На китовых костях

Ночь всегда привлекала Даниэля. Легкий прохладный ветерок, гуляющий под арочными сводами Башни и в ее неисчислимых пустеющих залах, что приятно обдавал лицо, стоило только высунуть нос из комнаты в час, когда город погружался в сон, мерцающие бриллиантовой крошкой звезды, небрежно брошенные на бархатное покрывало небесного купола, шепотки, навеянные вынужденным одиночеством и собственными воспоминаниями, представляющие из себя голоса многих поколений, навечно уснувших на глазах юного бога, - все это нравилось Даниэлю, который давно уже был не деятелем, а созерцателем, смиренно принимающим мир таким, каким он был, без особого желания привнести в него что-то новое. Одно лишь портило благодать ночного покоя: сны. Спать юноша не любил. Не умел и научиться за месяц своего прибывания в человеческом теле так и не сумел. Каждую ночь он погружался в сон, как в глотку неласкового океана, опасаясь зацепиться ногой за корягу и не выплыть, остаться навечно в черной пучине, на съедение ее голодным обитателям и рыболовным сетям, и каждую ночь он действительно начинал захлебываться горькой маслянистой водой, от отчаянья забыв, как задерживать дыхание. - Не слишком ли ты влюбчивый для бога? Некоторые сны, даже будучи безумными, абсурдными, нелогичными, необъяснимыми, казались настолько реальными, что страшно было даже проверять их истинность, будто о каждую видоизменяющуюся деталь можно было сломать ноготь. Грезящий становился героем любой истории, которую больное воображение из обрывков детских воспоминаний и предстоящих трагедий, известных одному только провидению, сочленяло в одну усыпанную неровными узлами нить сюжета, и Даниэль нередко становился заложником своих сновидений, узником внутри собственной головы, и, сжав зубы, упивался реальностью любой происходящей на оборотной стороне его глазниц чуши. Ему приходилось стоять посреди Бездны, по колено в чьей-то крови, держать на руках чужих вырожденных детей, бить ногами собак с человеческими ухмылками, отмахиваться от летящих в него ножей, и ничего странного в творящемся не находить, а потом — просыпаться в поту и слезах, чувствуя себя выпотрошенным и оскверненным. Этот сон таким не был. В нем все было естественно: насмешка в чужом низком голосе, вибрирующем, как шум воображаемых морских волн внутри пустой устричной раковины, густой запах сигаретного дыма, впитавшийся в кожу и волосы, седые, как шерсть белоснежного длиннолапого волкодава, жирные разводы ворвани на правом рукаве, прямо под болтающейся пуговицей, которую все никак не удавалось ни пришить, ни оторвать, длинный вертикальный шрам, уродующий лицо, поверхность которого, неровную, шероховатую, едва теплую, словно жгут древесной коры, до сих помнили тонкие пальцы, как бы сильно не хотели забыть, полупустая гостевая комната и пол, перепачканный влажной глиной, что на своих массивных боцманских ботинках с промозглой улицы принес незваный гость. Но Даниэль чувствовал каждой клеточкой своего тела, каждым вставшим на загривке волоском, что ничего реального в этой естественности не было. От нее бежать хотелось, хотелось плыть, хотелось избавиться, если не от нее, то от себя, лишь бы не чувствовать себя второстепенным героем замызганного старого сборника жизнеописаний. Ничего хорошего или правильного в том, что снилось Даниэлю сейчас, быть не могло. Перед ним сидел труп того, кто когда-то был ему дорог. Ни больше. Ни меньше. - Для бога — возможно, - юноша недовольно поморщился и отвернулся к противоположной стене, чтобы не ловить на себе укоризненный взгляд своего очередного видения, - жаль только, что я уже давно не бог, и вести себя, как бог, не должен. Видение молчало несколько минут. Каждая из них превратилась в тревожную, затянутую тучами вечность. Затем, хмыкнув себе под нос, призрак ударил ботинком о ботинок, стряхнул остатки глины и хрипло произнес: - Оправдывать глупость возрастом, который для тебя закончился четыре тысячи лет назад — до неприличия просто, не находишь? - Не нахожу, Дауд, как минимум потому, что чувства — это не глупость, и уж тем более не то, что я могу контролировать. Или я не имею на них права? Даниэль протянул руку и почесал за ухом свернувшегося рядом со светильником крысенка; тот мило фыркнул, услышав рядом со своим холодным носом запах хозяина. Сон расходился с реальностью все больше и больше: малыш никогда не спал на прикроватной тумбочке, ведь ему, как трусливому и вечно мерзнущему комочку, требовалось все тепло, которое мог дать ему Даниэль, и потому он зарывался в его порядком отросшие волосы и спал, фыркая в смоляную макушку, до самого утра. За неделю юноша выучил все повадки своего любимца и был несказанно горд собой. - Ты и на жизнь, тебе доставшуюся, права не имеешь, - угрюмо посетовал Дауд, и слова его тоже не вязались с реальностью: никогда настоящий Дауд не позволил бы себе так прямо и грубо озвучить нечто столь прозаичное, - То, что столетия было мертво, должно оставаться мертвым. Рад ли ты сам тому, что делишь эту землю с теми, кто до сих пор желает смерти тебе и всем, кто посмел очернить себя связью с твоей дрянной магией? Рад ли тому, что можешь чувствовать, оголять душу, выворачивать себя наизнанку, не получая в ответ и половины от того, что даешь? Нет, Даниэль рад не был. Тяжелые думы о бесцельности его существования посещали его каждый божий день, в каком бы расположении духа юноша не находился. Он не годился ни в воины, ни в творцы, ни в ученые. Он не годился ни в друзья, ни в любовники, ни в сыновья. Кем вообще он был? Оболочкой. Сосудом. Иссохшей мухой, из последних сил дергающей отнимающейся лапкой, запутавшись в паучьей сети под потолком. Нет, Даниэль рад не был, но, признав это, он расписался бы в собственном нежелании учиться жить дальше. - Ты на взаимность тоже скупился, - ушел от ответа Даниэль, устало прикрыв глаза, словно надеялся, что, задремав внутри сновидения, он от него избавится, - Мои глаза были закрыты, но я шёл на твой голос, как слепой послушник