Рассвет разгорается.

      Война не была в этих местах чем-то особенно роковым и неожиданным. Она случалась так часто, что все коварства двадцатого века могли сойти за шалость, пусть и огромную в своих потерях и масштабах. Сама природа была олицетворением этой войны. Жестокая, немилосердная. О нраве ее и гневливости говорили отнюдь не украдкой, поскольку нрав и гневливость ее были вещами понятными каждому. Вещами, с которыми стоит считаться. Это понимали под сенью леса, в высоком травостое и средь дубрав — зеленокожие хоть и чтили Ее, но опасались кары Ее. Понимали это и бесчисленные кочевые народы, раздробленные племена скитальцев. И хоть пониманием этим были они едины, но именно между зеленокожими и кочевниками на заре времен случился раскол, и была кровавая битва. Со временем дух войны утратил краски и будто поблек, а сам процесс наполнился переговорами и искусной хитростью, как наполняется пойма реки по весне.       Сейчас же зной иссушает землю, а степная пыль поднимается столбом из-под копыт — далеко, на границе земли и неба. То скачут гонцы, степные воители, и несут они весть. Дозорный, сплюнув под ноги, поднес к губам рог — над холмами раздался утробный его рев. Шандор перенял свой пост по наитию отца, который скончался в кругу своих соплеменников, что для воюющей касты было редкостью. Почтенная смерть завершила отчаянный его путь, и от его сына многие ждали того же. Мог ли он так же смело идти к завоеваниям и прорубать дорогу сквозь чужую кровь и боль? В конце концов именно стараниями покойного Шандора избрали. Он не был уверен в том, что справится, но старался соответствовать своему статусу. Завтра был важный день, а значит, стоило поговорить с шаманом, только вот…       Присланные гонцы, дети с обгоревшими плечами, робко и понуро что-то промямлили. Вождь чуть поморщился и развернулся. Лишь после третьего раза до него дошел смысл сказанного, а дети, увидев разительную перемену в лице Шандора, тут же исчезли, ловко вильнув куда-то в надвигающийся сумрак. Он вышел наружу. Люди вяло, как мухи, слетались к костру или, сгорбившись, сновали по земле. Над горизонтом повисла лиловая полоса. Шандор, осторожно ступая меж теней от нехитрых жилищ, скользнул к обители шаманов, надеясь до поры не привлекать чужого внимания. В шатре было темно. Он равнодушно провел взглядом по убранству и сухо поинтересовался:       — Как давно он мертв?       Ответом была тишина, густая и вязкая, как горячая, кипящая жижа в пузатом котле. Этот котел был средоточием шатра, и вокруг него закручивалась жизнь. Нехитрая для обывательского взгляда, она изобиловала приготовлениями к сакральному и упоминаниями потустороннего. Но теперь шепоты стихли, и три пары мерцающих глаз глядели на вождя из полумрака. Шаман умер, да здравствует шаман… Из темноты раздался голосок:       — Не далее, как одну луну назад. Но уже пять лун назад мы знали о надвигающейся смерти.       Хенрик крадучись вышел из тени и склонился перед вождем, приветствуя его. Низкий, жилистый, с крючковатым носом и угольными волосами, он производил впечатление изголодавшего канюка. Он был слишком молод, а потому ни разу не призывал прорицаний для своего вождя; потому был почтителен, но за почтительностью чувствовался страх.       — Он не оставил после себя следов: наставления от духов, наставления от звезд и преемника. Но по праву старшинства…       Бурая жижа с шипением вырвалась из окоема котла и поползла мутной пеной по стенкам. Подмастерья снялись со своих мест, как юркие речные угри, и бросились к жаровне. Хенрик подался к мужчине, хватая того за запястье:       — Что же будет, мой вождь?! Сегодня день призывания прорицаний, но кто призовет их?       