падение

Ночь выдается поразительно тёплая и звёздная — Арно не торопится домой, просто медленно бредёт по парижским крышам в сторону Сен-Луи. К чему торопиться? Да и с жизнью как у него стоит иногда остановиться и полюбоваться ночным небом — никогда не знаешь, доживешь ли до следующей такой возможности. Но когда в полумраке собственной комнаты Арно обнаруживает развалившегося в кресле гостя, ленивая томность момента тотчас же слетает с него. Он привык сам являться незваным гостем через окна и таиться за чужими дверями — и легкомысленно оставляет нараспашку окна своей спальни, чтобы удобно было возвращаться ночью. Только совсем не ждёт, что кто-то с ним поведёт себя так же. Стоит немного напрячь зрение, и становится ясно — этот человек и не мог явиться как-то иначе, только так. Маркиз де Сад вальяжно откинулся на спинку кресла и потягивает вино — явно из собственных запасов Арно. Не то что бы он разбирался в винах или имел дорогую коллекцию — все деньги обычно уходят на снаряжение — но наглость со стороны маркиза удивительная. Хотя, если честно, уж что-что, а Арно не удивлён. — Решили покинуть своё королевство? — буднично интересуется он, усаживаясь на подоконник и принимаясь стаскивать высокие сапоги — даже в самых удобных после долгого дня ноги ноют от усталости. Наверное, это в нём говорит всё то же ребячество, что заставляло в детстве воровать яблоки или дразнить лоснящихся, перекормленных соседских собак, но по вечерам Арно сидит на подоконнике или перилах балкона и глядит на засыпающий Париж, пока снимает сапоги, чистит оружие и аккуратно раскладывает обратно по потайным карманам. Ему нравится, как в такие моменты ветер треплет его волосы, и он сам почти до конца сливается с ночным мраком — в нём комфортно, а вовсе не страшно, как почему-то казалось в детстве. Ночь — его друг, она как тёплый плащ. Тихий смешок маркиза вырывает его из этого сонного оцепенения. — В королевстве всё спокойно, — сообщает он. — Но вот что любопытно. Вы же знаете — у меня нынче везде свои глаза и свои уши, и сегодня мне нашептали: был обвинительный приговор на моё имя, а потом растворился, будто не было никогда. И никто не видел, как это случилось. — И что же, ваше свидание с мадам Гильотиной теперь не состоится? — в эту минуту, пытаясь звучать совершенно незаинтересованно, Арно как никогда отчётливо вспоминает, насколько плохо он блефует. Поэтому не играет в карты. Маркиз вздыхает и долго смакует вино прежде, чем ответить. — Боюсь, кто-то отбил меня у неё. И в последние недели опытным путём я вывел прелюбопытное правило. Знаете, какое? — Не представляю. Арно колеблется. Зажечь, может, всё-таки лампу? Невежливо держать гостя в темноте, даже если это такой гость. Хотя, если присмотреться к скудному уличному свету, выходит разглядеть достаточно. — Если в Париже что-то происходит без единого следа — возможно, стоит спросить о произошедшем некого мсье Дориана. — Не представляю, о чем вы, — смеется Арно. Если честно, он и сам не знает, зачем выкрал приказ о казни некоего Донасьена Альфонса Франсуа де Сада — просто понял, что не сможет всё так и оставить, даже зная, что тот, как король нищих, имеет все шансы пережить этот вердикт. Маркиз тоже смеется в ответ, и улыбка у него совершенно какая-то волчья. Зная все истории про его распутство, его безобразные литературные экзерсисы, можно было бы скорее ждать чего-то лисьего — более манерного, сладким душком прикрывающего гниль, но Арно всегда узнает волка, когда видит его перед собой. И у маркиза нет-нет да проглянет сталь из-под кокетливой распущенности — именно это в нем Арно и нравится: порох под яркой обёрткой. — Всего лишь хотел поблагодарить, — наконец, сообщает тот и чуть склоняет голову в знак признательности. — Очень, очень инициативный молодой человек — молча позаботились о бедной жертве режима еще до того, как жертва узнала о собственной участи. — К чему вы клоните? Это ваш способ сказать спасибо? — Это мой способ сказать, что