Ты будто за стеной необъяснимых грез. Горишь в аду и плачешь, как ребенок, Вновь слышу смех среди неудержимых слез. И каждый миг всех этих снов тебе так дорог.
Строгий господин в черном пальто сидел на лавочке среди тленных осенних листьев. Дорога у его ног едва проглядывалась за плотным ковром из различного сора и грязи, но господин вовсе не заботился о чистоте своих начищенных офицерских сапог. Тяжелую трость он поставил меж своих колен, чинно сложив кисти рук на хищном ее набалдашнике. Холодный ветер неприятно трепал за ворот его неприметной одежды, и это было единственное, что выдавало в нем живого человека – среди туманного безмолвия петербургского кладбища, понурых, обреченных на вечную скорбь статуй и могилок с перекошенными крестами. Черные вороны нахально кричали с голых и острых, словно пики, веток старых деревьев. Господин бы вряд ли удивился, если бы узнал, что природа здесь больна и суха – разложение и гниение явно не способствуют ни буйству красок, ни вообще чему-либо хорошему. Однако было нечто, что заставляло его, этого мужчину в черном пальто, держащего крепкую трость с хищным набалдашником, сидеть здесь под хриплое карканье кладбищенских воронов. Его взгляд был напряжен и цепок, профиль – будто выточен из мрамора, и прищур черных, как смоль, глаз был направлен в сторону, туда, где виднелись еще три фигуры. Два человека опускали на веревках гроб, а третий стоял, комкая в руке шапку, которую минуту назад снял с головы и крепко-крепко прижал к своей груди. Когда гроб опустили, он взял в руки липкую землицу и кинул в выкопанную яму – комья грязи звонко ударились о крышку гроба и покатились по ней плотными сырыми комочками. Давеча прошли дожди, и земля была мокрой и тяжелой – и как уж они умудрились в такую погоду могилку-то выкопать, да еще не затопленную, господин в черном очень удивлялся. Веревки вытащили из-под гроба, кинули рядом на плохонький крестик и принялись закапывать могилу. Работали неохотно, с ощутимым надсадным скрипом, и третий – единственный провожающий покойника, - отошел от рабочих и присел на другую лавочку, только старую, перекошенную и жалостливо скрипящую. Господин в черном встал, и полы его пальто едва не коснулись тленной дорожки. Его трость выбивала неспешный и четкий ритм в такт его шагам, а сам он двигался уверенно, ничуть не скрываясь. Рабочие не обращали на него внимания, продолжая закапывать свежую могилку, а вот третий мужчина со все еще непокрытой головой поднял взгляд, когда господин остановился рядом с ним, и глаза его оказались глубоко скорбящими, потухшими, но при этом несколько злыми и нахальными. - Могу я присесть? – спросил господин, и мужчина посмотрел на него недовольно, словно не желал, чтобы кто-то мешал его молчаливому прощанию с покойником, и ответил без всякой хитрости с ворчанием: - С каких-таких пор господинам следует получать-с разрешения от черного люда? Господин повел хищным набалдашником в сторону и сел на другой стороне лавчонки, отчего она заскрипела еще жалостливее. Рабочие все тяжелее махали лопатами, но, когда дело было кончено, забрали инструменты и устало поковыляли в свою каморку. Мужчина выдохнул тяжело и грузно, а потом вдруг заговорил – не мог не заговорить. Господин в черном и сам виноват, что оказался под горячей рукою. - Барина совсем жалко, - начал он со скорбью, глядя на неказистый крестик, - молодой был совсем, едва-едва двадцать лет минуло-с. И вот. Уснул. Уснул, и три дня как помер, даже не проснувшись. Болезненный он был, конечно, странный малый – все свои книжонки писал, а как только шпильку ему кто под ребро загонит, то, как барышня, чуть не в слезы. Все лавки эти книжонные с ним объездить изволили, книги его выкупали. Угадаете-с, для чего-с? Знамо дело – чтоб жечь в камине, для протопки, так сказать, дому. Ну, и чтоб срам свой изничтожить, да горилкою запить. Мужчина горько улыбнулся. Да и ругался он ласково, без злости, оттого, что по-другому не умел. - Было б чего ему бояться, барину-то. И не под своим именем издавался, хитрец проклятый. Под псевдонимами только, чтоб ни одна душа не прознала – эх, а теперь-то что с