***
Это была его первая смена. В глазах до сих пор рябил всепоглощающий огонь, мерзкий запах жжёных тел неустанно сопровождал каждый его шаг, а сияющий своей кристальной чистотой скальпель всячески насмехался над ним, в очередной раз отливая грязно-бордовым. Но, видит Господь, в которого с этой ночи он окончательно потерял веру, Малфой отдавал все свои силы, любые умения и навыки, всё до последней капельки, только бы спасти их. Помочь десяткам людей, что большим разномастным клубком скорби и боли вертелись вокруг него, призывая к действиям, из последних сил своими тонкими голосами умоляя помочь. И Малфой делал всё возможное: долгожданная лицензия чумного доктора приятно оттягивала карман его рыбацкого комбинезона. На сегодня это было последнее посещение. Прогнивший до самого основания дом встретил его осязаемым запахом смерти, что буквально облизывал с головы до ног, и тихими стонами, с каждой секундой набирающими силу. На третьей ступени его встретила женщина. Среднего роста фигура была неопрятно укутана в какое-то тряпье, седые волосы буйно вились, обрамляя худое и серое, как сама смерть, лицо. Едва завидев одеяние незваного посетителя, женщина как-то облегчённо выдохнула, а в глазах цвета грозового неба вспыхнул такой огонь надежды, что Драко с раздражением скривился: эти люди смотрели на него, точно на Бога. Зашторенная комната встретила его удушающим запахом гноя, смерти и полной безысходности. Тело юной рыжеволосой девушки безвольной тряпкой лежало на пыльном матраце, а с измученного бледного лица не сходило выражение бесконечной уязвимости. Глаза девушки были плотно зажмурены, исхудавшие пальцы цеплялись за пожухлую ткань постельного белья, в то время как его пациентку нещадно лихорадило в приступе невыносимого жара. Налитый чернотой участок кожи под грудью бессовестно приковывал к себе внимание, и мужчина, намётанный взгляд которого за секунду выдал результаты наблюдения, поражённо замер: у девушки крайняя стадия. Не настолько крайняя, чтобы указать ей пальцем на пепелище на севере города, но крайняя настолько, что любой контакт с подобным пациентом грозит заражением. Это была его первая смена и его первый самый тяжёлый случай. С каждым шагом приближаясь к кровати, Малфой всё чаще ловил себя на позорных для чумного доктора мыслях: «Достаточно ли плотные перчатки?»; «Действительно ли поммандер отпугнет чуму?»; «Хватит ли рыбацких забродников и плотного плаща, чтобы не пожать руку смерти?». Драко не знал. И бесконечно боялся найти в своей голове неутешительный ответ. Стандартный осмотр шёл по стандартному сценарию. Избегая пораженного участка кожи, мужчина тщательно исследовал тело больной, пока та вновь не заерзала по смятому белью, натужно застонав. Драко слегка отстранился, в то время как бредившая девушка скользнула рукой по поражённой коже, после чего вдруг резко распахнув безумные глаза, хаотичным движением потянула испачканную руку к доктору. Тело сориентировалось быстрее испуганного разума, и правая рука, плотно обтянутая дорогой кожей перчаток, молниеносно выставила вперёд крепко сжимаемую трость. Отшвырнув от себя руку несчастной больной, Малфой быстро поднялся на ноги, намереваясь поскорее покинуть дом, на котором он поставит очередной красный крест и метку собственной трусости. Звук громко хлопнувшей двери против воли заставил обернуться. Старуха стремительно направлялась к нему, а в глазах, что еще пару минут назад отдавали болью прожитых лет, сияла такая ярость, что Драко удивлённо замер на месте. — Ты оставил умирать мою внучку, — ненависть этой женщины ощутимым комом ударила его в самую голову, разрывая своим противным звоном барабанные перепонки. — У неё последняя стадия, — приглушённая кислородной маской холодная чеканка легко срывается с собственных уст, и Малфой в очередной раз поражается тому, как же легко покрывать собственную трусость. — Лжёшь. Её ещё можно было спасти. Ты не захотел рисковать своей жизнью, негодный, побоялся терять своё «долго и счастливо», — обезумевшая женщина подходила всё ближе, с каждым словом всё больше и больше напоминая настоящую ведьму. — Ты будешь жить долго, — жуткий смех, казалось, эхом прошёлся по всей округе. — Очень долго, — сморщенная рука метнулась в миллионную тряпку дешёвого одеяния. — Ты проиграешь чуме, Драко Малфой. Чума убьёт твою душу. Резко вытащенная деревянная палочка тут же обратилась своим острием в его сторону, и Драко не сумел ничего сделать перед быстрым лучом древнейшего проклятия, что метко врезался в его грудную клетку.***
