Легилименция

Ты спишь. Спишь так спокойно, что у меня нет никакого желания тебя будить. Твоё дыхание едва заметно шевелит прядки каштановых волос надо лбом, на котором крепкий сон разгладил морщины. Ты слишком много думаешь, я не могу этому помешать. Сбившаяся простыня касается краем пола, бретельки коротенькой кружевной сорочки сползли, обнажая грудь. Ты прекрасна, ты знаешь? Только я никогда не скажу тебе этого. Ни этого, ни чего-либо подобного из разряда романтической чуши. Осторожно, чтобы не скрипнули половицы, пройдя по комнате, я расстёгиваю мантию и бросаю её на стул. Сталкиваю с кресла возле почти потухшего камина твоего чудовищного кота. Тот в ответ злобно шипит, перебирается на кровать и сворачивается клубком в ногах у хозяйки. Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую ему. Я занимаю освободившееся место и откидываюсь на спинку кресла. Ослабляю удавку тугого воротника, подавляя желание глубоко вздохнуть. Мерлин, как же я устал… Семь лет в бегах. Семь лет, потому что, вопреки пышным, слащавым и лживым обещаниям Министерства Магии, стоит только заявить о себе, как тотчас же мне припомнят все преступления и обеспечат возможно более тёплый прием в Азкабане. Я невероятно высоко оцениваю свободу жить по собственному усмотрению, которую приобрёл с окончанием Второй Магической войны. И поэтому даже в твоём доме, где сама атмосфера наполнена покоем, в правой руке у меня зажата волшебная палочка. А ты спишь. Чуть подрагивают густые ресницы, трепещут ноздри. На углях, постепенно покрывающихся серым пеплом, танцуют язычки пламени. По твоему лицу скользят тени. Девочка моя, что тебе снится? Мы ведём странную жизнь, вечно юные любовники. Я постоянно возвращаюсь к тебе из своих попыток убежать от всего на свете — и никак не могу вернуться. Ты ждёшь терпеливо, ни на что не жалуясь, — и никак не можешь дождаться. Мы вцепились друг в друга мёртвой хваткой, так, что пальцев не разжать, — и всё время на расстоянии. Даже в одной постели, в моменты полной телесной и духовной близости, мы далеки. Мы составляем единое целое, как Инь и Ян, и мы же магниты, которые кто-то беспощадный наперекор законам природы пытается прижать одинаковыми полюсами. То, что происходит между нами, не представляется возможным определить однозначно. Любовь — это Лили. Похоть — удовлетворявшие потребности тела женщины, которые существовали в бытность мою слугой Тёмного Лорда. В действительности же есть лишь одно всеобъемлющее чувство, нечто сродни мироощущению, и наш случай открывает другие грани этого чувства. Ни любовью, ни влечением не объяснить записки: «Буду поздно такого-то числа» — и ответы: «Жду», упорное взаимное молчание обо всём, что касается будущего, и две подушки в твоей спальне. Я всегда удивлялся власти Тёмного Лорда над его сторонниками, но она ничтожна по сравнению с той, которую я имею над тобой. А она велика, если по одному моему даже не слову — взгляду ты порвала с никчёмным рыжим недоумком Уизли и уже пять лет живёшь соломенной вдовой. Не жена и не невеста — ни Богу свечка ни чёрту кочерга [1]. Только будь я проклят, если употреблю эту власть когда-нибудь во зло. Я часто сижу так во время редких свиданий, наблюдая за спящей тобой, и усилием воли удерживаюсь от применения легилименции для того, чтобы наконец-то получить ответы на все вопросы. Я помню нашу встречу после войны — что может быть трагикомичнее? Мы тогда оба выставили себя идиотами. Я — сентиментальный дурак, вернувшийся на пару часов в туманный Альбион ради воспоминаний Паучьего тупика, ты — как всегда растрёпанная выскочка, непонятно каким образом оказавшаяся там, догнавшая меня, чтобы залепетать что-то бессвязное об ордене Мерлина I степени и проявленном мною героизме. Не берусь судить о том, что касается этого явления, но если бы за глупость давали награду, я, несомненно, без промедления стал бы её счастливым обладателем. Потому что