку, и прикуривает сам, — Чонгук, кстати, придет. Чимин делает глубокую затяжку и давится ей же, когда слышит имя. — Чонгук? — тупо переспрашивает, откашливаясь. — Чонгук, — подтверждает Тэхен и дубасит друга по плечу широкой тонкой ладонью. Чимин делает глубокий вдох и опускает взгляд на ботинки, чтобы не зацепиться случайно за отражение в витрине. «Уродец, уродец, уродец» — шепчет каждое из них, липкими словами въедаясь в подкорку. — Я приду. *** В доме Чимина категорически мало зеркал и любых отражающих поверхностей. Большое зеркало во весь рост надежно прикрыто пушистым пледом, рядом — электронные весы. Чимин делает глубокий вдох, становится на весы и рывком стягивает плед, глядя на отражение в зеркале. Все еще — недостаточно красивый. Недостаточно стройный. Недостаточно хорош. Недостаточно, — Он все еще недостаточно для идеального Чон Чонгука. Электронная цифра колеблется пару секунд и сообщает, что Чимин похудел на полкило. И этого недостаточно. Ужин Чимин пропускает, закрывая дверь на три оборота и спускаясь к такси. *** — Чимин-хен! — радостно кричит Чонгук и виснет на шее у старшего. Чимин усмехается и окидывает его взглядом: как всегда до нелепого огромная майка, открывающая обзор на крылатые ключицы и широкую шею, накачаные руки, кожанка, драные джинсы и неизменные тимберленды. Чонгука Чимин бы узнал за километр. — Воу, хен, ты покрасился? Тебе идет. Чимин трогает обесцвеченую кучерявую прядь и хмыкает. Тэхен предложил сменить образ, чтобы начать жить дальше. Чимину не зашло. — Ага, он теперь как вермишель, — смеется Тэхен. — Брось, хен, мне нравится. Чимин давится воздухом и стреляет у Тэхена сигареты. — Ты стал еще меньше, Чимин-ши, — говорит Чонгук и неловко тянется за сигаретой, забирая из рук Чимина, когда они остаются у входа вдвоем. Он делает небольшую затяжку, глядя глаза в глаза — Чимин успевает умереть несколько раз и словить пару тройку сердечных приступов от этого, — и возвращает сигарету хену. — Теперь ты еще меньше меня. Во взгляде неловко скользит забота, хоть голос и пытается держать ровно. — Пошли, нас все ждут, — хрипит Чимин, не в силах совладать с собой, и не замечает, как взгляд Чонгука от этого темнеет. За вечер Чимин пьет только коктейли, много курит, и каждые полчаса с точностью английской королевы выходит в туалет, чтобы сунуть два пальца в рот. Уродец, уродец, уродец — нашептывает на ухо отражение из зеркала. — Уродец, — вторит ему Чимин и ударяет кулаком по стеклянной поверхности рядом с уже острой скулой. Костяшки несчадно ноют, и Чимин обтягивает рукава великоватого на пару размеров, — когда-то точно в пору, — свитера, ругается на себя за такую глупость и возвращается к друзьям. Тэхен пристально прожигает его взглядом, но — молчит. Чимин болен. Это понимают все. Все — кроме него самого. К сожалению. *** Чимин взвешивается каждое утро, день и вечер строго по графику, записывает прогресс на стикеры, которыми обклеено единственное не закрытое зеркало в доме — в ванной, — и ему все еще недостаточно. Он трогает пухлые щеки, большие, по его мнению, бедра, впалый живот с парой кубиков пресса и натягивает большой свитер, чтобы не видеть это безобразие. Сорок семь кило — все еще недостаточно. Днем Чимин ходит бледной тенью за Тэхеном, смеется с его идиотских шуток и шарахается Юнги, как от огня. Тот смотрит темным мутным взглядом из-под опущенных ресниц и не говорит ни слова. Юнги сам едва ли намного упитанней Чимина, но его худоба — к лицу. Чимин считает, что ему нужно сбросить до сорока двух. Он по привычке обводит Тэхена вокруг пальца, делая вид, что ест, пьет двойную порцию таблеток, и перекладывает кимчи по тарелке, создавая иллюзию приема пищи. Когда Тэхен убегает на пары, Чимин выбрасывает порцию, к которой даже не притронулся. Чонгук знает его как тихого скромного пусанского паренька, который совершенно не жалеет себя и отчаянно жаждет чужого внимания. Маленький скромный Пак Чимин. Он с этим не особо-то и спорит, по ночам превращаясь в Чимин-а. Этот Чимин-а натягивает кожаные штаны, растянутую сетчатую майку, что велика размера на три и прикрывает тело разве что только в теории. Под ребрами ярко горит, — как клеймо, — выведенное родным корейским «уродец», и это греет. Этот Чимин-а двигается на танцполе так, что чудом не воспламеняется — слишком призывно, похабно, пошло, — ведет себя как самая неприличная девица их скромного городишки. И, как и полагается самой неприличной, но недоступной девице, — Чимин-а привередничает в выборе партнера и совершенно неразборчив в наркотических веществах. Травка? Почему бы и нет. MDMA? Всегда «за». Кокс? Две дорожки, пожалуйста. Этот Чимин-а блюет в грязном туалете, обдолбанно смеется, закидывает круглую таблетку под язык и облизывает пухлые губы, а после — короткие маленькие пальчики, да так и застывает с ними во рту. Чимин-а смотрит за плечо надоедливому парнише, что пытается склеить его уже полчаса, и понимает — это пиздец. Пиздец смотрит на Чимина родными глазами, и от этого сердце делает невозможные с точки зрения