тянется к музыке, извергаемой шарманкой смотрителя, не зная, что глаза его черны, а потому - его ждёт бесславная гибель в руках аббатства. Ты знал обо мне все. Ты находился в вечных поисках. Ты повторял моё имя с горькой усмешкой в голосе, не стеснялся требовать, не боялся гневить. Я шёл к тебе, и ты меня предал. Но был и тот, кто никогда не звал меня. Не искал, не надеялся и не просил о моих дарах. Он стоял поодаль, сложив за спиной два могучих вороных крыла и безмолвно наблюдал за тем, как мир, созданный его усилиями, рушится по твоей вине. Мои глаза раскрылись, и лишь тогда я увидел, но не его, а себя - в его отражении. Так неужели я не могу поощрить его чувством, самым малым, на что может быть способна моя душа? Дауд насмешливо похлопал в ладоши. - Годы сделали из тебя неисправимого романтика, Чужой, только вот эта романтичность никакого практического применения никогда не найдет. Будь со мной честен раз и навсегда, раз уж теперь ты не бог, и не обязан говорить загадками, чтобы сохранить целостность мира, на который тебе, по большей части, всегда было наплевать чуть больше, чем на целостность моего рассудка: ты пытаешься взять у Аттано все то, что не дал тебе я, или дать ему то же, что давал мне, чтобы показать, как сильно ты теперь меня ненавидишь? - Ни то, ни другое, - юноша шмыгнул носом и вытер крепко сжатым кулаком глаза в надежде почувствовать на ресницах горячие слезы, но их не было, и потому страдания, которые ему приносил бессмысленный диалог с призраком прошлого, казалось то ли недостаточно сильным, то ли вовсе не существующим, - у того, что я чувствую, нет ни причины, ни цели. Мне дорог Корво, и то, что я могу сравнивать его с тобой, Дауд, говорит лишь о том, что ты тоже был мне дорог. Ничего из того, что между нами было, я не могу выбросить из своей головы, но и требовать подобного от другого я не смею. Я люблю Корво, но не так, как любил тебя, и ничего плохого или неправильного в том, что мое сердце оказалось способно полюбить дважды, я найти не могу. Будет ли оно способно дважды разлюбить, мне неизвестно. Дауд молчал. Оттуда, где сидел он, развалившись в чужом кресле, слышался тихий треск догорающих головешек и мелодичное пение толпы мертвецов, похороненных в Бездне. От него веяло вечным холодом бескрайних угольно-черных просторов, и цепкие пальцы Смерти, госпожи, что носила лишь черное и курила дорогой табак, опоясывая горло старого товарища, невольно манили к себе и Даниэля, но прикоснуться к ним он не смел. Вдруг подавшись вперед, Дауд оперся локтями о свои колени, сцепил пальцы в замок, и метка, уродующая его правую руку, неожиданно вспыхнула красивым лиловым пламенем, источающим аромат орхидей и грозы. - Позволь мне дать тебе совет, Даниэль, - зубы его разразились скрежетом, пока он произносил его имя, - ты можешь быть мальчиком, можешь быть богом, но прошлое и опыт у вас одни на двоих. Для того, чтобы построить что-то новое, все старое придется уничтожить. Ты можешь быть влюблен в двоих, троих, пятерых, ты можешь влюбляться хоть в каждого встречного, целовать его в губы, клясться в верности, но любить так, как принято любить смертным смертных, ты сможешь только одного. Не в силах человеческое сердце уместить два чувства, пойми это. - Каким же будет твой совет? - Не сравнивай мертвое с живым, не ищи то, что давно случилось в отражении того, что только может произойти. И, если ты действительно хочешь освободить свое сердце для нового чувства, насколько бы мала ни была вероятность встретить взаимность, тебе придется избавиться от тех воспоминаний, которые, как и годы тому назад, наполняют его любовью к тому, кто, как ты сам говоришь, предал тебя, - встав со своего места, Дауд снял с пояса кинжал, тот самый, о двух лезвиях, и, вложив его в ладонь Даниэля, неестественно нежно погладив худое запястье кончиками пальцев, опустился на колени перед кроватью и приставил острие к своему горлу. - Убей меня. Перед глазами, как вихрь из вырванных в сердцах тетрадных листов и вырезанных из рамок портретов, пронеслась тысяча воспоминаний, все, как одно, отдающие привкусом запекшейся в уголках губ крови и запахом обуглившейся древесины: шестнадцатилетний, самонадеянный, тянущийся к запретному плоду мальчишка, чьи уши не хотят слышать отказ, чьи руки и губы горячи и пленят до головокружения; подающий большие надежды, восторженный, соблазняющий всем, от насмешливой ухмылки до требовательных ласк мужчина, гениальный манипулятор, вкушающий чужую кровь, как сладчайшее вино, выдержанное специально для него в ароматной дубовой бочке; запутавшийся, взявший на себя слишком многое, отрекающийся от помощи бога раз и навсегда Нож Дануолла, еще не предатель, но уже и не соратник и, что особо тревожно и грустно, не любовник и даже не друг; убийца императрицы, заносящий кинжал, заранее проклиная себя за содеянное ассасин, чей взгляд пуст, но не от грязной магии, наполнившей его подтянутое тело, а от глубокой тоски, неизгладимыми рубцами уродующей некогда сильную душу; умирающий, держащий за руку черноглазого духа, целующий его в губы последний раз, за три секунды до того, как Бездна взяла их обоих, Дауд. И шепот, обжигающий вросшее в камень мертвое тело, как конец и начало всего. Пальцы неловко дрогнули, сомкнувшись на рукояти. Не решившись закрыть глаза перед ликом того, кто, язвя и издеваясь над некогда всезнающим богом, все же приносил себя в жертву новому чувству, Даниэль дернул запястьем, и кровь, лиловая, сверкающая, словно тысячи лепестков молодой герани, заструилась из разинутой пасти глубокой свежей раны. Дауд улыбнулся, лицо его стало моложе, длинный уродливый шрам расплылся чернильным пятном, впитался в кожу, исчез, и таким, широко улыбающимся, юным, настырным, каким он был, когда впервые воззвал к Чужому, он рассыпался на множество черных осколков. Даниэль проснулся и судорожно схватился за пульсирующее фантомной болью горло. Маленький белый комочек шерсти, жалобно пискнув, вцепился зубами в оттопыренное ухо.