— Тяжёлый день, mon cher? — бархатный девичий голосок озаряет уставшего бледного мужчину лучом какого-то домашнего спокойствия, и мазутные мысли Малфоя улетучиваются вместе с воспоминанием о роковой встрече с морщинистой женщиной, которое по обыкновению стучит откуда-то изнутри по его лобовой кости кувалдой необъяснимого волнения и страха уже целый месяц. Он не суеверен и почти не пуглив, но, раздеваясь, каждую ночь пристально разглядывает в тусклом свете свечей собственную бледную кожу, и сердце Драко сжимается от приступа страха, когда на какую-то долю секунды ему думается, будто тело пробивает еле ощутимый озноб. — Сносный, — отмахивается он, наконец снимая с себя маску, приобретая обличие настоящего человека, сдирая с лица ошмётки очередного чёрного, как смоль, дня, прожитого в почти птичьем теле. — Не смей говорить на французский манер, Грейнджер, из твоих уст это звучит пошло, — проговаривает Малфой, присаживаясь на деревянный стул, что стоит рядом с круглым обеденным столом. Аккуратной поступью Гермиона приближается к родному мужскому силуэту, стук её каблучков эхом бьётся о стены небольшого дома, и Драко этот набат кажется настолько предсказуемым и знакомым, что ощущение нежности само собой наполняет его грудь, вытесняя неприятные параноидальные мысли и тревогу, что режет лёгкие получше любого, даже самого острого скальпеля. Кажется, рядом с ней и страх смерти в нём трусливо сбегает, испугавшись такого светлого напора, что излучает вся она: от мысов туфель и до кудрявой макушки. Девушка не боится, вероятно, абсолютно ничего, потому как подходит к сидящему мужчине сзади и запускает свои тонкие длинные пальцы в светлые волосы, довольно улыбаясь, когда Драко слегка откидывается назад, подставляя голову под ласковые прикосновения. Грейнджер не без девичьего стыда мягко целует его правую скулу, разумеется, немного некстати краснея. — Мне думается, ты обещал нарисовать меня, mon amour, — голос Грейнджер уже не похож на весеннюю трель озорного лесного ручейка, в своей томности он звучит совершенно по-другому. Она шепчет эти горячие, как раскалённый свинец, слова прямо в ухо Малфоя, отчего его тело, прикрытое толстой увесистой тканью плаща, покрывается колкими мурашками. Он даже не находит в себе сил грубо прочеканить что-то про пошлость французского языка, сейчас ему хорошо так, как бывает только единожды в жизни, да и то не со всеми, когда человеку и дышится, и живется так легко и свободно, словно кто-то воткнул в его спину два больших воронёных крыла. Это ощущение появилось в нём сразу же, стоило только карим и серым глазам встретиться в толпе; а стоило только им заговорить, как у обоих появилось чувство, что они знают друг друга всю жизнь. Самая настоящая любовь во время чумы, о которой Драко никогда не говорит Гермионе, выражая свои чувства только многозначительными взглядами и уместным молчанием. — Хорошо, присядешь? — Bien sûr, — соглашается Гермиона, но почему-то не спешит садиться на стул, что стоит прямо напротив Драко. Мужчина отчётливо слышит шорох тканей, скрип деревянного пола, но так и не решается обернуться и посмотреть, что за очередную игру затевает Грейнджер. Малфою кажется, будто за его спиной происходит нечто интимное, на что не позволено смотреть никому, но он только строит догадки и нарочито внимательно рассматривает собственные пальцы. Спустя некоторое время Гермиона проходит вперёд и садится на стул, заставляя мужчину по-рыбьи округлить глаза, но взгляда всё же не отвести. Девушка бесстыдно обнажена, и, вероятно, окрылённая бойкой решительностью, она не стесняется собственной наготы, не прикрывает небольшую грудь руками, даже специально откидывает длинные каштановые волосы назад, демонстрируя хрупкую остроту ключиц и тонкость длинной шеи. Её пухлые губы, растянутые в игривой улыбке, шепчут что-то непозволительно вызывающее, до искр в глазах развратное и более пошлое, чем французский язык, но Драко уже через пять секунд пристального вожделенного разглядывания не слышит ничего из этой манящей песни, всё его внимание приковано к маленькому, размером с миндальный орешек пятнышку чёрного цвета на женской груди. «Ты проиграешь чуме, Драко Малфой», — так отчётливо сейчас слышит он слова старухи, чья мёртвая дочь сегодня была по-варварски съедена рыжим хищным цветком, и цепь неотвратимых событий без его ведома в ту же секунду была запущена.***
Белизна хрупкого женского запястья отдаёт жаром не хуже ядовитого рыжего цветка, а такое любимое, трепетно-оберегаемое тело крупно дрожит, вырывая стоны неразбавленной боли из своей хозяйки. Его Гермиона совершенно на себя не похожа: благородная белизна девичьей кожи тронута болезненной серостью, яркий спектр оттенков красного бесследно исчез из её волос, оставив лишь безжизненную материю, что уныло спускается на впалые щёки, ключицы и грудь, стыдливо прикрывая уродство чёрной метки смерти; стараясь уберечь Драко от этой страшной картины. Вырвавшись из цепей очередной судороги, Грейнджер бессильно опускается в объятья хлопкового постельного белья, медленно, с явным трудом распахивая уставшие и измученные глаза. От этих глаз веет смирением и львиной долей несчастья, когда юная девушка ценой титанических усилий размыкает онемевшие пальцы, что так