море, вакуум, кости

      Хочется разорвать себе грудную клетку. Нет, не так — хочется разрезать ее заточенным пером, нетерпеливо потом порвать кожу, вытащить все эти мешающие острые ребра и застыть, не в силах прикоснуться ни к взбухшим легким, ни к сердцу. Страшно.       У Гоголя в легких плещется море, и ему кажется, что когда он кашляет, на языке, губах, в воздухе виснут маленькие капельки соли. Если набраться смелости проткнуть эти мешки, на ощупь, как пергамент, оттуда хлынет вода, прозрачно-зеленая. Из правого чистая. Из левого мутная.       Николай знает это именно так.       Он, кстати, единственный, кажется, кто презирает курение. Но кашляет больше всех, так, что и Яков, и Эраст синхронно вздрагивают. У них в легких нет моря. У одного там перекатываются игральные кости, черные и обугленные от грязных вдохов-выдохов, а у второго… Ничего.       Яков говорит, что, раз так, у него в легких должен быть песок. Гроза над морем, понимаете?       Гоголь его не воспринимает всерьез, выходит на балкон. Фандорин уже стоит там, выпуская дым из трубки в сереющее небо. Иногда им обоим кажется, что весь мир на самом деле черно-белый, а они где-то потеряли свое настоящее зрение, да так и не смогли найти, и теперь видят — самое дело — только иногда под клятвой. — А что, говорят, погода завтра? — осведомляется Яков таким тоном, будто говорит о великом совершенном открытии. — Н-не знаю, — коротко бросает Эраст, уставившись на облака. — Что это, вот там? — Где? — это вскидывается Гоголь. Он видит дальше, он видит больше, и его черно-белое зрение, наверное, было острее, пока не ушло навсегда. — Да т-там же, — с досадой повторяет Фандорин, и тогда Яков тоже видит это, — Будто стая птиц. — Безделица, — Яков достает резную трубку, и Николай чувствует себя почти что неуютно, но тут же его подкашивает такой кашель, что приходится схватиться за что угодно. Локоть Эраста. Перила. Стена.       Море захлестывает, и о н и вздрагивают в одно и то же время, кидая всего один на двоих обеспокоенный взгляд. — Так что, п-погода на завтра? — Фандорин безучастно всматривается в свою «стаю птиц». — Если уж будет завтра, — хрипло отзывается Николай у стены.       Это, кстати, очень важная вещь, потому что с морем в легких, с игральными костями не продержишься долго, но если и нет ничего, то прогноз и здесь неутешительный. Они даже поспорили — кто раньше, а кто позже, только бессмысленно, потому что Эрасту в спорах везет, а Якову и терять-то нечего.       «Это у вас, Николай Васильевич, все впереди» — смеется он, подписывая бумагу о споре. Фандорин улыбается уголком рта. Гоголю кажется, что смеются как раз над ним, и море возражает — нет твоего впереди, есть мое хочу, а я не хочу, да — устраивая шторм, предупредительный, так, чтобы не пришлось кашлять до хрипоты.       У Гоголя истерто горло.       С пустотой жить не легче. Яков знает это потому, что понятие вакуум открыли так давно, что и с закрытыми настежь глазами не припомнить, когда. Иногда не хватает воздуха, и его суррогат — едкий дым с привкусом трав — не помогает. Иногда Гуро напоминает себе, что должен дышать, хотя бы потому, что в спорах везет Эрасту.       Что же будет, если он вдруг проиграет, а? — Говорят, ветер будет, — а сейчас его будто нет, и треплет пальто Эраста так, что чуть не сносит воротник и эти, по-щегольски отложенные на бок, как же их, а, к черту. У Гоголя путаются мысли. — Ветер в-всегда был, — в бессмысленных спорах о погоде Фандорин не участвует. Он, между прочим, один здесь в пальто, а остальным холодно, наверное. — Давайте не будем про Японию, — вдруг резко встревает Яков, зажигая, наконец, свою трубку.       Николай только собирался спросить что-то о ветрах Японии, но Гуро прочел его мысли, и он с наслаждением думает еще раз про эти щегольски отложенные штуки, чтобы Яков назвал их у себя в голове. Уж он-то знает наверняка, что это такое. Лацканы, точно. Ну конечно, лацканы.       Интересно, а чья это мысль?       Гоголь вздрагивает и смотрит вниз, на какую-то бабу, которая идет по улице с полупустой корзиной. В корзине кривые, побитые яблоки, она кидает яблоко нищему, а нищий сплевывает и бросает его в канаву. Баба сварливо грозит ему кулаком, а       Николай закрывает рот ладонью и почти истерично смеется.       Это будто из какой-то пьесы, но ему сейчас так не хочется думать о пергаменте и перьях, потому что это что-то сродни его легким, в которых только успокоилось море. — Яков П-петрович, — тянет Фандорин и смотрит в пустую трубку. В ней догорает что-то турецкое, или еще какое, привезенное откуда-то, — Яков Петрович… — Смотрите! — вдруг вскакивает Гоголь и указывает на соседнюю стену.       Они смотрят на нее около минуты, отложив трубки и прочие очень важные дела, пока не понимают — все втроем, — что смотрят на такой же серый кирпич, совершенно пустой и непримечательный. Яков снова заставляет себя вдохнуть, а Николай кашляет так, что вздрагивает даже нищий.       Он стремится убраться отсюда. Подбирает выброшенное яблоко, вытирая его рукавом от грязи, будто у бабы оно было противнее и грязнее, чем сейчас. — Что там? — Эраст кивком указывает на стену. — Безделица, — Николай с досадой отворачивается спиной к улице, той стене и смотрит внутрь. Ему все кажется серым, и никакой теплый свет внутри не может ничего изменить. Что там такого, чего нет здесь у них?       Да у него даже море есть. Свое, личное, неизменное. Да у них даже гроза есть. — Давайте не будем! — вскидывается Яков, выплевывая дым в небо.       Потому что Эраст вспоминает, как он носил корсет, и хочет поинтересоваться, не случалось ли такого же. Ему смешно помнить, как это давило и мешало дышать, и Гуро читает это так легко, потому что на его ребрах смыкаются невидимые веревки.       Баба возвращается. У нее уже пустая корзина, а посреди спины тянется большой след от хлыста, попалась извозчику под кнут, дура.       Николай смотрит на бабу, нищего, взглянувшего на нее с надеждой, и снова смеется, закрывая рот платком. На платке остаются крупинки соли, а Эраст Петрович подходит и кладет ему руку на спину. Яков делает то же, и их пальцы неощутимо переплетаются.       Такое ощущение, что они оба знают, кто умрет первым, потому что море в легких это еще страшнее, чем ничего или кости, и иногда так хочется порвать эти глупые легкие. — Так что там, говорят, с погодой на з-завтра?