***

Сколь бы нежны не были чувства Даниэля к темному времени суток, начало нового дня в мире смертных всегда как-то особенно будоражило душу, то ли потому, что юноша раз за разом понимал, что стал старше на еще один день, то ли из-за множества ароматов, доносящихся с кухни до чувствительного обоняния, в который раз заставляя влюбиться в человеческую стряпню. Как бы тяжело не было глотать кусок за куском сочную баранину, каких бы усилий не стоили попытки затолкать в себя лишний ломоть грушевого пирога, сколько бы времени не тратил Даниэль на то, чтобы просто убедить себя в том, что от еще одного глотка ароматного кофе ему плохо не станет, утром он чувствовал себя живым, хоть и все остальные обитатели Башни больше походили на мертвых. Увы, иногда сил на живость не хватало и ему. Например, ночи, подобные этой, изнуряли его не хуже тренировок с Корво, поэтому сейчас Даниэлю приходилось понуро тупить взгляд и концентрироваться на чем угодно, только бы не на своих мыслях. - Еще один плохой сон? Задача осложнялась тем, что Даниэль чувствовал себя неловко в присутствии Эмили. Не то чтобы она смущала его сама по себе, как обычно смущали простых людей его возраста члены королевской семьи или красивые молодые женщины, он всего лишь не мог до конца свыкнуться с тем, что та, чьим кошмаром он некогда был, теперь радушно принимала его за своим столом, справлялась о его самочувствии и помогала чистить фрукты, попутно подкармливая яблочной кожурой его крысенка. Ее проницательность, свойственная, должно быть, только разумным правителям, способным наблюдать за своим народом и понимать его нужды, иногда пугала, но, в то же время, помогала с большей готовностью раскрывать перед ней свою истерзанную душу и просить о помощи почти без зазрения совести, чего Даниэль, конечно же, не делал, предпочитая хранить все сокровенное внутри себя. Юноша понуро размешивал сахар в чашке, исподлобья глядя на Эмили, и ловил себя на мысли, что с каждым днем ему все больше нравилась ее компания. - Да, - усмехнувшись, Даниэль сделал пару глотков и отставил чашку на блюдце, несмотря на плеяду аппетитных ароматов только приготовленной пищи, вновь терзаемый отсутствием аппетита, - еще один. - Не поделишься? - Эмили протянула руку крысенку, у которого все еще не было внятного имени, кроме «эй, ты, зверь» и «чудище с немытым хвостом», как к нему чаще всего обращался Корво, и тот, игриво цапнув ее за аккуратный длинный ноготок, сел умываться рядом с ее тарелкой, - Раз уж Корво еще не почтил нас своим присутствием. Юноша одарил стеклянную дверь тоскливым взглядом. Еще до завтрака Аттано отлучился по просьбе Даффи, и, судя по тому, насколько он задерживался, они вдвоем с упоением перемывали кости распоясавшейся охране. Корво не уставал жаловаться на них: говорил, что для того, чтобы хорошо выполнять свои обязанности, не скрипя при этом зубами и не понося на чем свет стоит начальство за его спиной, им нужны были прямая угроза, военное время, диверсия или, если уж дело совсем гиблое, небольшая премия. Просто так, за положенную плату и одобрительный взгляд капитана, у них отлично получалось только проигрывать друг другу в кости, дегустировать пиво и гулять по портовым проституткам, но никак не заботиться о том, чтобы Башня оставалась неприступной крепостью. «Лорд Аттано прекрасно справляется и без нас», - говорили они. И, даже если они были правы (а они были), Корво такая правда мало устраивала. Он не был настолько честолюбив, чтобы позволять другим филонить в своей тени. - Извини, но нет, - грустно улыбнувшись Эмили, Даниэль покачал головой, - есть сны, которыми мне лучше ни с кем не делиться. Тактично воздержавшись от расспросов, императрица привстала и подлила еще немного чая своему названному брату. Подняв чашки, они отсалютовали друг другу. Не сговариваясь, завтракали они неторопливо, чинно потягивая содержимое своих чашек за беседой об абсолютно бессмысленных вещах, таких, как погода и представления в местных театрах, в которые никто из них не ходил. Трапеза в полном составе «семьи» за месяц стала одним из немногих атрибутов хорошего начала дня, в некотором роде, даже обязательным ритуалом, поэтому ни Эмили, ни Даниэль не были против посидеть за столом чуть дольше, чем полагалось, обоюдно наслаждаясь компанией друг друга, чтобы дождаться Корво. Наконец он явился, на удивление свежий и бодрый, даже без тени раздражения на лице. Он учтиво поклонился дочери, ласково скользнул ладонью по плечу приемного сына и, поправив мятый воротник, сел за стол. - Прошу меня извинить, Ваше Величество, - Корво бегло взглянул на Даниэля, - и Ваше Высочество. К сожалению, пришлось заняться не требующими отлагательств делами. Эмили сдержанно улыбнулась отцу. - Судя по Вашему расположению духа, непримиримые разногласия с капитаном Даффи и ее недобросовестными подчиненными наконец окончены? - Не уверен, что до конца, но мы все-таки сумели сделать шаг навстречу друг другу и долгожданному консенсусу, - Корво смерил пренебрежительным взглядом тщательно намывающего свою длинную мордочку крысенка, - осталось только разобраться с тем упорством, с которым вы продолжаете пускать крысу бегать по столу во время еды. Словно одной эпидемии чумы нашему острову было недостаточно. - Ваши дурные ассоциации и воспоминания о безрадостном прошлом, лорд-защитник, все больше отдают старческим брюзжанием, - Эмили демонстративно погладила крысенка по голове, и, взяв за шкирку, посадила зверька на правое плечо, - не рановато ли Вы начали забивать свою голову предрассудками, Корво? - Спешу напомнить, что приобретение питомца было и Вашей затеей, - поддержал Эмили Даниэль, попутно потягивая сладкий жасминовый чай, - так неужели Вы разочарованы в нашем общем выборе? Усмехнувшись, Корво бессильно поднял руки и покачал головой. - Ваша взяла, мои дорогие дети. Крысенок чихнул, уткнувшись Эмили в шею. Возможно, каждое утро было особенным вовсе не потому, что приносило на крыльях осознание взросления и запахи стряпни. Каждое такое утро по-своему возвращало Даниэля в детство. Воспоминания из прошлой жизни, слишком уж короткой и несчастной, чтобы можно было назвать ее полноценной, восстанавливались в покрытую трещинами фреску, состоящую из множества неодинаковых разноцветных осколков, по чуть-чуть каждый день. Эти осколки напоминали о себе довольно внезапно, а самые болезненные зачастую даже впивались в колени и локти, но порой находились и те, что хранили в себе воспоминания о чем-то светлом и теплом. Конечно, завтрак в компании правительницы всей островной империи и королевского защитника не мог идти в