Обоснование?

      Не знаю, считал ли я, что Пеннивайз умнее меня, но однозначно было — я уважал его почти так же, как и себя, если то, что я все еще не прекратил существование по своему желанию, можно считать любовью и уважением к себе. Однако, у меня накопилось много вопросов к нему. «Живя» циклами по двадцать семь лет, я начинал мыслить так же циклически.       Одним из вопросов был тот, чья тема касалась человеческой глупости. Мы много обсуждали это и никогда не перестанем обсуждать — возможно, это одна из связующих частей того, что держит нас рядом. Стали ли мы заражаться этим от людей? Неизвестно.       Однажды я спросил у него:        — Почему люди спасают друг друга? Что ими движет, когда они жертвуют собой ради другого?       Мы оба были умны, и нам было о чем поговорить, хотя это не несло смысловой нагрузки.        — Совесть. Каждому неприятно будет жить, если по его вине умрет человек. Если только они не совсем отбитые психи, которые могут оказать нам неплохую услугу, — ответил он.       Ночной Дерри, крыша и мнимая пустота вокруг. Только сделай движение — и клоун соскользнет с нее, вовсе не грациозно шлепнувшись на асфальт внизу, распластавшись там кучей окровавленного тряпья. Такие фантазии посещают меня довольно часто, за что мне бывает стыдно. Негоже такому, как я, опускаться до фантазий об убийстве. Моя среда обитания — сознание.       Однако, любую злость или уймет, или распалит осознание бессмысленности. В данном случае, когда мы оба злились друг на друга, это помогало. Мы никогда не ссорились. Мы были похожи на примерную семейную пару, если можно было бы где-нибудь увидеть подобное. Пара секунд, обжигающая мысль, что ссора не принесет ни выгоды, ни убытков, и мы как ни в чем не бывало продолжаем обниматься. Понятия не имею, зачем нам нужен «телесный» контакт, особенно в том случае, если учитывать, что в обоих случаях тело — это вранье, но так было гораздо удобнее. Наши мысли быстрее находили друг друга и ответ с противоположной стороны. Так мне не казалось, что я легко могу потерять его. Хотя, это волновало меня в последнюю очередь. Всего лишь снова придется проводить время в одиночестве. Для меня ничего страшного. Пеннивайз — развлечение для меня. Я для него являюсь тем же. И мы знаем это.       — Ты бы пожертвовал собой ради меня, как люди? — спросил я.       — Нет, — спокойно и скоро ответил клоун.        — Я тоже.        — Сдохли бы вместе, — тепло ответил он. Теплота — это вранье. И мы знаем это.       По сути, жить становилось еще интереснее, когда мы оба осознавали, что наши слова можно не принимать за правду. Скучал по мне? Да или нет — какая разница, если это неважно? Умрешь за меня? Да или нет — а если мы все умрем?        — Да ты романтик, я смотрю, — усмехнулся я. — Как в человеческих фильмах. И жили они долго и счастливо, пока не умерли в один день.       Псевдо-романтичность. Вполне можно поверить во все, что говорит это искусно разрисованное чучело. Отчасти из-за того, что ему самому это нужно. В чем смысл тогда в том, чтобы слушать его?       Псевдо-чувствительность. Ему нужно это, потому что это помогает создать образ. Порой вызывающий жалость. Трепетный. Волнующий. Красивый образ, который нравится немногим. На который только и привыкли обращать внимания, предпочитая оставлять в сточной канаве саму суть.       Я понимал суть Пеннивайза. Я понимал, что это оно. Не он и не она. Если бы у привычных мне существ были бы такие слова, чтобы точнее обозначить хотя бы отдаленное представление о нем, то их было бы великое множество. Никто не в силах понять что-то, находящееся дальше и глубже этой личины, одной из многих. Я способен. Я не видел макровселенную, я не видел Мотурин и того, кто создал их, и, если верить ему, нас. Я видел мертвенно-бледные оранжевые огни, и понял, что они мне не чужды. Я не помню своего начала и не знаю конца. Я такой же, как он, только гораздо более скучный. Ему нужен зритель, мне — актер.        — Ваши выбирают себе пару? Спутника, например, на ближайшие отрезки времени? Я не имею понятия, как вы измеряете время и чувствуете ли вообще его давление, но что-то подсказывает мне, что нет.        — Могу и выбрать, если хочешь, — он извлек из моих слов свой смысл, хотя и знал истинный. — Мы не какие-нибудь простейшие, нам не нужна ни пара, ни спутник. Мы — никто. Нас много, прямо в этом теле. Но я могу быть и один.       