этого? С его этою… анонимностью? Покойнику все равно уж, мертвые этих журналов с критикой не читают-с. А он-то уже покойник, стало быть, и ему теперь все ровно – впервые, кажется, за всю его жизнь. Господин в черном даже не шевелился, слушая мужчину с большим вниманием. Сырой ветер облизывал им непокрытые головы, и листья у ног кружились неспешным вихрем, подгоняемые далее под стрекот кладбищенских птиц. - Но еще более жалко, что помер на чужой стороне, а батюшка с матушкой так и не прознают про то, что их сын теперь в земле лежит, пока я в Полтаву с дурными вестями не ворочусь. Неграмотный я, да и лучше уж так – лицом к лицу. Сказать-с, что не уберег вашего сыну… Голос мужчины совсем охрип. Он не плакал, но его грубое бульдожье лицо выразило то, что не могли слова – боль, сожаление и глухую безнадегу. - Один я был с барином в Петербурге, никого у него тут и нету – совсем одинокий. И помянуть его тоже, кроме меня, некому. Нет более несчастного человека, чем Николай Васильевич, не заслужил он таковой судьбы, ох, не заслужил. Коль бы я мог, сам бы в могилу за него пошел – мне-то что, старому, будет? А ему бы жить, книжонки свои жечь – не успел ведь все собрать, чувствует мое сердце… Знаете-с, каким он хорошим был? Даром, что бумаги марал ночами, а потом к самому Александру Сергеевичу бегал за советами. Верите-с или нет, а так ни разу с ним и не заговорил – пужался шибко авторитета-то, а потом возвращался в дом – по глазам сразу было видно, что снова не удалось, - и начинал все свои бумаги со стола сметать. На меня крику поднимал, мол, татарам продаст, а я только из приличия огрызался – знал, что барин не со зла. В ушах загудело от особенно сильного порыва ветра, листья поднялись волной и закружились, как пестрая воробьиная стая, накрывая свежий холмик. - Ну-с, полно мне с вами языком молоть. – Мужчина встал с лавчонки и нетерпеливо надел на голову шапку, взглянув на нечаянного слушателя исподлобья с тем же недовольством, с каким он его и приветствовал. – Сделайте-с доброе дело, господин, - помяните барина моего. Не могу думать, что тут о нем и скорбеть некому. Николай Васильевич Гоголь его зовут. Нашего скромного бюджету и на хороший крестик не хватило, что уж о табличке говорить. Прощайте-с. Спасибо, что послушали старого брюзгу. Мужчина коротко кивнул головой и тяжело зашагал по дороге, сгорбив спину. Господин провожал его долгим и задумчивым взглядом, а после встал и подошел к свежей могиле. Крест действительно стоял безымянный – ни имени, ни годов жизни. Голый и печальный крест. Человек в черном был уверен, что через полгода от могилки ничего и не останется, все забудется, никто ее не посетит, никто не поставит оградки, не принесет цветы. Единственный преданный слуга уезжает в отчий дом, а в Петербурге никого нет, чтобы за ней следить. Жалко, конечно, но такое бывает нередко. Господин тростью смахнул несколько листиков с холмика, вздохнул и снял с руки плотную кожаную перчатку. Из внутреннего кармана пальто он вытряхнул пару листов бумаги и тряпочку, где были завернуты угольки. Бегло осмотревшись, господин быстро написал: «Николай Васильевич Гоголь. Двадцать лет. Умер три дня назад. Выкопать как можно скорее, покуда тело не раздуло от газов и работать стало с ним совершенно невозможно…» Записав пару ориентиров, господин в черном убрал бумаги и угольки, натянул перчатку и зашагал прочь с кладбища, мерно отстукивая себе ритм тростью. Ему вслед смеялись кладбищенские вороны, сидя на острых и оголенных, словно пики, деревьях.***