Мальчишка рвался испробовать. Не будучи полноправным шаманом, он многократно являлся разжигателем костров и хранителем барабанов. Ритуал призывания прорицаний будоражил его каждую ночь, не отпуская. Шандор задумался. Да, в это время они не виделись, но, вероятно, старый целитель уже отжил свое. Теперь его взгляд остановился на лице преемника, и внутри всколыхнулось слабое волнение. Если обратить на него внимание, то оно разрастется и заполнит собой весь вечер, а делать этого было нельзя. Нужно уметь хранить хладнокровие.       — Глупый вопрос. Ты был учеником, ты станешь новым шаманом, — он замолчал, пытливо и с ложным сожалением всматриваясь в чужие глаза, — и ты проведешь ритуал. Слова прозвучали гулко и глухо, увязая в мутной тиши. Хенрик выпустил руку вождя, выпрямляясь и глядя тому в лицо, отыскивая признаки фальши, насмешки, чего угодно людского, знакомого и близкого пониманию ученика. Ученика ли? Шамана. Но в лице вождя не случилось быть ничему, что прояснило бы грядущий ритуал и сделало его понятным. Шандор покинул своды обители молча, и тишина сомкнула свои воды вновь.       — Я теперь шаман, да… Да? — Юноша оглянулся на подмастерьев, отиравших стенки котла и раздувавших пламя очага. Их безъязыкие рты были сомкнуты, а глаза мерцали лихорадочным блеском. Они не могли ни согласиться, ни отрицать. Если ты становишься подмастерьем, ты отрекаешься многих вещей. Твой язык вырезают из рта и прижигают рану по-особому — это есть дань традиции. Подмастерья наблюдают и учатся, им никогда не стать полноправными шаманами. А традиция эта родилась не здесь, а где и когда не помнят даже старейшины общины кочевников.       Говорят, суть ее в том, чтобы секреты шаманского ремесла надежно хранились. Попадая в сосуды умов подмастерий, там и оставались.       Навсегда, крепко-накрепко. Замахнувшись рукой на одного из них, юноша прошипел:       — Молчите? Молчите. Тьфу, поганые, пшли вон!       Новый шаман племени Ястреба почувствовал запах силы. Повел носом раз, другой, расправил плечи. И пусть походка его все еще семенит, пусть крадется шаг, а речи плавностью своей размывают лишь тишину, но не нарушают ее покоя, он стал шаманом. И завтра, в сумерках над степной равниной, он совершит призывание прорицаний, попробует его совершить. Мысли роились, а мертвый шаман, прежний шаман, будто бы с укором глядел на своего ученика. Открытые глаза мертвеца вселяли тревогу, а потому Хенрик закрыл их. Положил две медные монеты на веки, очищенные и выскобленные, они раньше были черны от гари. Приготовления к смерти требуют соблюдения ритуала. Затем голову мертвеца повязали алыми лентами, покрывая слой за слоем его лицо: глаза, нос и губы, обмотали и шею. Покончив с этим, новый Шаман и его подмастерья уселись вокруг котла, попивая вязкую жижу из плошек.       — Завтра будет ритуал, приготовьте к нему все, что потребуется. — Распорядился Хенрик. Молчание было ему ответом. Не удовлетворившись одним распоряжением, Хенрик продолжил. — И позаботьтесь обо всем. Сами знаете. Чтобы все было как надо.       Взволнованно командовал шаман. Но пусть подмастерья и немы, они весьма проницательны по долгу своей службы. Стоило шаману заснуть, как сон его наводнился предчувствиями падений и опасностей. И лишь мерцающие глаза безъязыких служителей, не-спящих, не-дремлющих и почти всегда стоящих на страже нарушали бархатную абсолютность ночной тьмы. День плавно перетек в следующий, мешаясь перед глазами образами последнего пути умершего. Шандор с некоторой опаской и пренебрежением поглядывал на соплеменников, на то, как они воспримут новость о внезапной кончине товарища и приходе нового человека. Шаманам доверяли жизни и судьбу, а это было, пожалуй, единственной ценностью в этих диких и пустынных местах с редкими островками опасного леса. В одном из таких и встали привалом кочевники.       