крепко сжимают смятый пододеяльник. Плотно сжатые губы постепенно размыкаются, позволяя ей сделать свободный вдох, после чего робко изгибаются, словно Гермиона так хочет что-то сказать ему, но отравленный болью голос жестоко подводит её. Его девочка не сдаётся. Сделав очередной глубокий глоток воздуха, что обнажает уродливость чёрной метки из-за надёжной завесы волос, девушка собирает последние крупицы сил, на этот раз выигрывая схватку с собственным голосом: — Драко… И это занавес. Правая рука целенаправленным движением срывает прочь опостылевшую кислородную маску, совершая этот незапланированный акт под аккомпанемент нещадно бьющегося, обливающегося кровью сердца. Какой толк от бронежилета, если выстрел пришёлся прямо в голову? Какой толк от кастета в руке, если ты лежишь с переломами в больнице? Какой толк от безликой птичьей маски, если чума уже укусила? Прицельно, в самое сердце. Забирая самое дорогое, что у него есть — его Грейнджер, его душу. Он с грохотом опускается на колени у подножья кровати, не обращая внимания на режущую боль, всем телом, всей душой, всем сердцем стремясь быть ближе к возлюбленной. Тонкие пальцы, узревшие робкий утренний свет без плена кожаных перчаток, бережно зарываются в любимую гриву тёмных волос, теряясь в них, упиваясь их мягкостью. Свободная рука устремляется к серой глади впалой женской щеки, трепетно оглаживая её, стараясь передать через незамысловатое прикосновение всю любовь, что еле вмещается в видавшие виды мужское сердце. А Гермионе только это и нужно: девушка блаженно прикрывает глаза, прижимаясь к прохладным пальцам беззащитной кожей измученного, но всё так же красивого лица. Малфой не может оторвать от неё глаз, упорно отгоняя мысли о том, что каждый такой взгляд может стать последним. Будто почувствовав устремлённый на неё взор, девушка не спеша распахивает глаза, любовно вглядываясь в серые омуты. Правая рука слегка приподнимается, на секунду зависая в воздухе, после чего уверенно движется к родному лицу с правильными чертами. Драко незамедлительно опускает голову, стремясь ощутить прикосновения нежных пальчиков. — Ты так и не нарисовал меня, mon cher, — хриплый голос неуверенно разрезает тишину захламлённой различными травами и препаратами комнаты. — Ты ведь нарисуешь? — и в этом голосе столько нерастраченной нежности и кристально чистой любви, что сердце мужчины делает затяжной кульбит. — Нарисуешь, Драко? Его имя она произносит по-особенному: так умеет только она одна. Но сейчас, среди привычной гаммы сердечной теплоты, привязанности и ласки он услышал так сильно ненавистные нотки: обречённость отравляла тонкий женский голосок, и Малфой поймал себя на ужасной мысли — его Грейнджер прощается. Затянувшееся молчание заставляет девушку нетерпеливо скользнуть пальчиками вверх по гладко выбритой щеке, и Драко, давясь своей болью и отчаянием, отвечает тихое: — Конечно. Гермиона блаженно улыбается, выдыхая с таким облегчением, что на какую-то долю секунды даже сама смерть, притаившаяся за могучей тенью их дома, умиляется открывшейся картине. Девушке хватает этой секунды, чтобы, пристально всмотревшись в любимые серые глаза, выдать робкое, но бесконечно правильное: — Люблю тебя. Их секунда подходит к концу, а чёрная злодейка, неторопливо щёлкнув пальцами, с кровожадной ухмылкой наблюдает, как тёплые карие глаза прячутся за веками, а недавно оглаживающая щёку Драко рука безвольно падает на смятую простынь. Внутри мужчины обрывается какая-то жизненно необходимая ниточка, выходящая наружу единственным следствием — прозрачная капля скорби срывается с кожи его лица, теряясь в тёмной глубине безжизненных кудрявых волос. Малфой прощается с паршиво говорящей на французском девочкой, невесомо касаясь сухими губами уголка искусанной в кровь розовой губы, после чего стремительно покидает ненавистную комнату. На улице он ещё пару минут не может оторвать свой взгляд от входной двери, наивно надеясь, что если он войдет в неё ещё раз, его встретит звонкий девичий смех. Наконец он кое-как собирает разум и тело в единую кучу, ставя на деревянной поверхности входной двери кровавого цвета крест, осознавая — это крест на всей его жизни. Мужчина стремительно разворачивается на каблуках, отчего полы тёмного плаща зловеще начинают свой погребальный танец, и чуть ли не бегом покидает территорию собственного дома, пока за спиной не раздается оглушающий хлопок. Загораживая собой красный крест, на пороге дома стоит та самая старуха, чью дочь он бессовестно оставил умирать. В глазах женщины удовлетворение смешивается с ненавистью, и она, злобно оскалившись, надменно обращается к нему: — Ты проиграл чуме, Драко Малфой, — старуха нахально улыбается той боли, что вспыхнула в серых глазах. — Чума забрала твою душу, — её удовлетворение от сказанного материальным ударом царапает его сердце, заставляя мужчину болезненно сморщиться. Промелькнувшая