физиологии вещи. Пиздец смотрит, не моргает, и от этого взгляда что-то противно так скребет по ребрам наверх на перманентный маркер под тонкой сеткой, и Чимину хочется прикрыться. Кто угодно, но только не Чонгук. А Чонгук тем временем коротко кивает на дверь выхода и остается ждать на улице. Чимин рывком срывается с места и в считанные секунды оказывается на улице рядом с донсэном. Зябко ежится, — все же не май месяц, а он в одной лишь сетке, — и стыдливо прикрывает себя руками. Наркотическая диета храбрости не прибавляет, Чимину дико стыдно и хочется сбежать. Чонгук фыркает, снимает кожанку и накидывает хену на плечи. Чимин вытягивает из чужого кармана сигареты и прячет глаза, прикуривая. — Посмотри на меня, Чимин, — голос, — сухой и хриплый, — режет тишину, и Чимин вздрагивает, чересчур чувствительный под колесами. — Ты как со старшими… — Начинает было. — Посмотри мне в глаза, хен. Чимин отрывает взгляд от черных тимберлендов и смотрит на Чонгука. Тот цепко мажет взглядом по лицу, — острые скулы, совсем уже впалые щеки, — тонким плечам и ярко выраженным ключицам. Спускается до груди, — взгляд темнеет при виде надписи на выпирающих ребрах, — хмыкает, не по-доброму так, опускается до впалого живота, тонких бедер и прикусывает губу. — Не смотри, — ежится Чимин и стряхивает пепел под ноги, делая большие резкие затяжки. — Ты думаешь, что так правильно, хен? Что так ты получишь внимание, которое заслуживаешь? Какой ценой? — говорит тихо, но холодно, у Чимина мурашки по коже отнюдь не от ветра. — И чье внимание тебе нужно? Вот этих мерзких обдолбаных в хлам, которые хотят тебя тупо трахнуть и больше ничего? Трахнуть тебя и я могу, хен, — зло хмыкает, и Чимин поднимает взгляд, силясь не разрыдаться. — Я ведь противен тебе, — скулит, как побитая собака и отчаянно цепляется за чужую куртку тонкими запястьями. — жирный, неуклюжий, жалкий. Кто я на фоне такого идеала? Просто уродец. — Знаешь, хен, — Чонгук рывком забирает наполовину стлевшую вторую по счету сигарету, делает затяжку и кидает под ноги, туша носком, — я влюбился в милого парня с пухлыми губами, этими прелестными щечками и роскошными бедрами. А сейчас… Сейчас я не люблю тебя, хен. И в чем-то ты прав. Человек, которого я вижу перед собой сейчас — действительно уродец. Чимин моргает, вытирая ладонями непрошенные слезы и просто смотрит вслед. Курит, плачет и смотрит, как Чонгук уходит. Возможно из его жизни даже насовсем, хотя по сути — просто из клуба, — ежась от ветра, а Чимин сжимает пальцами чужую куртку и понимает, что как никогда проебался. *** Три дня Чимин не выходит из квартиры, не ест вообще ничего, потому что организм больше не принимает пищу, и не может встать с кровати. Выход после экстази ломает тело, хроническое голодание посылает спазмы, и Чимин просто не может двигаться, даже если бы сильно хотел. Он разбивает зеркало, как только возвращается из клуба, весы и срывает все стикеры. Чимин кричит и срывает голос, глотает бешеную дозу успокоительного — в самый раз, чтобы уснуть и не проснуться, — но выблевывает их, сунув два пальца в рот. Ему как никогда хочется сдохнуть, но еще больше — отчаянно хочется жить. На четвертый день Тэхен открывает дверь в квартиру Чимина своим ключом и ужасается. Бледный, тонкий Чимин лежит выгнувшись на кровати, острые ребра буквально норовят разрезать прозрачную белую кожу, пока худые запястья цепляются в простынь. Чимин даже не плачет — рыдает, умоляя помочь ему и спасти. Тэхен окидывает взглядом осколки и остается на пару недель. В университет Чимин возвращается только через месяц. *** Чонгук несется по коридору, словно за ним гонится стадо ошалевших бизонов, расскидывает во все стороны «простите, извините», спотыкается на лестнице и почти кубарем летит вниз, на самой последней ступеньке влетая, — буквально, — носом в мягкий знакомый бежевый свитер. Чимин испуганно поднимает взгляд, смотрит — загнанно, затравленно, — глазами беспомощного олененка и прижимает к груди рисовый пирожок. Свитер все еще безбожно болтается на нем огромной тряпкой, сам он осунувшийся и даже бледнее, чем раньше, только щеки горят, — полыхают, — огнем. — Привет, — тихо говорит Чимин и откусывает пирожок, а после машет маленькой ладошкой, явно намеренный уйти, но Чонгук считает иначе. Он хватает Чимина за запястье и рывком притягивает к себе, как бы извиняясь за все те слова, что произнес месяц назад. Чимин глупо охает и не знает, как реагировать. — Господи, еще тоньше, чем был, ты что, совсем не ешь? Чимин смотрит на него как на дебила, но не отвечает. Знал бы Чонгук, сколько усилий он приложил, чтобы организм воспринимал хоть какую-то пищу, не говорил бы так. — Я был не прав, хен. Ты самый красивый человек из всех, кого я знаю. Ты только снова ешь, ладно? И щеки верни, они мне нравились, — бормочет невпопад Чонгук и Чимин растерянно кивает. «Сейчас ты действительно уродец» — эхом отдает в ушах липкое воспоминание, но Чимин стряхивает его. Он все еще — недостаточно для Чонгука. Но это и не ему решать, в конце то концов.