Сегодняшний вечер ухнул, как коршун, и тут же окрасил небо в свои нежные, но коварные и темные цвета. Приближалась ночь. Шандор старался убедить себя, что ему нужно не обращать внимание на смену человека, что это просто ритуал, что легче будет, если очертить Хенрика как цель и не поддаваться на голос разума. Он пробирался, как-то недобро сгорбившись, и факелы освещали не проложенную тропу. Наконец он, сделав знак рукой, пошел далее один, опираясь на треск костров и шелест воды. Его глаза лихорадочно сверкнули, натолкнувшись на полузакрытый силуэт, сидящий в огненном центре, и Шандор молча прошел вперед, строго ловя взгляд чужих глаз.       Фигура в центре была сгорблена и худощава, Хенрик будто бы несколько десятков Лун провел без еды и со скудным питьем, в послушании перед Нею. Перед ликом суровым и злым, который может сулить засухи и суховеи; который может означать грозы и обильные ливни. Она говорила не сама, о нет, Природа не говорит, но лишь предвещает. Она может лишь Быть.       Ее речи доносят до слуха степного народа, до слуха вероломных зеленокожих духи, ее старшие дети. Вот и теперь, меж струй дымных и едких, меж столбов искр из высоких кострищ вились шепоты и разговоры незримого народца. Он ликовал, как ликует, впрочем, в каждую ночь прорицаний. Но эта ночь была особенно любопытной, ведь старый шаман умер, и будет новый шаман. И будет он неопытен и неосторожен. А значит, потеха случится жаркой. Тела кочевников дышали жаром, по коже их струились рисунки и татуировки, выполненные особым составом.       Подмастерья, безъязыкие умельцы, неслышно сновали между стариков и детей, воителей и воительниц, разнося плошки с красноватой, едва пахнущей жидкостью: испить, омочить хотя бы и губы, или же хлебнуть как следует. Хранители барабанов, покачиваясь, выдавали мерный и гулкий ритм, заставляя сам воздух дрожать от предвкушения действа. Разжигатели огней в бледно-зеленых и охристо-красных повязках, с черепами косуль и койотов на головах, обходили жаровни, возжигая малые огни, ориентиры. По этим огням поймут Духи, что действо началось. Шандор ступил в круг, земля под ногами поплыла, но воин опытен и силен, и хитер, как тысяча змей. А потому не в диковинку ему искаженные дымные лики: койот, коршун, гадюка, лосось и прочие, сонмы духов струились в кольце огней. И посреди, перед большим кострищем, сидел истощенный Хенрик. Шаман пребывал не здесь, но вот рука его поднялась, а затем поднялась и другая. Гул смолк. Прорицание вот-вот случится.       Жар от костров бросал на лица кривые и причудливые тени. Запах гари душил, но к нему можно было привыкнуть. Шандор старался не смотреть на отблеск любопытных глаз и сосредоточил свое внимание за спиной у Хенрика.       — Наше племя собралось здесь накануне важного события, — его голос не был ни громким, ни тихим, он старался говорить спокойно, но слова стремились выпорхнуть из головы. — И я, ответственный и избранный Вами нести ответственность за этих сильных людей, вынужден просить о помощи в действе, которое непременно случится завтра… Мы идем за кровью и приносим кровь в жертву, но в наших намерениях будет Ваш указ, а потому я взываю к порождению, что укажет нам путь и наше испытание, где я буду охотником, — на его лице скользнула тень усмешки и угрозы, — а он жертвой.       Слова вождя потонули в хоре голосов. Нарастающем, набирающем силу не сразу, и голоса эти сплетали песню, и песня эта сплеталась с дымными струями, образуя глубокий, нарастающий гул. Из тени выступили подмастерья, придерживая свои обагренные чаши, хранители барабанов, изгибаясь телами в экстатическом спазме, ускорили ритм, а воительницы пели, и пели призывно. Хенрик поднялся, покачиваясь, мышцы его жилистого, иссушенного тела были напряжены, а рот сжат в тонкую полосу. Шаман изогнулся и, ступая, будто по горящим угольям, направился шатким ходом к своему вождю. Руки его были сцеплены за спиной, как если бы были связаны, и на этом незримом, тонком поводу вели его духи.       — Во-ождь просит знания, про-осит и мы ему отве-етим. — Прокаркал шаман. — Во-ождь хочет знать, чего хотят звери? Во-ождь узнает. — Прошипел шаман. — Шандор, молодой воитель, хочет идти малой войно-ой, но малая война-а обернется большими потерями. К счастью, среди его врагов! — Пролаял Хенрик.       Голоса вопили, и звуки сплетались все туже. Словно натянутая струна, шаман притопнул, находясь в опасной близости от Шандора. Прихлопнул, и изогнулся чрезвычайно гибко, а затем, изворачиваясь и принимая жуткие, сменяющие друг друга в прерывистом мельтешении позы, двинулся вкруг него, клекоча и щелкая зубами, поводя плечами и подвывая в такт своим движениям. Одержимый, он не мог видеть, как дымный лик гадюки, распавшись на тонкие струйки, опутал его, проникая сквозь ноздри и глаза, и уши в нутро говорящего. Хенрик прошипел:       — Твой поход будет уда-ачный. Будет много крови, но где льетс-ся кровь — там пьетс-ся и брага.       Шелест голоса шамана сливался с огнем и водой, приобретая причудливые интонации, заставляя вслушиваться и не отводить взгляд от изгибающегося тела, по которому языками скользили искры, обводя контуры движений. Шандор завороженно следил за ним, но тут же состроил подобие пренебрежения и сделал осторожный шаг вперед, наблюдая, как мутные темные тени племени, шепча что-то друг другу, удалялись, скрываясь мрачными тропами меж многовековых крон.       Голоса стихали, вождь ждал. Он ждал достаточно долго, еще некоторое время после всеобщего ухода, когда тишина вместе со звуками ночных птиц не заполнила собой все окружающее. Развернувшись, он стал сосредоточенно смотреть на Хенрика. Он пытался заставить себя увидеть в нем животное, но видел человека, и это немало мешало процессу. Шандор стал обходить шамана полукругом, отгораживая его от центра и сдвигая спиной ближе к кострам. Остановившись, он сделал первый выпад. Но схватил руками лишь пустоту. В диком танце своем шаман извернулся, будто змей, и то отдалясь, то приближаясь на шаг, дразня Шандора своими неверными движениями, оскалился. Духи ликовали, они вдыхали дым и выдыхали шепоты ночи, сновали черными нетопыриными тенями, рассекая густой от запахом воздух. А шаман в своем танце все больше уподоблялся гадюке, он вдруг замер, остановившись, развел руки и зашипел, а затем обманным маневром бросился к Шандору, стремясь прорваться к жаркому пламени в центре ритуального пространства. Кольцо из огней перестало быть простым ограждением, оно обратилось в ограду. Хенрик ослеп, не видя ничего за ее пределами. Но внутри, в кольце, где песок скрипел и вздымался из-под ног, где дыма скопилось столько, что жег он и ел глаза, Хенрик видел много больше. Он был не он, он не чувствовал рук и ног, но чувствовал нечто внутри себя: злое, холодное, дикое, готовое обороняться. Ускользая от захватов вождя, одержимый шаман оказался за его спиною. Глаза его приобрели змеиный блеск и вертикальность, а раздвоенный язык касался воздуха, пробуя его горечь на вкус.       — Пойма-ай меня, пойма-ай, молодой вождь.       Вид шамана становился все более бесчеловечным и все более пробуждал в Шандоре азарт и злость. Он следил за ним глазами, чуть согнувшись и смотря с неприкрытой ненавистью, делая осторожный шаг вперед. Нужно было придумать, как заманить это скользкое существо в свои лапы, и теперь вся аккуратность, с какой действовал вождь раньше, исчезла. Он взглянул под ноги, рассчитывая, что угль близ костров слишком горяч, и что наступать на Хенрика, отодвигая того к горящей завесе, наиболее выгодно. А потом нужно еще раз резко кинуться вперед. Что он и сделал.       