Весь путь до своего дома Яков Петрович Гуро, господин в черном пальто и с тростью с хищным набалдашником, не мог никак выкинуть из головы Гоголя. Фамилия у него была забавная, смешная такая – Гоголь. Но пуще этого мысли его занимало лишь судьба покойника – старый слуга был искренен и действительно весьма переживал, что у его молодого барина так мало времени было отмерено жизнью. И потратил он ее, считай, зря – в волнениях, беспокойстве и бесконечной погоне за призрачной мечтой, для Якова Петровича совершенно неясной. Интересно было поглядеть на Николая Васильевича живьем, покуда тот еще не лежал в заколоченному гробу под землей. Наверняка он был интересным молодым человеком, возможно, им было бы о чем поговорить – хоть о той же литературе и его, Гоголя, «бумагомарательствах». Гуро вряд ли мог назвать себя искушенным ценителем или действительным поклонником творчества современных ему бунтарей-поэтов, но бездарное произведение от хорошего отличить он был способен. Выкопать гроб было решено в ту же ночь, пока сырая земля совсем не слежалась. Найти тех, кто мог это сделать – для Якова Петровича было несложно, нанять экипаж, чтобы перевезти гроб в собственный дом и установить в подвальном помещении, оборудованном скорее под анатомический театр, - тоже был пустяк. Он проворачивал такие дела множество раз, и, хотя риск был велик, Гуро был уверен – его записи в последствие могут принести анатомии и, быть может даже, криминалистике, как наукам большую пользу. Лишь бы никто не поймал его за руку. Но Яков Петрович и этого практически не боялся, несколько горделиво уповая на свой статус – как-никак самый успешный следователь во всем Петербурге, если не во всей России. А все почему? Потому что ночами потрошит свежие могилы и исследует мертвые тела. Какой пассаж! День Яков Петрович провел в несвойственном ему волнительном ожидании. Он давно перестал придавать хоть какое-то значение своим действиям, нарушавшим все законы морали, нравственности и духовности, что сейчас очень удивлялся своей нетерпеливой живости и тому, с каким предвосхищением ближе к вечеру покидает канцелярию, бодро размахивая тростью. На кладбище он явился пешком, одетый в черные простые одежды и лишивший себя всяких бросающихся в глаза вещиц, без которых обычно не представлял своей повседневной жизни. На входе его уже ждали двое мужчин, одетых ровно так же неприметно, как и сам Гуро. В конце пустынной улицы наблюдался экипаж, скрытый от случайного взгляда сумрачной дымкой и тенями нависающих домов. Кладбище было жутким и мрачным. Деревья предостерегающе стрекотали ветвями непрошенным гостям, ворохи гнилых листьев скрипели под их ботинками и шипели как бескрайние клубки ядовитых змеек, похрустывая под тяжелыми шагами словно имели скелет. Гуро вел мужчин даже без записки, прекрасно запомнив расположение бедненькой могилы, и, как только они до нее добрались, Яков Петрович кивнул на свежий холмик. Мужчины переглянулись, дернули головами и принялись за работу. Ветер насвистывал безрадостные мотивы, деревья все скрипели своими отсыревшими стволами и дрожали от холода, пробирающего до самых внутренностей. Яков Петрович молча наблюдал, как рабочие орудовали лопатой – земля поддавалась тяжело, будто совершенно не хотела отдавать то, что получила. Гуро даже почувствовал, что уже раздражается и не имеет сил ждать, покуда извлекут этот дурацкий гроб с неизвестным ему писателем, как одна из лопат звонко бухнулась в деревянную крышку гроба. Яков Петрович вновь ощутил нетерпение. Он даже перестал различать – предчувствовал ли он, что в этот раз что-то пойдет не так, или был восхищен чем-то… другим? С гробом возились еще долго, просовывая веревки под его дно, чтобы вытащить наружу. Земля стала совсем холодной и скользкой от влаги, так что задача была не из легких. Когда же с этим было покончено, и Яков Петрович мог любоваться на деревянный ящик, испачканный грязью, рабочие принялись быстро закапывать пустую яму обратно. Вот так. Могила теперь пуста. Никто и не вспомнит про безымянное захоронение безымянного молодого барина, чей верный старый слуга уже отъехал в Полтаву. А вот Якову Петровичу его труп еще послужит. Да и фамилия у него хорошая, запоминающаяся - Гоголь. Гроб выносили на плечах чуть ли не рысью, потому что Гуро неосознанно подгонял рабочих, а потом нетерпеливо подзывал подготовленный экипаж. К собственному дому он прикатил в совершенно темное время, и покойника вносили в его дом в полной темноте, не зажигая свечи. Лишь на лестнице в подвальный анатомический театр Гуро позволил себе пару источников света, чтобы никто не переломал себе ноги и не уронил тело – это нестрашно, но очень неприятно. Ящик поставили на стол, накрытый белой