в сознании мысль о том, что ему и самому осталось недолго на этом свете, дарует Малфою ничтожный, но всё-таки запас сил, и он медленно выпрямляет спину, уверенно глядя на старую ведьму. Та, на удивление, лишь ещё больше усмехается. — Нет, дорогой, ты не умрешь так просто. Ты продолжишь лечить, — последнее слово она с ненавистью выплёвывает ему прямо в лицо. — Ни одна человеческая болезнь не сможет убить тебя, ни одна катастрофа не принесёт тебе вреда. Ты не сможешь стареть, не увидишь родных детей. Вся твоя жизнь превратится в проклятый цикл, из которого ты не найдешь выхода, — внутри Малфоя всё похолодело, а сердце, казалось, уменьшилось в размере, беспомощно валяясь в углу своей обычной формы. — Лишь найдя свою душу, ты сможешь прожить человеческую жизнь. Только светлая душа даст тебе шанс на счастье. С последним словом старуха сделала быстрый поворот вокруг своей оси, растворяясь в утреннем воздухе, оставляя после себя лишь оглушающий хлопок аппарации, набатом стучащий в голове проклятого мужчины.***
— Mon amour? — этот нелепый английский акцент, сквозящий в мелодичном голосе с сонорным звучанием, заставляет Малфоя увеличить темп и сильнее сжать широкими ладонями худощавую талию очередной красавицы, в движениях и стонах которой мужчина так отчаянно стремится разыскать что-то знакомое, родное до судороги во всём теле. Ему хочется сорвать с себя панцирь приобретённой старческой мудрости, не сочетающейся с молодой гладкой кожей и бодрым организмом, оттолкнуть от себя девушку и закричать, по-детски хныча о своей усталости, ведь Драко отчётливо понимает: этот спектакль на белой смятой простыне — очередной промах, очередная ошибка, заставляющая вакуумную пустоту под рёбрами разрастаться подобно опухоли, множа пораженные атомы клеток в геометрической прогрессии. — Mon, mon, mon… — так обиженно и сердито, но вместе с тем ласково, нежно, снисходительно шёпотом звучит в голове Малфоя голос Грейнджер. Он помнит всю их историю от начала и до конца, будто с момента последней встречи прошла всего какая-то несчастная неделя, а не три столетия. Он позволяет себе просыпаться в чужих постелях, незнакомых городах и странах, но только-только протирает сонные глаза, как образ любимой привычно всплывает перед чернотой маленького зрачка, даря мужчине моральные и физические силы двигаться дальше и не отчаиваться. Если вдруг на одну долю секунды Малфою думается, будто он забыл, в каком порядке были расположены россыпи родинок на молодом девичьем теле, тот без промедлений открывает потёртый старый альбом на первой странице и внимательно, словно для того, чтобы влюбиться вновь, разглядывает узкое мёртвое лицо, пальцем трепетно очерчивая линии острых скул и пухлых губ. Этот посмертный рисунок — самый дорогой и самый роскошный элемент внушительной коллекции, за которым следуют вереницы помятых бумаг с изображениями симпатичных молодых особ, поводом для интеграции которых служат незаметные неискушённому глазу детали. Драко старается разглядеть ту немую гордость, благородство и логическое мышление, обычно несвойственное женскому полу, в абсолютно чужих незнакомых лицах, в звучании новых имен и стуке каблуков аккуратных дамских туфелек. Он самый печальный коллекционер образов и жизней, собирающий в один альбом всё, что напоминает ему Грейнджер; Малфой радуется чужим кудрявым каштановым волосам, чайного цвета глазам, аккуратным вздёрнутым носам и прочим чертам, которые сами собой вызывают определенный ассоциативный ряд. Но эта радость кратковременна. Это радость, перерастающая в апатию и животную усталость — Драко понимает, что все девушки, чьих тел он касался, с кем поводил недолгие вечера, не те. Даже если Малфой очень постарается, ни за что не вспомнит имени той, что так умело извивается на нём сейчас, ритмично двигая бёдрами и протяжно постанывая. Он, наверное, вообще не вспомнит ни одного имени, кроме того, что до сих пор вызывает блаженный трепет и становится источником привычного тепла. Драко иногда кажется, будто визуализация образа и воспроизведение в мозгу знакомых картин постепенно оживляют Грейнджер — настолько естественно и реально звучит этот голосок внутри черепной коробки, всё мурчащий своё пошло-французское: «Je t’aime, mon chéri». Немногим позже, когда этот дьявольский маскарад заканчивается, когда Малфой, порядком расстроенный и злой, поднимается со скрипучей софы и закуривает вонючую папиросу, голос Гермионы в голове затихает, отдаляется, прячась где-то в закромах сознания, и мужчина только выдает незнакомке: «Не одевайся, я нарисую тебя». — Ненавижу, когда меня рисуют, — озвучивает девушка свой вердикт, с безразличием глядя на циничного художника с дырой презрения и равнодушия в районе груди, через пять секунд натягивает на себя ночную сорочку, которая невыгодно подчеркивает некоторую полноту бёдер. Она ожидает какой-нибудь реакции, нежного упрашивания