И вновь ускользающая пустота, вновь промах. Хенрик, танцующим шагом, гибкий и неуловимый, подался назад и левее, выворачивая ногу в голени так, как никогда бы не вывернуть ему за пределами круга. Но круг есть круг, и с этим стоит считаться. За его пределами не существовало ничего, не было мира и высоких стволов, не было степи с ее ковылем и полынью, песками и глинистыми такырами. Исчезло небо, усыпанное звездами, растворилось, растаяло грубое очарование ночи. Уступило лишь шипению на кончике змеиного языка, что будто игла, прошивал ткань мрака. Хенрик смеялся, смеялся и манил вождя рукою, а дух гадюки в его нутре упивался этим контролем. Ночь прорицаний случалась редко. И прорицание это было лишь частью ритуала. Когда ограждающие огни кольца ослабевают, а кострище в центре начинает искриться угольями; когда хранители барабаном падают навзничь, или же грудью, взмокшей и раскаленной, покрывают свои барабаны, когда воительницы бессильны издать хоть звук, и лишь подмастерья, молчаливые наблюдатели, кружатся за пределами огненного кольца, орошая траву и землю алыми каплями… Тогда случается танец, охота. Вождь поймает свою добычу и овладеет ею, или уйдет ни с чем, и тогда будет всякий змей в степи будет жалить его жен, коней и его самого, а прорицание не случится. Такова цена прорицания, и такова цена власти. Но овладев, случится сказанное, и будет власть лишь прирастать, а змеи будут обходить стороной коней, жен и его самого, Шандора. Что быстро, как койот, загонял одержимого духом в ловушку, к центру. Веселящийся, ликующий и шипящий, средоточие звуков, состоящий из веревок и жил, столь гибкий он был, Хенрик вдруг одернул стопу от земли и завалился на бок, но вовремя оттолкнулся руками о землю и выпрыгнул в сторону…       Гадюка хороша, когда следует бить, когда следует скрыться в густых зарослях. Но в отрыве от почвы, земли, этот дух теряет свою силу. Хенрик приземлился на землю с хриплым всхлипом, так жгло его пятку. Схватившись за бок, он отступал, лихорадочно блестя глазами. Шандор следил. Он кровожадно усмехнулся, готовый отпраздновать победу, и вновь стал надвигаться ближе, недобро скалясь в багровых отсветах. Казалось, нужно было бы всего протянуть руку и схватить его, но он стал прыток и ловок, а потому единственное, что оставалось — как-нибудь сбить Хенрика с ног. Замедлив шаг, вождь остановился, с особым вниманием изучая выражение лица оппонента, и теперь, сделав новый выпад, постарался уже не схватить, а толкнуть Хенрика к пламени. Чувство странного сожаления постоянно вспыхивало в нем, но не успевало задержаться. В конце концов, Шандор понимал, что подвергает Хенрика опасности, но сделать с собой ничего не мог. Того требует традиция. Нужно было победить любым способом.       Хенрик оступился. Оступился один раз, другой. Что-то переменилось в его движениях, они утратили текучесть и грацию; утратили порывистость броска. Сколько времени прошло с момента, когда дух вошел в плоть шамана? На востоке небо окрасилось пурпуром и просветлело — то было неотвратимое приближение светила. Духи отступали, их сотканные из дыма лики блекли и утрачивали форму, очертаниями зыбкими своими тонули в предрассветном часу. Шаман споткнулся, подвернув лодыжку и опрокинулся навзничь, отползая в сторону кострища. Глаза его наполнились природной темнотой, а зрачок расширился.       — Мой вождь… — Хенрик пытался отползти в сторону. Долг шамана в том, чтобы удерживать бразды ритуала и завершить его к сроку, дабы не понес ущерба вопрошающий. В этом была мудрость и сила. Но юноша не имел опыта своего предшественника, а потому чересчур увлекся. Гадюка покидала этот мир вслед за остатками ночных видений, отступала пред утренней сыростью. Глаза Шандора горели яростью, и казалось, прольется кровь. А ведь она и правда должна была пролиться, и вождь медленно, но верно наступал вперед, подходя ближе к телу шамана и опускаясь рядом с ним. Он делал это с особенным наслаждением, видя, что жертве уже некуда деться, и желая, как это было обычно, насладиться страхом и трепетом. Но что-то здесь было не так. Внутри него все противилось тому, чтобы предпринять хоть какие-то действия, и волнение, блуждавшее доселе невидимой тенью, вернулось сторицей. Вида он не подал.       