Как ни странно, я все понимаю. Думаю, я давно погряз в болоте чувств, окружающих меня, закостенел сознанием, не имея мозга, но имея повисший в пустоте призрак. Призрак — это я.        — Но мы-то с вами знаем, что это не имеет смысла, — сказал я будто почтительно.        — Как его там… господи. Скоро эту фразу можно будет писать на шарике вместо «Я люблю Дерри». Напишем?        — Лучше твоей кровью на этой крыше.       Пеннивайз засмеялся, отскочил от меня одним движением и выбежал на середину крыши. Рванул зубами запястье. Из него хлестнула такая кровь, какой он хотел ее видеть. Какая могла бы быть более устрашающей. Быстро двигаясь, почти летая по крыше, он вывел буквы, что на латыни означали «бессмысленно». Если у людей был синдром поиска глубинного смысла и значения жизни, то мы страдали другим — что бы еще можно обозвать бессмысленным и почему, за что, из-за чего.       За что?       Он всегда был таким импульсивным. На самом деле он не такой. Ему не нужно ничего, кроме того, что требуется для поддержания существования. По сути, он ни чем не отличается от людей. Они едят — и он ест. Они есть — существует и он. Можно ли сказать, что он вступил в симбиоз с людьми. Частично.        — Я почти как эти насекомые, — пропел он, танцуя по крыше и подтверждая название одной из личин. — Впадаю в спячку. Если не могу жить, то сплю, пока не сдохну.        — Ты проделывал это много раз? — скептически спросил я, сидя в пол-оборота на краю.       Он снова хихикнул:        — Нет, «подружка» рассказала. Одна из них. Из наших. Я никогда не видел их. Я видел только себя. Нет мне конца и нет мне начала!       Такая детская радость, боже упаси. Мы сами как боги. Как злые боги.       Я подождал, пока он не напляшется вдоволь. Похоже, ему нравились физические движения. Они здорово снимают стресс у людей и всех прочих гуманоидов, здорово веселят, когда нечего делать.       Наконец, показательно устав, он уселся рядом со мной и пригладил торчащие волосы. Взглянул на меня. Придвинулся ближе. Кажется, он что-то задумал. Он обнял меня, на этот раз за талию. Все никак не пойму, к чему эти формальности? Если мы бы вполне могли довольствоваться тем, что ощущаем присутствие друг друга. Но нет же, этот клоун — тот еще жадина, ему надо все и сразу, все, что он мог бы получить даже теоретически, даже косвенно.        — Скажи, а какой ты на самом деле? — тихо и проказливо спросил он, придвигаясь еще ближе и прижимаясь ко мне всем телом. Все не оставит попыток смутить меня. Смущение давно умерло. — Я слышал, твоя внешность ужасна, что любой, увидевший тебя таким, какой ты есть, умрет от испуга.        — На себя посмотри. Сборище светлячков. Я — лишь испоганенное лицо. Тебя не впечатлит. Нечего пытаться.        — Ну покажи! — начал канючить Пеннивайз. Меня это «смешило». — Мне интересно.       Умора.        — Тебе? Интересно? Не думаю, что тебе может быть вообще что-то интересно, мы видели все.        — Жадина, — оскорбился он, даже для пущей убедительности надул губы и отвернулся, сложив на груди руки.       Боже, каким он милым порой бывает, когда не выходит отработать на мне то же, что срабатывало на людях. Как он не поймет, что мне не нужно ничего? Что я ничего не чувствую. Мне нечем.       — Мы — два жадных черта, которым это ничего не принесет.       Он услышал шуршание. Это аккуратно и осторожно, как балерина, встал я, шелестя плащом, напоминающим папиросную бумагу. Он был довольно плотным, но, как я уже понял, это шуршание выводило из себя тех, кто знал, что живет один. Пеннивайз удивленно обернулся. Он не думал, что я исполню его просьбу, ведь я редко это делаю. Впрочем, он мог прочитать мои мысли, но намеренно этого не делал, поддерживая иллюзию обиды.       Тень, скрадывающая мое лицо, пропала, я распахнул плащ и приподнял шляпу. У клоуна перехватило дыхание. Похоже, восхищен тем, что увидел. Смоляное чучело? Потекшие чернила? Кусочек тьмы?        — Ты — страх темноты! — в восторге выдохнул он.       Я поклонился и, цокнув тараканьими лапками, снова оделся. Я не должен был «раздеваться» перед ним. Я не должен был потакать.        — Ты — насекомое. Я — все равно, что таракан. Здорово мы придумали, ведь так?        — Конечно, здорово. Иначе мне некому было бы описывать весь этот бред и показывать все, что я делаю. Никто бы не знал, кто я.        — А ты…        — …никто.