тряпкой, посреди подвала, и Яков Петрович, распрощавшись с работниками, плотно прикрыл двери. Он еще чувствовал внутренний трепет, но был уже куда спокойнее, впрочем, все можно было списать на нервы, которые с возрастом иногда пошаливали. Импровизированный анатомический театр был не слишком хорош. Здесь было сыро, немного затхло, почти всегда пахло гнилью и тянуло трупным смрадом из-за того, что вентиляция работала скверно – приходилось делать перерывы во вскрытиях, чтобы не отравиться трупными парами. Зато здесь было тихо и прохладно, можно было совершенно не бояться того, что чужие глаза или уши заподозрят что-то неладное. Посреди помещения стоял стол, на котором обычно лежали трупы, рядом столик поменьше с анатомическими инструментами, некоторые из которых были сделаны самим Гуро для упрощения работы. И куча, целая куча различных полочек, заставленных банками с формалином и частями чужих, по-своему интересных частей человеческого тела. На каждой подобной вещице была бирка, аккуратно написанная Яковом Петровичем, и вообще – куча бумаг здесь хранилось по другую сторону стены, подальше от рабочего места, чтобы не испортить случайно кровью или остатками гнилого мяса записи, различные анатомические рисунки и заметки. Яков Петрович зажег свечи, чтобы осветить темный подвал, снял верхнее пальто и подошел к бумагам, перебрав их с внутренним довольствием. Почему-то хотелось начать работу сию минуту, даже толком не отдохнув от ночного разбоя, и Гуро не очень понимал это трепетное желание, но списывал на то, что всегда хорошо работается, пока труп свежий. Оставалось только вскрыть гроб и убрать боковые стенки, дабы не мешались. Яков Петрович неспешно закатал рукава, взял в руки плотницкие инструменты и принялся вытаскивать гвозди один за другим. Сырое дерево жутко скрипело, поддавалось с неохотой и упрямо не давало вытянуть из себя плотно заколоченные металлические стержни за шляпки, словно не человека в гроб укладывали, а всю бесовскую братию – с таким усердием крышка была заколочена. Гуро чувствовал себя совершенно вымотанным, когда последний гвоздь со скрипом выдрался из крышки, и некоторое время стоял перед гробом, тяжело дыша. На полу уже скопилась грязь, и Яков Петрович сморщился, поддевая ее носком ботинка – нет, так работать совершенно невозможно. Еще половину часа Яков Петрович убирал грязь, выбрасывал гнутые гвозди и смахивал с боковых стенок гроба прилипшую землю – собственно, делал все, чтобы не снимать крышку гроба. И это было, по меньшей мере, странно, Гуро и сам себе удивлялся, но глядеть на покойника, на Гоголя, отчего-то совершенно не спешил, хоть трепет никак не утихал. Наконец Яков Петрович решился. Сдвинув крышку так, чтобы ухватиться за нее двумя руками, мужчина поднял ее и оставил к стене, чтобы не мешалась, и развернулся, с удивлением уставившись на молодого человека в гробу. Покойник был… покойником. Бледная кожа лица и рук, сложенных на груди, выделялась на черной его одежде – и волосы у него были темные, непричесанные и вихрастые. Само тело даже не слишком пострадало при перевозке и лежало так ладно, будто его не швыряли в похоронном ящичке вдоль всего Петербурга, вытащив прямиком из вырытой кладбищенской ямки. Гуро улыбнулся мертвецу и облокотился ладонями о край стола, чуть пригибаясь к нему. - Хорошо вам лежится, Николай Васильевич? – заговорил он по сути сам с собою. – Ну и славно. Хочу заметить, что вы выглядите свежо. Нет, я серьезен, вы даже не пахнете, хотя изволите быть трупом уже… четвертый день, если не ошибаюсь. Яков Петрович задорно блеснул глазами, вновь оглядел покойника и заметил в его ногах какие-то вещи, завернутые в кожу. Взяв их в руки, Гуро присвистнул и вновь обратился к мертвецу. - А ваш старый слуга решил ваши бумаги не сжигать, голубчик, некоторые вам в гроб сунул, - поделился он, листая напечатанный томик с поэмой и разворачивая сложенные бумаги, где были написаны какие-то художественные зарисовки. – Вот вы все бежали от этого, бежали, а оно за вами аж в могилу нырнуло. Вы только не обижайтесь на меня, Николай Васильевич, я прочту парочку ваших стихов? Даю слово – от меня вы не услышите никакой критики, можете быть спокойны. Гуро поглядел поверх бумаг на лицо молодого человека, словно тот действительно мог что-то ему ответить или возразить. Но он лежал все в той же позе, какой-то трогательный, расслабленный и мирный. Будто бы был он вовсе не покойник, а просто заснул – заснул, и все спит, спит, спит. Просто не могут до него никак добудиться. - Ну и славно. – Яков Петрович хмыкнул сам себе – полноте, мол, разговаривать с трупами, - и отошел к своему столу, раскладывая чужие бумаги. Он знакомился с творчеством этого молодого человека больше часа и упорно не видел того, за что могли его не принимать или критиковать так жестко, чтобы вбить в его голову мысль выкупить все экземпляры и сжечь их в собственном доме. Чтиво было легким, необремененным, но не таким простецким и дилетантским, чтобы действительно отплевываться после каждой строчки. Прочие заметки имели даже более интересный характер – какие-то небылицы, ужастики, описание монстров вперемешку с чем-то похожим на личный дневник, но все это опутанное таким тяжелым мраком и атмосферой отчаяния, что к этому Гуро пригляделся с особой внимательностью. Никогда еще Яков Петрович не чувствовал себя растерянным перед покойником – не было такого, чтобы ему хоть единожды приходилось проникаться чьей-нибудь историей и из-за этого буквально не иметь сил начать его резать. У него горели сроки – через три дня он должен и сам отбыть к Полтаве по поручению вышестоящего начальства и расследовать убийства девушек в каком-то глухом поселении. С безразличной отстраненностью он думал, откуда ж столько девок в столь малом селе, но не поехать не мог, дело было действительно не самое обычное. И сейчас решил напоследок заняться анатомическими исследованиями, да засел с чужими бумагами, удивленный и, вероятно, немного сочувствующий – жаль молодого человека, злостно с ним судьба поиграть вздумала, некрасиво. - Что ж, голубчик, видимо, послушаю я вашего слугу и помяну вас, как должно, - отозвался он через минуту бездействия. – Зря вы так со своим творчеством, где же ваше мужество? Яков Петрович встал из-за стола и подошел к покойнику. Вихры его волос падали на спокойное лицо, недвижимое тело нагоняло смутную тоску – небось закоченел весь, еще руки придется от грудной клетки отдирать, чтобы до сердца добраться. - Но сейчас, Николай Васильевич, вы меня извините – придется вас побеспокоить и разрезать-с. Надев на себя фартук, более похожий на фартук мясника, весь заляпанный в гное и крови, Яков Петрович натянул на руки перчатки и склонился над мертвецом – вытаскивать того полностью из гроба он не стал, все-таки боковые стенки не должны шибко ему помешать. Немного размяв свои пальцы, Гуро взялся за кисть молодого человека и резко дернул на себя, ожидая, что суставы не сразу поддадутся на его усилие, как это обычно бывало со всякими мертвыми закоченевшими телами. Но чужая рука безвольно дернулась вверх, отчего Яков Петрович едва не потерял равновесие, с безграничным удивлением уставившись на покойника. Он отпустил кисть Николая Васильевича, и та упала ему на живот совершенно так, как упала бы рука любого живого человека – ловко, изворачиваясь как-то изящно в воздухе, потому что мышцы не потеряли эластичность, потому что суставы работают хорошо и исправно. Яков Петрович обмер. Он взял вторую ладонь в свою, и начал дергать за каждый палец, то поглаживая, то с силой нажимая – ощутимо двигались сухожилия, хрящики задорно похрустывали, отзываясь на прикосновения. И кожа, черт возьми, его кожа стала краснеть оттого, что Гуро разминал ее своими нетерпеливыми движениями. Чужая ладонь вновь выскользнула из его пальцев и упала Николаю Васильевичу на живот, но теперь оттого, что Яков Петрович впал в ступор. Его мелко затрясло, но то был не страх, а странное возбуждение, поверхностное неприятие и даже беспредметная злость, вызванная тем, что труп-то у него… и не труп вовсе. Яков Петрович едва не осел на пол от абсурдности – похоронили живого человека! На его собственных глазах тот слуга закапывал своего барина, да еще говорил, что уже три дня как его на