мне нравится инициатива, — как-то очень буднично сообщает тот. — Удивительно, — после короткой, но невыносимо напряжённой паузы качает головой маркиз, глядя на него снизу вверх; он — словно текучая вода, словно кошка, уютно занимающая кресло целиком. Маркиз действительно заполняет всю комнату ощущением собственного в ней присутствия — или вернее всё же будет сказать, отравляет? — Удивительно, — еще раз повторяет он, медленно поднимаясь, — такие кровавые дела за вами, такая деловитая беспощадность, которую вы так старательно демонстрируете… И всё равно видно, какое чистое, почти наивное сердце бьется там, в груди, под коркой чужой засохшей крови. Маркиз делает еще шаг вперед и почти легкомысленно пересчитывает кончиком пальца застежки на мундире Арно, но больше всего в этот момент Арно хочется отшатнуться, отодвинуться на безопасное расстояние, как от ядовитого зверя. Арно никогда не смущает толпа, накатывающая волнами, касающаяся его подолами юбок и замызганными сюртуками, но вот так, один на один с де Садом — и сразу хочется отступить в тень, слиться с темными углами, стать частью огромного, неподвижного, равнодушного Парижа. Но прямо сейчас они стоят против распахнутого окна в мертвенном лунном свете. — Так смешно хмуритесь, — маркиза не смущает, кажется, ничего: ни напряжённая настороженность Арно, ни то, что их могут услышать — или что Арно прирежет его, будто ягнёнка. Маркиз проводит пальцами по вертикальной морщинке между его бровей, затем касается нежной кожи шрама. — Как будто вам нужно убедить строгого гувернера, что вы и правда уже выучили урок из географии и сейчас всё расскажете. Арно заставляет себя оставаться на месте — и убеждает себя, что из чистого любопытства: в конце концов, маркиз не из тех, кто просто так заявляется ночью — ему наверняка что-то нужно. Или у него есть что-то, что может быть интересно самому Арно. Поэтому — а вовсе не потому, что если слишком долго оставаться с маркизом в одной комнате, в человеке начинают просыпаться какие-то неясные, но очевидно дурные желания, и Арно не железный. — Послушные и воспитанные мальчики — моя слабость, — говорит маркиз совсем тихо, склоняясь вперед, почти ему на ухо. — Мои учителя никогда не считали меня достаточно прилежным, — Арно старается говорить как можно равнодушнее, потому что знает: стоит волку почуять кровь, заметить слабину — и от него уже не спастись. Если маркиз поймёт, что Арно так же подвластен его дурному очарованию, как и многие другие, спастись уже не выйдет. Он отступает на пару шагов назад. — Быть может, ваши учителя просто учили вас не тому? — спрашивает тот, но наступление прекращает — по крайней мере, физическое. Но внутри у Арно всё равно всё ярче разгорается ощущение будто он загнан в угол, и, если он на самом деле капитулировать не хочет, надо немедленно, решительно это всё прекращать. Попросту необходимо. Он должен, ему надо, он обязан. Чёрт возьми, он всё время, всегда что-то кому-то должен — не подводить отца, не создавать проблем мсье де ла Серру, быть одним из покорных, немых клинков братства, что угодно — и это, должно быть, правильно, это та ось, которая удерживает человека от падения, убери её, и человеческое существо начнёт неизбежно разрушаться. Но иногда так хочется закрыть глаза, оттолкнуться и упасть — упасть ради того самого продирающего мурашками по спине упоительного чувства падения. Не полета — падения. Полёт — это что-то свободное, чистое, полёт — он вверх; Арно же хочется камнем лететь вниз, и самой высокой крыши в такие моменты кажется мало. И сейчас он понимает, что вот она — бездонная пропасть, сладко манящая к себе, дышащая жаром адских котлов, только сделай шаг. И то, что происходит сейчас, те желания, что зреют в нём, это всё не про любовь — или про Элизу, что всю жизнь для Арно суть синонимы — это про него, про него одного. И он делает шаг вперед сам. В конце концов, безынициативных в Братство не принимают. А наутро он даже не станет раскаиваться.