или, скажем, просьбы дружеского характера, но Драко только холодно пожимает плечами, выпуская из лёгких струю дыма и заставляя хозяйку дома брезгливо поморщиться — мужчине, откровенно говоря, всё равно, ведь и сегодня он допустил ошибку, промахнулся, пуля спасения вновь молниеносно, с характерным свистом пролетела мимо. Комната погружается в некомфортную давящую тишину, какая наступает только между всецело чужими людьми: отчётливо слышится мерное качание толстого маятника настенных часов, с улицы, как из другой реальности, доносятся пьяные голоса прохожих, являющихся завсегдатаями пятничными посетителями дрянных дешёвых баров, и от недосказанности воздух комнаты становится горьким на вкус. Душно обоим. — Вон, — строго чеканит обиженная девушка, и в ответ получает такое же, как пару минут назад, равнодушное движение плечами. — Oui, oui, peu importe, — Драко самого забавляет, как быстро этот язык, казавшийся абсолютно нелепым и глупым, привязался к нему, отпечатавшись на подкорке головного мозга, став неотъемлемой частью всего его естества. Мода на французский давным-давно прошла, но для Малфоя это была любовь, облачённая в носовое произношение гласных. — Peu importe, — ещё раз задумчиво добавляет он и принимается натягивать на себя свободные классические брюки, предварительно кинув окурок в раковину с нагромождённой в ней грязной посудой. Папироса с шипением тухнет, как тухнет надежда Драко провести вечер спокойно. Через пару минут он выходит на свежий апрельский воздух, крепко сжимая в руках толстый альбом, идёт медленно и ровно, размышляя о том, насколько изменился за прошедшее время Лондон да и весь мир в целом, как менялись у людей музыкальные предпочтения, как юбки молодых девчонок становились неконсервативно короче, как гремели над планетой взрывы разрушающих трагических воин: общество не стояло на месте, динамично видоизменялось, никогда не находясь в стагнационном состоянии, а Драко был вечно молодым свидетелем всех мировых событий, и именно он стоял на месте в самом центре лабиринта бесконечной жизни, из которого выбраться не представлялось возможным. Глупо, но с немым интересом смотрел он на города и страны, на людей, бывал в цирках и с жалостью наблюдал за подчинением дикой природы грубому человеку, всей душой любил театры… Вечное существование не было ни скучным, ни безынтересным, оно было ярче калейдоскопа, но желание разделить с любимой все эти дни и моменты ни на мгновение не покидало его в течение всех лет, постепенно сводя с ума, медленно подводя к тонкой грани шизофрении или любого другого страшного психического расстройства. И сейчас Драко обессиленно садится на ближайшую лавочку в парке, полностью отдаваясь во власть томной весенней ночи. Он тяжело втягивает в себя влажный, перенасыщенный смогом воздух и прикрывает глаза, практически не осознавая, что скупые слёзы отчаяния падают прямо на ветхий переплет знакомого альбома, не осознавая, что Грейнджер в его голове тоже плачет с Малфоем в унисон, стремясь разделить эту острую боль на двоих.***
— Таким образом, с полной уверенностью можно сказать, что Великая эпидемия чумы в Лондоне на некоторое время затормозила развитие Великобритании семнадцатого века: остро ощущалась нехватка рабочих сил в сельскохозяйственной местности, болезнь потянула за собой цепь реформ репрессивного характера, что вызвало недовольство в народе и… — Грейнджер с искренним азартом рассказывает подготовленное сообщение по любимому предмету, намеренно игнорируя невнимательное безразличное отношение всех одноклассников к её труду. До слуха педантичной ученицы долетает глупое щебетание Бьянки, искажённое итальянским акцентом и излишней эмоциональностью, слышится приглушённое звучание, что называется, тяжёлой музыки из наушников Стива, который слегка постукивает мысом кроссовка по поверхности пола, оставляя на этом грязном прямоугольнике ритм исполненной кем-то песни. Все остальные ребята тоже откровенно скучают и занимаются своими делами, одна только миссис Джейн, сложив пухлые руки на груди, внимательно слушает Гермиону, с научным рвением относящуюся к её предмету. — Спасибо, мисс Грейнджер, очень содержательное сообщение, — наконец прерывает Гермиону учительница, широко улыбаясь в демонстрации пожелтевших от никотина и кофе эмали крупных зубов и слегка поправляя очки. Гермиона покорно садится на своё место в третьем ряду, умолчав о том, что, ко всему прочему, подготовила и выучила наизусть высказывания великих учёных, непосредственно касающиеся страшных событий семнадцатого века. Признаться честно, после сегодняшней ночи её настойчивое желание проявить себя слегка поутихло, и весь день Гермиона казалась задумчивой и печальной: на уроке математики она не тянула свою тонкую руку ввысь, а лишь без вдумчивости записывала в клетчатую тетрадь всё, что видела на белизне доски. На короткой перемене девушка вышла во внутренний двор