белом свете нету. Но вот же он, Николай Васильевич – тело-то его совсем как у живого. Абсурд. Абсурд! Что же было бы, если бы он его не заприметил и не решил выкопать?.. У Гуро, несклонного к особой эмпатии, передернуло от мысли о том, как этот молодой человек, вдруг очнувшись, обнаружил бы себя в интересном положении – в гробу, заживо похороненным. - Нет, да не может такого быть! – вдруг начал ругаться Яков Петрович сам на себя и зло стянул с рук перчатки, касаясь шеи Николая Васильевича. Она была буквально ледяной, пульс было невозможно прощупать ни под челюстью, ни на кистях рук. Но это совершенно не умаляло того факта, что мышцы у него были живыми, а кожа – краснела, если ее сильно-сильно сжать (Гуро попробовал, сильно ущипнув молодого человека). Он даже сделал аккуратный надрез под его ключицей ланцетом и надавил – кровь медленно потекла из ранки, вводя мужчину в еще больший ступор. Никакая здравая мысль не укладывалась в его голове, и Яков Петрович напряженно вгляделся в безразличное лицо Гоголя, не дававшее никакого намека на то, что же с ним такое. «Пациент скорее жив, чем мертв?» Наконец, Гуро, пораженный какой-то мыслью, отошел от стола и начал напряженно обходить свой анатомический театр в поисках зеркальца и, найдя только собственные очки, которые он надевал только тогда, когда действительно уставал писать заметки, вернулся обратно. Нагнулся неприлично близко и подставил под нос молодого человека одну из линз, а сам замер совершенно без дыхания. Целые секунды не происходило ничего, Яков Петрович чувствовал, как от напряжения у него слегка подрагивают пальцы, но вот линзы запотели, и мужчина, как облитый ледяной водою кот, отскочил от гроба, едва не отбрасывая от себя очки. Он живой! Его покойник живой! - Николай Васильевич! – спустя мгновение Яков Петрович уже подскочил обратно и обхватил ладонями чужое лицо. – Николай Васильевич, неужто вы спите? Спите все эти четыре дня? Николай Васильевич?! Несмотря на то, что фразы звучали как-то смешно и несерьезно, Гуро было совершенно не до смеха. Он резко просунул ладони под чужие лопатки и рванул тело наверх, отчего бывший мертвец покорно принял сидячее положение, грузно навалившись всем весом на мужчину и даже закинув свою вихрастую голову ему на плечо. - Господи, да что ж вы за бес такой, голубчик? – Руками Гуро общупывал его спину и плечи, а после – отстранился, взглянув на то, как безвольно голова Гоголя клюнула носом вниз, лишившись опоры. – Вам нельзя тут оставаться, ни в коем случае нельзя! Яков Петрович раздумывал, сможет ли самостоятельно дотащить его на руках, и решил, что сможет – выглядел молодой человек невысоким и поджарым, даже сухоньким, а Гуро людей и поболее комплекцией на себе таскал. Да и вытащить из гроба он его смог, даже первое время бодро шагал по лестнице, ведущей из подвала, но оказалось, что Николай Васильевич обманчиво худ и его тело будто бы становилось все тяжелее с каждым шагом. Пока Яков Петрович донес Николая Васильевича до дивана в гостиной, весь успел облиться потом и, только уложив его обморочное тело на диван, тяжело опустился в соседнее кресло, не сняв с себя мясницкого фартука. Так и сидел, словно в ожидании какого-либо движения со стороны Гоголя, но сам рассеянно размышлял одну простую мысль: «и что же теперь делать?» Николай Васильевич спал четвертые сутки кряду, и, судя по всему, ему не требовалось совершать никаких чисто физиологических действий – только дышать, и то он делал так незаметно, что Гуро и сам бы счел его покойником, если бы не додумался приставить к его носу линзы собственных очков. Возможно, его следовало переворачивать несколько раз в день, чтобы не образовались пролежни как у лежачих больных, но в целом Яков Петрович обзавелся очень тихим и неконфликтным соседом по дому. Все равно что цветок в горшке приволок – выкопал из сада с корнем и приволок. Иронично, на самом-то деле. Яков Петрович выдохнул, в доме было темно, и свечи в нем он не зажигал. Его нечаянный гость лежал на диване в не очень удобной позе, неловко подвернув руку под бедро и наклонив голову к задравшемуся кверху плечу. Подушка