сравнение с объятьями подвыпивших куртизанок, коротающих холодные зимние ночи в стенах неприветливых баров и потому по-кошачьи льнувших к каждому беззащитному, как и они глубоко в душе, существу, руководимые хмелем, обострившимся материнским инстинктом и надеждой на взаимную ласковость. Но все-таки нынешнее положение вещей как-то неуловимо напоминало о тех нечастых моментах его прошлого, когда он чувствовал на себе чужой взгляд, не исполненный отвращения, и чьи-то руки, поглаживающие косматый затылок в приступе родительской заботы о бездомном мальчишке. Ни тогда, ни сейчас Даниэль никак не мог заставить себя избавиться от иллюзии, словно он был чужим для всех и всегда, но с каждым новым днем, проведенным рядом с Корво и Эмили, сколь бы болезненным порой не казалось общение с первым и сколь бы неловким — со второй, ему все проще становилось хотя бы изредка представлять себя в составе королевской семьи без зазрения совести. Рядом с теми, кто был готов копаться в его голове, он в кои-то веки чувствовал себя... Живым. По-настоящему живым, и не только по утрам, когда все ходили как в воду опущенные, а круглые сутки напролет. - Мне стоит помочь служанкам с посудой? - после завтрака, который считался оконченным, как только Эмили отправилась по делам, поинтересовался Даниэль у призадумавшегося над недопитым кофе Корво. - Пожалуй, они и сами справятся. - ответил мужчина и, повернув голову к названному сыну, слабо улыбнулся, - Видел себя в зеркале? Тотчас Даниэль схватился за свое лицо, как будто почувствовал ползущего по нему слизня. Эта молниеносная реакция вызвала у Корво взрыв задорного хохота. - А что такое?.. - Может быть, мне кажется, но я как будто могу различить пару пушинок у тебя на подбородке. Если мои глаза меня не подводят, значит, в скором времени тебе придется начать бриться. Ты ведь не планируешь отпустить бороду, как у меня, правда? Проведя ладонью вниз по щеке, юноша опасливо потрогал свой подбородок. Действительно, за кончики пальцев его укусили колючие короткие волосы, отдаленно напоминающие первую щетину. Их было так мало, и длина их была настолько невелика, что сам бы Даниэль ни за что не заметил их, даже рассматривая себя в зеркале, потому что на ту часть утреннего туалета, которая подразумевала пристальное внимание к своему отражению, он тратил непозволительно мало времени. Видеть себя в зеркале ему не нравилось, поэтому он старался избегать отражающих поверхностей. И все-таки он взрослел. Становился старше, мужал, как любой подросток, даже голос его, казалось, ломался, становился все ниже и ниже, и от осознания неумолимости времени жалобно скулило судорожно сжимающееся сердце. Взрослеть было... Страшно. - Нет, не планирую. Спасибо за наблюдательность, Корво. - Как твои руки? Даниэль задумчиво взглянул на свои ладони и пошевелил пальцами, сжимая их в кулаки. Они жалобно хрустнули, как сухие ивовые ветки, но болью в голове не отозвались. Синяки давно рассосались, кожа побелела, стала вновь ровной, матовой, только мышцы и сухожилия иногда неприятно тянуло, стоило слишком крепко схватиться за перо. - Они в порядке, - юноша демонстративно протянул руки Корво, чтобы тот при желании мог самостоятельно убедиться в их сохранности, - так что, думаю, мы скоро сможем начать тренироваться. Обещаю, что в этот раз я буду осторожнее. Хмыкнув, мужчина согласно кивнул. - А как поживают внутренние демоны? Нехороший вопрос. Отвечать на него не хотелось. Слишком уж упорно цеплялся когтями за изорванную в лохмотья душу один из «внутренних демонов», слишком глубоко под кожей сидели его голос и запах, и даже кровь, та самая, лиловая, пахнущая свежесрезанными цветами и вишневым соком, все еще липла к пальцам, все еще обжигала их. Но у подростка было достаточно времени, чтобы подумать о том, что на самом деле творилось в его голове и груди. Он видел, с каким отчаянием, сдержанным, но хорошо различимым во взгляде, повадках и голосе, Корво пытался сблизиться с ним, и не было ничего удивительнее, чем осознавать, что тот, кому уже давно не в пору было выступать в роли заботливого и нежного родителя, родного или приемного, со всей готовностью берет на себя эту сложную роль. Трусливые попытки защитить себя, свои чувства, свою память, сходили на нет: поздно было защищать, нечего было защищать, и, что больше всего выбивало из колеи, защищать совсем не хотелось. Дауд, и пусть слишком странно звучало его имя в полупустой голове, особенно сейчас, в часы сомнений, был прав: нужно было учиться расставаться с тем, что тянет тебя назад. Раз уж Даниэль решил, что с тех самых пор, как нога его впервые за четыре тысячи лет коснулась земли, он начнет жизнь заново, значит, нужно было начинать. Он не боялся быть отвергнут, потому что его целью в кои-то веки была не взаимность, а искренность. Ведь не только любовниками порицались взаимные тайны, но и членами одной семьи, так неужели в порядке вещей была его детская инфантильная лживость, которой он всячески пытался завуалировать банальный страх оттолкнуть того, кто был ему дорог, своими самыми глубокими переживаниями? - Донимают, если честно, - тяжело вздохнув, все-таки ответил Даниэль и постучал по столу ногтем, подзывая задремавшего крысенка, но тот лишь лениво прикрыл лапами мордочку, - и довольно назойливо. - Все еще не хочешь разговаривать со мной об этом? - Все еще не уверен, что стоит, учитывая, что ты сам просил этого не делать. Корво устало закатил глаза. - Послушай меня сейчас как можно внимательнее, - он подпер голову кулаком; постепенно складывалось впечатление, что за обеденным столом императрицы и впредь должны были решаться все самые важные вопросы, - и не перебивай. Есть большая разница между тем чувством, которое вспыхнуло и погасло, если ему не дали разгореться, и тем, которое продолжает испепелять своего владельца изнутри, сколько бы отказов он не получил. Изначально я действительно полагал, что тебе будет достаточно услышать мое «нет», чтобы перестать изводиться тем, что ты испытываешь в отношении меня. Как оказалось, я ошибся. Ты продолжаешь мучиться, не важно, в моем присутствии или в одиночестве, и этот процесс переваривания себя до состояния бесформенной массы, состоящей из оголенных нервов и слез, мне не нравится. Оно бы не понравилось мне, даже если бы ты был влюблен в кого-то другого. Я уже говорил: в мои цели не входит наказание тебя за что-либо. Я дал обещание заботиться о тебе, как о сыне, и собираюсь сдержать его вопреки всему, что может нам помешать, поэтому просто закрыть глаза на то, что причиняет тебе боль, особенно если ее причиняют мои действия, я не могу. Если