с целью размять ноги, но в итоге только неуклюже присела на зелень газона и, кажется, целую вечность пристально разглядывала манящую своей недосягаемостью линию горизонта. Дикие мысли в голове всё никак не желали утихомириться и прыгнуть на нужные полки, несмотря на то, что Грейнджер с усердием раздавала им грубые команды. Она ругала и себя, и историю Великобритании, и влажную от дождя осеннюю ночь за то, что что-то внутри неё неумолимо поменялось, и желание собрать чемодан, сесть в поезд и уехать становилось с каждой секундой после пробуждения ото сна всё более навязчивым. Особенно чужой и нереальной показалась ей собственная жизнь, когда карие сонные глаза открылись, и свет уже холодного, не греющего солнца на секунду ослепил её рыжим светом, облизывающим окно. Грейнджер игнорировала заунывную строгую речь отца за завтраком, которую слышала изо дня в день — мужчина, скользя прищуренным взглядом по строкам очередной сводки новостей кончающейся недели, вновь и вновь твердил что-то вроде: «Это твой последний год обучения, ты должна быть особенно прилежна и старательна, слушай всё, что говорят тебе учителя, и не смей заниматься всякой ерундой, пока не сделаешь все уроки». Откровенно говоря, на «ерунду» у Гермионы времени и не было, она лишний раз не выходила на улицу и почти ограничила переписку с ребятами из летнего лагеря. Времени до этой ночи не было и на то, чтобы осознать: и без того короткая человеческая молодость стремительно утекает сквозь её пальцы, оставляя после себя привкус нерастраченной на настоящую жизнь энергии. И сейчас, сидя за партой, она следит за медленным ходом стрелок настенных часов, и всё с большим упоением прокручивает в памяти события сна, удивляясь, насколько сложен и неповторим механизм человеческого мозга. Генерируя яркие, как самое настоящее кино, картинки, всплывающие перед закрытыми глазами спящих, он, вероятно, издевается над людьми, заставляя их видеть то, чем они тайно увлечены и от чего зависят. Гермионе снилась такая реальная атмосфера грязного Лондона семнадцатого столетия, что, проснувшись, она искренне удивилась тому, что в воздухе не витает запах гниения отходов, что в то время выбрасывались прямо на улицу, и абсолютно невыносимой вони — там, в лабиринте сна, ей отчётливо виделся едкий чёрный дым, окутывающий всё небо до каждого квадратного сантиметра. «До конца урока ровно двадцать две минуты», — как-то удрученно думает Грейнджер и на секунду прикрывает глаза.***
— Я верю, что мы раньше встречались, Драко. А ты? — с интересом, выражающимся в почти кошачьем прищуре, спрашивает Гермиона на каком-то лёгком полувыдохе, и стены небольшого дома всё плывут и плывут перед её глазами, напоминая самое настоящее пьяное в своём штормовом безумии море, когда тонкие губы Драко вновь чутко и внимательно касаются мягкой кожи её правого запястья. Мужчина, пронзив остротой кинжала грудь привычной гордости, что так явно каждодневно влияет на модели его поведения, походку и помыслы, сидит на коленях перед своей любимой, которая, застыв на стуле, как изваяние, позволяет ему целовать кожу своих девичьих рук, гладит по голове и задает неуместные для такого интимного момента вопросы. — Иногда мне думается, будто любовь между нами существовала ещё задолго до того, как мы родились, задолго до того, как Господь создал землю, — Гермиона ещё долго может продолжать эту речь, но вдруг, так бесстыдно и неправильно Драко рукою касается её щиколотки, стыдливо прикрытой тканью подола простенького синего платья, что так неаккуратно измазано какой-то дорожной грязью. Плавное движение вверх, до самой коленной чашечки, и Грейнджер округляет глаза, нервно сглатывая слюну. Она сначала было хочет возразить что-то нелепое и по-детски глупое, но потом вспоминает свои собственные слова, выроненные пару секунд назад: «Любовь между нами существовала ещё задолго до того, как мы родились…» Сомнения улетучиваются мгновенно, и, кажется, даже чёрные клубы вонючего дыма, что так отчётливо видны в незашторенное окошко, тоже постепенно растворяются в холодном воздухе, но дышать полной грудью всё равно почему-то тяжело обоим.***
Этот реальный до дрожи сон она видела, кажется, тысячу раз, но именно сегодня сквозь пелену какого-то странного тумана Гермиона разглядела в том самом доме узкое бледное мужское лицо, до того момента казавшееся смутным и неразличимым — белёсое тусклое пятно. Она не считает себя романтичной инфантильной особой, но зачем-то уже год самостоятельно учит французский язык, на котором ночью щебечет безо всякого труда, разыскивает во всех источниках фотографии и упоминания о статном мужчине с белоснежными волосами, в уличной толпе так и пытается наткнуться на уверенный взгляд серых глаз, но всё бесполезно. Хотя ощущение правдивости происходящего с ней во снах не отступает, и, кажется, она, девчушка с рациональным мышлением и скептичным отношением ко всему, уже давно верит в таинственные знаки судьбы и так глупо, по-новому, с характерным для возраста стеснением влюбляется в воссозданный мозгом образ. Для этой семнадцатилетней задумчивой шизофренички звонок с урока становится сигналом к действию — она стремглав выбегает из школы и знакомой дорогой бежит к небольшому родительскому дому, где намеревается собрать вещи и, разбив копилку, навсегда сбежать из города, чтобы доказать самой себе реальность существования Драко Малфоя.***