только умственной отсталостью в тяжёлой форме можно объяснить мой следующий поступок: прервать тебя на середине душеспасительной речи о прощении герою всех преступлений (разве гриффиндорская всезнайка могла пребывать в неведении относительно чего бы то ни было?) поцелуем — крепким, до боли в губах, до крови. Ты вырвалась, отступила на шаг, прижимая ладонь ко рту, посмотрела мне в глаза, и что-то неуловимо изменилось в твоём лице. Что ты прочла в мимолётном взгляде, если не оттолкнула меня, когда тем же вечером я, словно так всегда было заведено, пришёл в твой дом? А я попался в собственную ловушку — молоденькая дурочка возомнила себя влюблённой? Так пусть получает! Твоя неловкая стыдливость, сдавленные стоны, тонкие пальцы, комкавшие простыню, страх полностью открыться насмешили — сначала, вызвали пренебрежение — потом, привязали крепче любых верёвок — в конце концов. Мне, старому Пожирателю, захотелось чего-то светлого, чистого, не заляпанного сотней чужих рук, и это был и есть эгоизм, хотя можно ли ожидать другого от слизеринца до мозга костей, коим я и являюсь? Я взял тебя, потому что захотел. Я ничего не обещал тебе. Ни тогда, ни теперь. Я даже по имени тебя редко зову. Ты хмуришься во сне, опуская уголки губ, затем едва заметно улыбаешься и с тихим выдохом проговариваешь: «Се-ве-рус». Скажи мне, о чём ты думаешь, когда меня нет рядом? Выяснить это не составит особого труда для легилимента. Палочка в опущенной руке вздрагивает, словно подталкивая к действию. Я ублюдок, я убийца, я не имел на тебя никакого права, так по какой причине ты выбрала меня, согласилась на ожидание, краткие тайные встречи, одиночество в промежутках между ними? Мне известно о тебе немногое. Я знаю твой запах, каждый уголок твоего тела и понятия не имею о том, какой цвет ты любишь, что заставляет тебя плакать и смеяться, как ты относишься к работе. Я совершенно не в курсе, кто твои друзья и враги, с кем и как ты проводишь свободное время. И я так хочу обо всём этом узнать… Однако есть проступки, которые ничем не оправдываются и ничем не искупаются. В моей жизни их было столько, что, казалось бы, ещё один не утяжелит особо чашу моих грехов, и в то же время я осознаю, что, применив сейчас легилименцию, утрачу последние крохи уважения к себе. Шпион по призванию, я вижу доверие не в абсолютной откровенности, а в признании права на тайны. На каминной полке в окружении перьев и свитков пергамента негромко тикают часы. У тебя дома и этот всегда раздражавший меня звук успокаивает. Лунный луч, найдя щель в плотно задёрнутых тяжёлых шторах, разделяет деревянный пол спальни на две половины, мою и твою. Я смотрю на эту границу, прикрываю глаза (на веках изнутри отпечатываются ослепительно-белые полосы), снова смотрю… Из расслабившихся пальцев с тихим стуком падает на пол палочка. Даже этого хватает, чтобы ты проснулась. Ты поднимаешь голову — на щеке виден след подушки. Карие глаза изумлённо распахиваются. — Северус… — сонно произносишь ты, — а я ждала тебя… ждала… и уснула… Ужин на столе. — Тшш… — шепчу я. С тобой у меня не получается быть саркастичным, как бы я ни пытался. — Ужин — это не главное. Я стремительно пересекаю лунную черту. Ты протягиваешь мне навстречу руки, твои ловкие пальцы быстро находят пуговицы сюртука и рубашки, в то время как мои путаются в твоих волосах, скользят по твоему телу. Я покрываю поцелуями нежную кожу, словно ставя клеймо, подтверждающее, что ты принадлежишь мне. И после, когда огонь в камине окончательно угасает и ты утыкаешься носом мне в шею, опять засыпая, я обнимаю тебя и в очередном наплыве философского настроения думаю: это не любовь. Но и только лишь влечением наша связь не исчерпывается. Меня тянет к тебе. Достаточно сильно, чтобы раз за разом назначать тебе встречи, и слишком слабо, чтобы повести тебя к алтарю. Но завтра утром я обязательно спрошу тебя, какие цветы ты предпочитаешь другим.