тебе как-то поможет мое участие, если я смогу объяснить тебе что-то, что ты не в состоянии понять сам, если мы придем к какому-нибудь решению той проблемы, в которую постепенно превращаются наши с тобой отношения, то, поверь, я буду несказанно счастлив. Да, я оттолкнул тебя, но это не значит, что ты тоже должен отталкивать меня, тем более, что я действительно хочу тебе помочь. Юноша понуро размешивал давно растворившийся сахар в остывшем чае и молчал. Ему сложно было сформировать какой-то ответ — мозаика мыслей то и дело начинала разваливаться. Восприняв его безмолвие как повод продолжить монолог, Корво наклонился чуть ближе и действительно его продолжил, но чуть мягче, словно на самом деле боялся ранить Даниэля сказанным в сердцах обидным словом: - Мне жаль, что я был груб к тебе. Я не привык обращаться к тебе так, как следует обращаться к молодому человеку, для меня ты все еще всезнающее божество, играющее со мной в прятки без зазрения совести. Ты воспринимаешься мной, как взрослый мужчина, которому в лицо можно сказать любую гадость, не побоявшись ответной реакции. Мне мучительно тяжело отделить тебя от Чужого, но я бросаю все силы на то, чтобы все-таки справиться. Поверь, каким бы черствым я не был, ты дорог мне, но у меня, как и у каждого, есть барьеры, не позволяющие мне переступить через себя. У тебя, как я думаю, их тоже немерено. - Немерено, - Даниэль коротко усмехнулся, припоминая то ли Дауда из прошлого, то ли Дауда из ночного кошмара, который со змеиной ухмылкой повторял, что у мальчика и бога была одна судьба на двоих, и разделить их ничего не могло, - но разве можно избавиться от них раз и навсегда? Я меняю себя, стараясь научиться жить, но каждый раз падаю в грязь лицом. Ты предлагаешь мне вывернуть перед тобой душу, вывалить из нее всю эту грязь? Рассказать, какие цепи не позволяют мне уйти от моего прошлого, которое, поверь мне, было многим срамнее и противоречивее твоего, как минимум потому, что его было больше? Ответ последовал незамедлительно: - Да, именно это я и предлагаю. Некоторые кости срастаются неправильно, и их приходится заново ломать, чтобы восстановить подвижность. Некоторые раны гноятся и превращаются в уродливые рубцы, если их своевременно не обработать. Все, что когда-то случилось с нами, влияет на наше будущее даже больше, чем на наше настоящее, и просто так пускать на самотек те события, которые как-то травмируют или задевают, попросту глупо и ничем не оправданно. Ты мое прошлое знаешь не хуже меня самого, и мне оно мешает разве что чувствовать то, что имеет право чувствовать простой человек, и не корить себя за это. Но то, что тянет на дно тебя, лишает тебя возможности стать человеком, и это куда более страшно и тревожно, чем мои омертвевшие эмоции. - На дно меня тянут, как и тебя, мои же чувства. - Одно дело — конфликтовать с ними пятьдесят лет, другое — четыре тысячи. Даниэль упрямо покачал головой. - Эти чувства не так стары, как ты думаешь, Корво. Они родились многим после того, как я стал Чужим, и многим после того, как я посчитал, что чувствовать больше не умею. Потому, возможно, мне так тяжело их пережить, что я никогда до того не испытывал ничего подобного, и даже сейчас, будучи живым, признаваясь тебе в том, как сильно ты будоражишь мое сердце, я невольно сравниваю эту эмоцию с той, другой, по отношению к человеку, которого больше нет. Да и не будешь ты рад тому, о ком пойдет речь, даже если сейчас ты уверен, что готов выслушать мой детский лепет. - О ком же пойдет речь в таком случае? - Корво откинулся на спинку стула и, по-мальчишески закинув ногу на ногу, сложил руки на груди, - Я заинтригован, как никогда. Нервно сжав в ладони серебряную ложечку, Даниэль взглянул на свое отражение в полупустой чашке и, увидев в нем улыбчивое лицо шестнадцатилетнего, самонадеянного, на все готового человека, который когда-то ютился в его сердце, как в ложе своем, одним глотком допил едва теплый чай. В груди стало жарко, как после выпитого бокала вина. - О Дауде. Даниэль всегда испытывал определенные трудности с распознаванием человеческих эмоций. Это было его личным проклятьем, которое тянулось за ним полупрозрачным шлейфом с тех самых пор, как он стал богом: потеряв способность проявлять эмоции, он как-то незаметно разучился понимать, что испытывают счастливые обладатели подвижных, выразительных лиц. Со временем эмоции счастья и траура стали ему понятны, скука — даже близка, но то многообразие противоречащих друг другу чувств, которые за несколько секунд исказили лицо Корво, отделить друг от друга и выстроить в нечто более-менее понятное было не только затруднительно, но и немного страшно. Понятно было разве что то, что Аттано действительно не был рад перспективе обсудить именно этого человека. Если бы ему была свойственна большая вспыльчивость, он бы, вероятнее всего, покинул обеденный зал без объяснений причины, но хорошее воспитание и ответственность были столь могущественны, что он лишь крепче сжал челюсти и, опустив руки на стол, постучал пальцами по фарфоровой чашке. Стало немного неловко. Не решаясь уточнить, в силе ли их «серьезный разговор», Даниэль молча рассматривал свое перевернутое отражение в серебряной ложке, нервно потряхивая ногой. - Что же, - абсолютно спокойно отозвался Корво; волнение и неприязнь выдал лишь тяжелый мученический вздох, сорвавшийся с его губ, - значит, мы поговорим о нем. Я освобожусь ближе к вечеру. Как только появится свободная минутка, я загляну к тебе, и мы все обсудим. Хорошо? «Просто замечательно, мне целый день придется вариться в собственном соку, представляя тысячи сценариев, в которых ты либо не приходишь, либо выставляешь меня за дверь, приняв решение, что кормить того, кто был влюблен в убийцу твоей жены, - самый глупый поступок, на который вообще может оказаться способен человек». - Да, конечно, - Даниэль лживо улыбнулся, в тот же час поразившись тому, насколько легко ему далась эта косая, неестественная, наигранная улыбка, - я буду ждать. Помни, пожалуйста, что ты вовсе не обязан разговаривать со мной обо всем, что меня волнует. - Тебе - может и не обязан, - Корво встал и поправил лацканы пальто, - как, впрочем, и себе, и даже Билли, которой я обещал позаботиться о тебе. Но есть причины, по которым я не могу просто оставить тебя наедине со всем, что происходит в твоей жизни. Можешь считать, что я отдаю тебе кармический долг за, - он едва заметно погладил кончиками пальцев то место, на котором под повязкой должна была сохраниться метка Чужого, - оказанную мне в свое время помощь. Пусть мое внимание будет тебе... Подарком.