Оказывается, все города и страны — самые жестокие хищники, выдрессированные самой судьбой на исполнение воли укротителя. И Лондон, и Манчестер, и Ливерпуль — все они, вероятно, откровенно веселятся, вытягивая серость облаков в подобие кровожадной улыбки, когда самостоятельно отменяют такую необходимую встречу двух людей. Кажется, какие-то двести метров будут пройдены, и вот, влюбленные столкнутся лбами, но, допустим, кто-то из них вдруг вспоминает о том, что забыл ещё с утра купить пачку сигарет, забегает в магазин за углом, и счастье ускользает от него на неопределённый срок вместе с девушкой с каштановыми волосами, что проходит мимо магазина, даже не взглянув на вывеску. Они так отчаянно ищут друг друга в разных городах Великобритании, почему-то вообще не рассматривая вариант встречи в других странах, и довольствуются общим сожительством во снах, довольствуются тем, что постепенно всё больше, всё капитальнее сходят друг от друга с ума, игнорируя пустую и серую реальность. Летят с характерным гудением машины по магистралям, летят мёртвые листья с пышных до сего периода года кустарников, и беспощадно со свистом летят годы. Вёсны сменяются летней жарой, и Земля с каждым годом своего существования становится всё рассерженней и суровей: во многих уголках света гремят высокобальные землетрясения, укрывают одеялом страха сушу разрушительные цунами… Стагнации в природе да и в каждой секунде жизни на планете никогда не случается, и оттого Гермионе и Драко кажется, будто они не успевают влезть в эту воронку событий, не успевают за отъезжающими поездами времени, опаздывают жить. Грейнджер прикладывает все усилия для того, чтобы доказать самой себе, что она вполне адекватная и абсолютно не сумасшедшая. Отчётливо помнит, как записалась на странные курсы к не менее странной женщине, на которых определённое количество ненормальных людей пыталось вспомнить, кем являлись в прошлой жизни. Девушка сбежала оттуда почти сразу же, когда поняла, что в своем стремлении найти светловолосого мужчину из навязчивых снов, чуть было не угодила в секту. Она скиталась по чужим городам без малого года три, жила в прогнивших мотелях, хваталась за любую, даже самую грязную работу, но особенным её увлечением в этот трудный период жизни стала музыка. Грейнджер зарабатывала приличное для выживания количество денег, распевая французские песни на оживлённых улицах, активно жестикулируя и приветливо улыбаясь, и губы расплывались в эту дружелюбную линию ещё сильнее, когда Гермиона замечала, как жены оттаскивают своих завороженных мужей, иногда вслух, а иногда только мысленно ругая девушку неприличными словами. А потом её заметили. Некий Джозеф пригласил её петь в только-только открывающийся в городе трактирчик с незамысловатым названием «De France», гарантируя неплохой доход. Грейнджер согласилась без промедлений. Знала ли она, что иногда жестокая судьба может быть милосердной; знала ли, что Франция, расположенная в самом центре Великобритании, способна изменить её жизнь? Грейнджер не знала ничего, но такими знаниями обладала судьба, вдруг ставшая удивительно милостивой.***
В самом центре пережившего за прошедшие годы миллион изменений Лондона раскинулся популярный в вечернее время суток трактир «De France». Бесконечные потоки людей жадно стремились отхватить себе место в уютном заведении, всей душой лелея желания побаловать себя восхитительной французской кухней да испить изысканного вина после тяжелого рабочего дня. Драко же вдоволь пересытился приторностью этой сказочной атмосферы, но каждый раз неизменно занимал одиночную кабинку в самой тихой части переполненного заведения, что маленькой Францией существовало в самом сердце дождливой Британии. Это нельзя было назвать привычкой, скорее необходимостью. Ведь клубок оголённых нервов, прочно опутывающий трепетно хранимые воспоминания о любимой Грейнджер, всякий раз требовал свою дозу успокоительного. И Малфой нашёл это успокоительное: в нелепых балладах о любви и ломаных стихах — без разницы, главное, чтобы приглушённые нотки фальшивого французского акцента щекотали его чуткий слух. Разумеется, они были чертовски неправильными, но они хотя бы были. Он привычно откидывается на спинку деревянного стула, устало прикрывает глаза и под глухие сонорные начинает представлять единственно любимую девочку, что так и не побывала во Франции. Поток воспоминаний о нежной коже