выскальзывала из-под его головы, отчего шея изламывалась под неудобным углом. - Что ж вы, Николай Васильевич, пугаете народ? Что слугу вашего расстроили донельзя, так он теперь к вашим родителям собирается, рассказывать, что вы, дескать, умерли. – Вновь заговорил Яков Петрович и поднялся с кресла, принявшись по-божески размещать нескладного молодого человека на диване. – Меня с толку сбили своими чрезмерно живыми тканями. А коль бы я вас из гроба не вытащил? Так бы и остались в нем куковать, а рано или поздно проснулись бы. Но то еще вопрос – проснулись ли бы вы вообще? Не знаю, насколько бы вам воздуха в этом ящике хватило. Глядишь, и задохнулись бы, не потрудившись глаз открыть. Гуро замолчал, разглядывая бледное лицо. Сомнение закралось в его душу тенью, и он протянул ладонь к чужой щеке, костяшками пальцев аккуратно растерев ему кожу – она в ответ раскраснелась, и Яков Петрович отстранился, убеждаясь, что предыдущие моменты ему не привиделись. Оставить Николая Васильевича одного в гостиной Гуро не смог. На ночь глядя он растопил камин перед диваном и еще раз оглядел безмолвного и недвижимого молодого человека в свете огня. - Николай Васильевич, вам хоть удобно? – спросил он с долей иронии. – Я не думаю. Как долго вас упаковывали в этот похоронный костюм? Гоголь ожидаемо промолчал, и Яков Петрович вновь подошел к нему, принявшись расстегивать пуговицы его пиджака. - Прошу меня простить за своеволие, но можете довериться моим рукам, голубчик, хоть мне еще не приходилось раздевать баринов, которых все считают за покойников. Гуро оставил Николая Васильевича в рубашке и поглядел на ранку, которую оставил ему под ключицей – та затянулась корочкой, немного запачкав кожу вокруг. - Стало быть, вы и вправду живы. С чего бы вам вздумалось играть в спящего красавца, Николай Васильевич? – усмехнулся Гуро, принявшись снимать с ног молодого человека сапоги – негоже ему на диване в обуви лежать, ведь и неизвестно еще, когда Гоголь в себя придет. – Так чего стараться, вот он я. Буквально уже у ваших ног. Яков Петрович тихо засмеялся и поглядел Гоголю в лицо. Вздохнул, принес из соседних комнат плед и накрыл им молодого человека, вновь укладывая его на диване. Ночь он просидел в той же комнате за столом в углу, нацепив на нос очки. Рядом он разложил томик, написанный Аловым, но по сути – Николаем Васильевичем, прочие его бумаги, и писал свое – чисто научное. Подобное происшествие точно стоило того, чтобы быть задокументированным, потому как ни в одной практике подобного не случалось – шутка ли, сон, длиною в четыре дня, да такой глубокий, что спящего спутали с покойником. Ближе к утру Яков Петрович начал уставать. Часы показывали около пяти утра, но за окном была полная темнота – все-таки осень продолжала неумолимо двигаться к зиме. Гуро встал, затушил свечи на своем столике и прошел ко все еще потрескивающему камину. Николай Васильевич лежал в той же позе, в которой Яков Петрович его и оставил, и производил самое что ни на есть безнадежное впечатление. Он был словно смертельно больным и бессильным перед своим недугом, но глядя на его спокойные и умиротворенные черты хотелось просто посидеть с ним рядом, однако не для того, чтобы поскорбеть, а для того, чтобы дождаться его пробуждения – он же не всерьез болен, он просто спит. И Яков Петрович вновь не смог совладать с этим трепетом и присел в свое кресло, задумчиво приложив пальцы к губам. Царящая тишина и его усталость в конце концов усыпили его, впрочем, мужчина не слишком им сопротивлялся, поддавшись обволакивающему чувству сонливости. Проснулся Яков Петрович через два часа оттого, что догорающее поленце в камине зашипело и прыснуло искрами. Первое время Гуро очень удивлялся тому, почему не дошел до спальни, а потом заприметил лежащего Николая Васильевича и все припомнил. Припомнил и обомлел. Гоголь лежал уже в другой позе – злой, агрессивной. Его лицо было искажено брезгливым неприятием, руки шарили по груди, как будто он пытался снять с себя что-то тяжелое, но на самом деле лишь комкал одеяло, сбивая его ногами в плотный уродливый комок. Яков Петрович не