***

Даниэль думал, что он не придет. Нет, в честности Корво ему сомневаться не приходилось. Ему он доверял, пожалуй, даже немного больше, чем самому себе. Его дорогой Корво всегда был настолько исполнительным, что от этой исполнительности порой подташнивало даже его приближенных, во всяком случае тех, что были его соратниками пятнадцать лет назад; Чужой же на протяжении всех этих лет восхищался силой воли характера своего старого друга. Не нужно было просить дважды или намеками подводить к правильному выбору, Корво быстро брал быка за рога и делал все сам. Даниэль всего-навсего понимал, что в том, что касалось отношений, откровенных разговоров и прочих житейских глупостей, Аттано чувствовал себя чуть менее уверенно и непоколебимо, чем во время работы. Даниэль думал, что он не придет. Но он пришел. - Ты планируешь вновь посетить Бездну? - спросил Корво с легкой ухмылкой на губах, - Выглядишь не многим лучше мертвеца. Такое чувство, что мне для начала стоило прихватить с собой пару флаконов живительного эликсира за авторством моего старого знакомого, чтобы ты случайно не отправился к праотцам во время разговора. - Не отправлюсь, могу тебя заверить, - Даниэль сел, скрестив ноги, и рвано выдохнул, преисполнившись облегчения, - присядешь? Не нуждаясь в повторном приглашении, Корво подтянул массивное кресло к кровати, чтобы быть ближе к подростку, и, сев в него, наклонился вперед, опершись локтями о колени и подперев ладонями подбородок. Для того, кому предстоял разговор о человеке, чье появление разделило его жизнь на «до» и «после», он выглядел слишком уж спокойным и уверенным в себе, и, знай Даниэль Корво чуть хуже, он бы посмел предположить, что мужчина пригубил горячительного для храбрости. Но Аттано не нуждался ни в чем, что могло бы искусственно поддержать его храбрость. Он всегда справлялся своими силами. - Сразу скажу, у меня было довольно много времени, чтобы подумать о том, насколько этот разговор будет неловким, и столько же — чтобы окончательно осознать, что ты был влюблен в Дауда, так что давай хотя бы на этот счет от неловкости воздержимся, хорошо? Даниэль ошарашенно кивнул. - Давай. Только... Ты все еще уверен, что вообще хочешь слушать о моих переживаниях? - Абсолютно. Мальчишка посмотрел в его глаза. Сложно было в это поверить, но, увидев столько всего ужасающего за последние годы, эти глаза совсем не изменились: все с тем же насмешливым укором смотрели чуть глубже, чем в душу, как волчьи, и так же манили, как самый сладкий гречишный мед. Даниэль вздохнул. Ему так тяжело было, так больно, но изнутри наружу рвалась целая тысяча слов, которые он вынашивал внутри себя так долго, что они, распухнув до невероятных размеров, теперь не могли уместиться в чугунной голове. Он не хотел говорить, он хотел кричать о том, что чувствовал и чувствует, и мешала ему лишь сдержанность, воспитанная безмолвием Бездны и многолетним жизненным опытом. Который на проверку оказался практически бесполезен. - Честно говоря, я даже и не знаю, с чего начать, чтобы это не затянулось на несколько часов моих бессмысленных завываний о том, сколько надежды я возлагал на него, и сколько из них он так и не оправдал, - юноша пожал плечами. - Не думай, что я самостоятельно начну расспрашивать тебя о Дауде. - отрезал Корво, - Только не о нем. - Извини... - поморщившись, Даниэль потер переносицу и попытался настроиться на разговор, - Просто... Все это немного сложно припоминать, сидя напротив тебя. Я как будто пытаюсь описать симптомы своего смертельного заболевания. Корво понимающе кивнул, но давить не стал. Отчаявшись собраться с мыслями, Даниэль только и смог, что загнанно выпалить: - Я любил его. - с этими словами с души как будто свалился какой-то валун, - И, если честно, впервые за четыре тысячи лет я чувствовал к кому-то нечто подобное. Моя жизнь до того, как я слился с Бездной, была слишком уж скупа на какие-либо чувства, кроме отчаяния и страха, я даже родителей не мог полюбить, и, скорее всего, мое сердце в конце концов сделало выбор в пользу не самого лучшего человека как раз потому, что меня захлестнуло одиночество, но... Я не мог выбирать. Не могу и сейчас. Возможно, я не сомневаюсь в том, что люблю тебя, именно потому, что подобное чувство мне знакомо, но, как бы я не хотел внушить себе, что история повторяется, это чувство все-таки... Другое. Дауд был другим. Совсем другим. Ты знаешь его, как холодного, расчетливого человека, но он был не таким, когда мы познакомились. Там, где я хотел наблюдать, ему обязательно было что-то создать или разрушить. Там, где я предпочитал не вмешиваться, он должен был что-то поменять, то ли чтобы позлить меня, то ли чтобы лишний раз привлечь мое внимание и доказать, что деятельность порой бывает к лучшему. Мне это... Отчасти нравилось. Я чувствовал себя настолько одиноко, что такая настойчивость казалась мне одной из немногих возможностей придать миру, в котором я был вынужден существовать, красок. Я не хотел думать о том, что рано или поздно тот, кто ярче всех сияет, может перегореть. - В какой момент это случилось? Как-то легко и ненавязчиво Корво перехватил руку Даниэля и принялся рассматривать его пальцы, как будто все еще надеялся найти на них синяки. Тепло чужих рук на коже ощущалось приятно и правильно, и помогало сосредоточиться на реальности происходящего, как ни что другое. - Даже и не знаю. Наверное, когда он забыл, что имеет дело с