прерывает ворвавшееся из внешнего мира «mon», заставляя мужчину напряженно сжать подлокотник массивного стула, разом вынырнув из вожделенных мыслей. Голос певицы кажется до боли знакомым: то же неправильное произношение и знакомый высокий фальцет, те же всевидящие интонации и прерывистые вдохи, точно исполнительница настолько растворилась в собственной песне, что напрочь забыла дышать, делая неприлично глубокие глотки воздуха слишком близко к новомодному микрофону. «Ошибки быть не может» — доминирующей мыслью бьётся где-то на периферии сознания, в то время как молодой мужчина моментально выпрямляется на стуле, впиваясь полными надежды глазами в маленькую сцену. Сначала атмосфера ресторанчика расплывается перед глазами эфемерным жёлтым пятном, но вот, уже спустя пару секунд интерьер наконец начинает приобретать свои законные очертания: невысокая сцена, к которой ведут три спирально закрученные ступеньки, красный бархат импровизированного занавеса и хрупкая фигура певицы, одинокой статуей восхитительной Афродиты замершая в самом центре небольшого возвышения. Драко может поклясться — если бы не поддерживающее его бессмертие проклятие старой ведьмы, то он упал бы замертво в ту же секунду, когда собственные глаза бросили разуму красный стикер с судьбоносным «Она». Вы знаете, каково это, возрождаться? После долгих лет поисков находить недостающие частички единого целого? Малфой знает. Ценой титанических усилий удерживая себя на месте, крепко цепляясь пальцами за деревянную поверхность уже не казавшегося таким прочным стула, мужчина позволяет себе на секунду плотно зажмурить глаза, и вновь окунуться с головой в блаженство рисующейся реальности. А ведь его девочка нисколько не изменилась. Взглядом верной собаки он вылизывает такой любимый силуэт, скользя от острых носов туфель выше, буквально до крови разрезая всё своё естество о эстетичную красоту худых коленей, что стыдливо прикрыты сверху подолом кроваво-красного платья. И вроде девушка в таком одеянии должна теряться на фоне грандиозно красного занавеса у себя за спиной, но привычные законы бытия вдруг дают колоссальный сбой, как это всегда и было, стоит делу коснуться Её: теряется сам занавес, не смеющий соперничать с солнечной красотой за внимание восхищённой толпы. Голодные, так соскучившиеся по родным изгибам глаза добираются до выпирающих обнажённых ключиц, и сердце Драко стремительно падает куда-то далеко вниз, стоит ему приметить знакомую родинку, что пытается спрятаться за широкой бретелью сногсшибательного наряда. Каждая родинка, каждая благородная черта, каждая фаланга хрупкого пальчика вызывают в нём буквально детский восторг, потому что вот оно: материализовавшаяся вера и безграничное желание быть счастливым; ожившая мечта и бесконечная любовь. Худые плечи бережно укатаны тёмными локонами, которые упругими кольцами защищают свою хозяйку от животных взглядов подвыпивших мужчин, и ледяных взоров их недовольных спутниц. И даже в ту секунду, будучи самым счастливым человеком на этой в корне прогнившей планете, Драко тщательно смакует мысль отпетого собственника: «Он готов убить любого, кто лишь посмеет подумать об этой девушке секундой более положенного». На мгновение останавливая взгляд на такой любимой лебединой шее, Малфой с ленивым удовлетворением переводит кричащий безграничным счастьем взор на губы девушки, которая неторопливо оглядывает зал во время перерыва между куплетами. Жизнь столкнула его с магией, что одним точным ударом поставила его на колени перед жестокостью этого мира, но в какое сравнение шло это волшебство с тем, что сейчас творится в его груди? Разве это не сам Господь Бог прицельным движением своей сморщенной руки отворяет ледяные и колючие цепи на его сердце? Разве это не по велению небесных сил пустота грудной клетки вдруг заполняется таким теплом и жаром, что от приятного ощущения хочется радостно кричать? Не это ли волшебство? Разве не это — магия? Драко не знает. Да и честно говоря, это — последнее, что волнует молодого мужчину, стремительно сокращающего небольшое расстояние до крохотной сцены. Звук упавшего наземь микрофона вызывает у публики волну полного недоумения, когда хрупкая темноволосая красавица теряется в стальных объятиях статного молодого человека. Жадно цепляясь пальцами за родное тело, заново впитывая аромат девичьей кожи, утопая в запахе любимых кудрявых волос — Малфой растворяется в ней, невнятным шёпотом, на всех языках мира роняя то слова любви, то божьи молитвы. Уловив звучный всхлип и такое нужное, единственно правильное «Mon cher», брошенное с таким надрывом, но одновременно с таким количеством бережно хранимой ласки, Драко, наплевав на десятки глаз, жадно впитывающих каждое их движение, находит любимые розовые губы, с придыханием оставляя поцелуй в самом их уголке, что до сих пор помнит прощальное касание в жаркое летнее утро. Его душу вернули на место.