шевелился, наблюдая за молодым человеком, но, когда тот вдруг резко выгнулся в спине, по-птичьи растопырив пальцы и издав сдавленный вой – Яков Петрович подскочил к нему и схватился за его ледяные руки. Глаза Николая Васильевича раскрылись – бешеные, дикие. Он таращился ими в потолок, не замечая лицо Гуро, и начал брыкаться еще яростнее, стараясь вырваться из его пальцев, обжигающих его кожу словно огонь. Яков Петрович и думать ни о чем не мог, лишь о том, что действительно никак не понимает, откуда столько силы в этом, казалось бы, болезненном молодом человеке. - Николай Васильевич! – На звук чужого голоса Гоголь отреагировал еще большей волной ярости, отчего едва не свалился с дивана на пол. Яков Петрович упустил одну его руку и едва избежал удара по колену. – Николай Васильевич, пожалуйста! Вторая рука вывернулась из пальцев, и Гуро отскочил назад, потому как Николая Васильевича буквально подбросило вверх, и он, перекувыркнувшись в воздухе как кошка, скатился с дивана на пол и резко замер. В тишине слышалось его тяжелое и сиплое дыхание, плечи и руки у него дрожали, а по спине бежали мурашки. Яков Петрович не видел лица молодого человека, скрытого за его вихрастыми волосами, которые стали мокрыми от лихорадочного пота, и не знал – готовиться ли ему к драке или все-таки нет. Прошла примерно минута с того, как Гуро наконец шевельнулся. Николай Васильевич прекратил дышать как загнанная лошадь, но все еще не поднимался, и Яков Петрович понял – у того кончились силы. - Николай Васильевич, - аккуратно позвал Яков Петрович, но в ответ ему лишь дрогнули плечи. Мужчина подошел и аккуратно опустился на корточки, протягивая руку к молодому человеку и укладывая ее на его острые, вздыбленные лопатки. Гоголь тяжело приподнял голову. В его глазах был страх и отчаянье, и выглядел он даже хуже, чем тогда, когда считался покойником – лицо стало серее, бескровнее, тени залегли такие черные, будто он не спал эти четыре дня, а скитался по всем кругам дантевского ада. Взгляд у него был влажным, на лбу выступила испарина, и он с таким усердием и надеждой глядел на Гуро, что у того сжималось сердце. Николай Васильевич совершенно точно не знал, кто он такой и что он тут делает, но Яков Петрович почувствовал, что должен сделать что-то, чтобы его успокоить, не пускаясь в объяснения сразу – это пошатнет его разум еще сильнее. Но Гоголь опередил его и подался вперед. Его цепкие руки обхватили плечи Якова Петровича, голова прикоснулась к его голове, и разгоряченное от внезапной активности тело бесхитростно прижалось к нему. - Я вас не знаю, - хрипло прошелестел молодой человек, едва не всхлипнув, - но делайте со мною все, что вам вздумается. У Якова Петровича все перевернулось. Он застыл, слушая, как Николай Васильевич засопел ему в затылок, как его горячее ухо касалось виска, и как его ребра волнительно вздымались и опускались, восстанавливая сбитое дыхание. Гуро обнял его в ответ, крепко сжав в своих руках. Он чувствовал, как Николай Васильевич начинает слабеть, и его напряженные пальцы разжимаются. Вскоре его дыхание стало совсем поверхностным, как у спящего. Не таким едва различимым, как было в том дьявольском сне, что был до этого, а вполне мирным и легким. Ближе к полудню, когда Гоголь все же проснулся – Яков Петрович действительно немного переживал, что не проснется, - Гуро пришлось рассказать ему все, ничуть не скрываясь. Николай Васильевич слушал его стойко, с болезненной морщинкой между бровей, но потом, стоило только Якову Петровичу закончить свой монолог, как-то рвано вздохнул и отвернулся, прикусив щеку. - Яков Петрович, возьмите меня с собою в Полтаву. Боюсь, у меня теперь совсем не осталось средств, раз Яким собрался вернуться со всеми моими вещами в родительское имение. Гуро ему кивнул. Конечно же, он возьмет его с собой. И поможет догнать дурные вести, если получится. Как бы все семейство от возвращения покойника удар не хватил. Но все это мысли десятые. Сейчас пора собираться в путь, ведь выдвинется в Диканьку Яков Петрович не через три дня, как собирался ранее, а уже сегодня. Сейчас. После небольшого завтрака, разумеется.