богом? - Чужой внутри невесело рассмеялся, и Даниэль — вместе с ним, - Он никогда не уважал меня, нет. Ему не было присуще уважение в принципе, особенно к тем, кто не был равен ему: не мог сразиться, не мог ответить агрессией на агрессию. Дауд был довольно грубым во всем, что касалось простых человеческих взаимоотношений, но я, за неимением других вариантов, думал, что так и должно быть. Со временем я понял, что нет, не должно, но было уже поздно что-то пытаться исправить. Даже несмотря на неуважение, я знал, что играю определенную роль в его жизни, и имею вес, отрицать который он был не в силах. А затем все, что мы построили вместе, он сломал своими руками, начав без разбора обвинять меня во всех грехах человечества только потому, что я позволял себе делиться магией со смертными. Вскоре к грехам человечества прибавились и его личные ошибки, ответственность за которые он упорно перекладывал на мои плечи, объясняя все тем, что моя магия развратила его, сделала из него монстра. - Мы как-то очень осторожно обходим все, что связано с «отношениями», Чужой, - мягко намекнул Корво, поглаживая кончиками пальцев розовый рубец на ладони подростка. Мужчина не зря взывал именно к Чужому: у бога силы воли было многим больше, чем у мальчика, и ее уж точно должно было хватить на более откровенные разговоры. Даниэль скрипнул зубами, прикрыл глаза на пару секунд, но отступить уже не смог. Ему было необходимо рассказать обо всем, что не давало его душе наконец успокоиться. - Я все никак не могу подступиться к этой теме. Дело в том, что... Как я и говорил, при жизни мне очень не хватало любви. После смерти — не хватало взаимодействия с людьми. Живые боятся мертвых, и еще больше они бояться бессмертных, такова проблема всего сверхъестественного, а точнее его связи с ординарным. Мне всегда хотелось, чтобы в моей жизни был кто-то, кто смог бы взглянуть мне в глаза без сомнений и страха, и до появления Дауда таких людей не находилось. Он был неумолим. Он упорно искал мои святилища, раскапывал все, что было связано со мной, был готов многим пожертвовать, лишь бы добиться моего внимания, но не из-за того, как сильно он был вдохновлен моей фигурой, а потому что его по жизни вело вперед желание владеть силой, недоступной другим людям. Дауд хотел сделать себе имя, заручившись поддержкой существа, что стояло над всеми, кто встречался ему на пути, и я не только принимал, но и поддерживал его амбиции. На тот момент я думал, что я, как божество, которое было на порядок выше любого человека, не нуждаюсь в заботе и понимании, и он мне их не давал. Он в принципе не отличался щедростью, но ни мне, ни ему это не мешало. Все обострялось азартом с моей стороны: я хотел знать, к чему вообще может привести близость с человеком, которому я сам был настолько интересен. Формировал мысли внутри своей головы он безумно медленно, тщательно, слова подбирал осторожно, но легче говорить от этого не становилось — новые фразы все равно вставали поперек горла, как рыбная кость, пронзая насквозь трахею. Казалось, еще немного такой искренности, и удушье не заставит долго себя ждать. - Я... Не думал, что мне будет больно потом. Сомневался, что вообще могу чувствовать моральную боль, как и удовлетворение. Поэтому, возможно, был столь наивен во всем, что касалось... Близости. Интимной в том числе. Корво удивленно наклонил голову к плечу. - Даже так? - Мертвому телу плохо знакомы возбуждение, страсть и прочие человеческие чувства, - попытался оправдаться Даниэль, испытывая весьма непривычное для некогда бога чувство стыда, - оно непослушно. Неотзывчиво. Я даже не могу сказать, что то тело действительно было моим телом, а не условно осязаемой формой бога, которым я стал. Тот сосуд, в котором я снова нахожусь, остался нетронутым. Последнее было лишним. Даниэль понял это по тому, как Корво нахмурился. - Он тобой воспользовался? Это мог быть холодный интерес, подкрепленный не столько любопытством, сколько уважением к чувствам собеседника. Это могла быть усталость от каждого упоминания о человеке, который многое испортил в его жизни, и желание чуть больше очернить его образ в собственных мыслях. Это могло быть грамотно скрытое равнодушие взрослого мужчины, опытного, умелого, к неудачному опыту простого мальчишки, даже если на тот момент простым мальчишкой он не был. Но дрогнула струна. Даниэль услышал надрывный звон. Почувствовал. Ярость вскрикнула в голос, тотчас осев, но проявив себя тонким колебанием, сменой тембра, животным рычанием, вибрацией, - юноша услышал ярость и возгордился так, словно Корво был там и пытался защитить свое нерадивое чадо от того, чего не было, от жестокости, которая не свершилась. Вслед за гордостью юноша вновь испытал стыд. Корво переживал, но от него хотели не этого. Корво мнил Дауда мерзавцем, а ведь сам Даниэль, еще будучи Чужим, дал ему желаемое. - Нет, - он кротко улыбнулся своей глупости, простой и настоящей, - Я был согласен. Попытался отдать ему все, что у меня было, наплевав на то, насколько тяжело мне это далось. Я старался изменить себя. - Ради Дауда. Разочарование. Теперь в его голосе звучало разочарование, и слышать его было нестерпимо больно. - Да, ради Дауда, - согласился Даниэль, неосознанно сжав руку Корво, - но, каким бы ужасным человеком ты ни считал его, я не могу испытать стыд за то, на что я был согласен ради него. Корво, я, как и любое другое существо, не мог и не могу выбирать тех, кто станет мне дорог. Не хочу оправдывать ни себя, ни его, но он совсем не так ужасен, как тебе может показаться. И он был достоин моей любви не меньше, чем ты, не меньше, чем кто-либо другой. Тебя разочаровывает это?.. Мужчина поджал губы и помотал головой. - Нисколько. Я удивлен, но не разочарован. Ты прав: никто не в силах выбирать свои душевные привязанности. Если тебе был так дорог Дауд, значит, на то были причины, и я не собираюсь опошлять то, что происходило между вами, хоть мне и не очень приятно думать о тебе и нем в таком ключе. - Спасибо... - одними губами произнес Даниэль, и, опустив голову, внезапно понял: Корво держал его руку в той, что была отмечена его именем, и в кои-то веки чернильное пятно выжженной метки не было скрыто ни перчаткой, ни тканью. Он словно специально выпячивал это клеймо наедине с тем, кто его поставил, чтобы показать тому, что он не стыдится роднить себя с черной магией, Чужим и Бездной. - Могу ли я теперь задать тебе вопрос? - поинтересовался Корво. - Конечно. - Не ищешь ли ты во мне то, что не смог найти в нем? С некоторых пор в искренности твоих чувств ко мне я не сомневаюсь, но все-таки хочу понять, насколько они... - Адресованы тебе, а не его призраку? Корво кивнул. - Они адресованы тебе, - уверенно ответил юноша, - и никому больше. Я... Скучаю по Дауду, врать не буду. Скучаю с тех самых пор, как он начал отвергать меня и мои дары. Меня с ним многое связывало, и, поверь, дело было далеко не в том, что мы были друг другу интересны. С тобой же все действительно... Иначе, Корво. Глядя на тебя в первый раз, я видел в тебе родственную душу. Как и я, ты был приговорен к тому, чего не заслужил, на радость толпе глупцов, и, как и я, ты не мог рассчитывать ни на кого, кроме Бездны. Ты всегда был мне дорог, безумно дорог, но я не знал, что делать с этим чувством, и не знаю до сих пор. Я всегда стремился сблизиться с тобой, но только отталкивал, а теперь все наоборот: ты хочешь узнать меня, хочешь помочь, а я только и делаю, что жмусь по углам, как маленький напуганный ребенок, и лишь потому, что не хочу тебя потерять. Нет, поверь мне... Мне больно было отпускать Дауда в мир иной. Но окажись на его месте ты... Пожалуй, я бы предпочел вечное заточение в Бездне миру живых. Корво долго смотрел на него, внимательно вглядывался в бледное лицо, изучал глазами, ни слова не говоря. Между ними стремительно нарастало странное напряжение, колючее, как ком из розовых стеблей, пронзающее электрическим током, передающимся через соприкасающиеся кончики пальцев, все тело. Похожим образом Даниэль чувствовал себя после бала, когда, упившись до помутнения рассудка, тянулся к чужим губам в надежде заполучить поцелуй, но если это воспоминание казалось ему едва ли не фальшивым, искусственно созданным богатым воображением, то взгляд, которым Корво поощрял его сейчас, и мягкие прикосновения руки — к руке, и тишина, звенящая, теплая, расползающаяся по всей комнате, - все казалось даже чуть больше, чем просто реальным. Даниэль был готов сидеть вот так, просто разделяя с Корво одно прикосновение, и ни о чем, кроме расплывающегося по руке тепла, не мечтать. Вдруг Корво сжал в пальцах его запястье и, подняв тонкую руку к своему лицу, потерся колючей щекой о расслабленно раскрытую ладонь, как ласковый пес. Прежде, чем Даниэль нашел в себе мужество для того, чтобы раскрыть рот и спросить, зачем он сделал это, мужчина поднес его ладонь к губам и, прикрыв глаза, мягко поцеловал линию рубца. Тотчас юноша почувствовал, как что-то внутри него замирает, сжимается в маленький жалобный комочек и, с трудом подавив жалобный писк, жмется к тому, кто вот так, ни за что, подарил ему желанную нежность. - Прекращай истязать себя, Даниэль, - прошептал Корво, едва отстранившись от повисшей бессильным жгутиком руки, - ты не сможешь вернуть к жизни умершего, не сможешь обратить время вспять, но это ты, я думаю, и сам понимаешь. Одно умирает, чтобы дать жизнь другому: так происходит с красивыми цветами, что вырастают из перегноя, так матери погибают при родах, сохранив жизни своим детям, так на китовых костях люди возводят города. Так происходит и с чувствами, когда одно заменяет другое. Выпустив запястье юноши из пальцев, Корво встал на ноги и, потрепав Даниэля по голове, задержал на макушке руку, пропустив сквозь пальцы черные вихры. - Ты думаешь, что рассказал мне про Дауда, но, поверь, куда больше я узнал о тебе. Даниэль слабо улыбнулся. До него медленно начала доходить долгожданная благосклонность, и сердце начало петь. - Ложись спать, Даниэль, - Корво одернул руку, - на сегодня потрясений нам обоим более чем достаточно. И не думай, что этим разговором ты что-то испортил. Любишь ты, разучившись предугадывать, думать, что что-то испортил своими действиями. Юноша многое хотел сказать ему еще, много мыслей роились внутри головы, но собрать их воедино, оформить, превратить в слова возможным не представлялось: чувства душили, давили, заполоняли, распирали изнутри, как горячий пар, но больше, чем высказаться, ему хотелось снова попытать счастье и поцеловать мужчину. Но он не стал этого делать. Сдержанно кивнув, он шепотом пожелал Корво спокойной ночи, исполненный странной детской радости, о которой он успел за столько лет забыть, проводил его взглядом до двери и, облегченно выдохнув, рухнул на кровать и закрыл лицо руками, не понимая, почему вдруг ему вновь захотелось рыдать.