Рука Шандора крепко стиснула чужое плечо, и он, соблюдая на лице подчеркнутую холодность, резко опустил шамана, пытаясь ударить его о землю. Но удар вышел совсем не той силы, что он от себя ожидал, и на мгновение в его глазах осветились замешательство и жалость. Шандор понимал, что ему трудно причинить Хенрику боль, но не думал, что настолько. Голова шамана дернулась, тот щелкнул зубами и зашипел, но ритуал истекал силой, как истекает кровью раненный стрелою в голень. Осталось немного, дымные струйки почти рассеялись в предрассветном, колючем и холодном степном воздухе. Схватив Шандора за плечи, Хенрик зарычал, пытаясь высвободиться из его цепкой хватки, но усилия были тщетны. Гадюка, покинув тело одержимого, прихватила с собой и силы его.       Мокрый от пота, Хенрик с пугающей ясностью понимал, что окончание ритуала будет болезненным, чрезвычайно болезненным. Дыхание Шандора стало тяжелым, но он победоносно усмехнулся, смотря Хенрику в глаза и крепче, до побеления костяшек пальцев, сжимая чужие плечи. Затем злобно оскалился, видя сопротивление, и снова, но уже даже слабее, чем в предыдущий раз, ударил шамана об землю, отстраняясь назад, но все еще держа его. Весь облик протеста в Хенрике пробуждал затаенную злость и желание победить и унизить, но это был не прошлый шаман. И даже не враг. Шандор со странной грустью вздохнул, а наваждение нарастало. Переменилось нечто и в Хенрике. Он вдруг осознал, что дух гадюки, тот самый верткий и опасный, смертельно опасный дух уже не внутри него — он где-то вовне. Витает, ласкает своим раздвоенным языком слух, но все тише, тише. Ритуал состоял в том, чтобы балансировать на грани. Между смыслом и тьмой, между ночью и кострами кольца. Между издевкой зверского танца и дальновидностью прорицателя. И коль скоро прорицатель недальновиден, а духи благоволят — ритуал завершится в пользу просящего. Но пощады не будет.       Хенрик выдохнул хрипло, будто выловив под дых, из его рта вырвалось дымное облако, а глаза потемнели окончательно, утрачивая змеиный блеск. Тело шамана обмякло, но он еще пытался вяло сопротивляться.       Шандор осмотрел его придирчивым взглядом и замер, склонившись и вглядываясь в лицо, на которое уже наплыли острые тени. Самый темный час перед рассветом, самый тихий. Лес умолк, ветер беспокойно перебирал ветви деревьев. Вождь некоторое время смотрел на Хенрика, а затем, чуть поджав губы, надавил на колени, приглашая их раздвинуть.       — Толку от тебя никакого. Ритуал ты провел отвратительно, так и сейчас сопротивляешься.       Проговорил сквозь зубы человек. Он нависал над шаманом, как нависает душный полог над изнемогающим от жары; как нависает ожидание прилюдного унижения. Но унижение не было прилюдным, лишь духи, уходящим шепотом тревожащие пробуждающийся лес, насмешливо прощались, покидая шамана на растерзание. Хенрик не мог смотреть в глаза вождя, а оттого закрыл их, он покорно развел ноги в стороны, приговорив себя, и без того приговоренного.       Все это было как-то чудовищно естественно, и Шандор, наблюдавший за вялыми телодвижениями подопечного, нахмурился. Вся злость исчезла, оставив его в замешательстве. Вождь осторожно провел рукой по чужой щеке, смахивая пыль, а затем подложил руку Хенрику под голову, ожидая и не находя, к своему облегчению, там следов крови. Шандор уже заведомо знал, что нарушит ритуал.       — Открой глаза, Хенрик. Я не причиню тебе боли.       Рука вождя под головой шамана оказалась не просто жестом, исполненным необходимости, но жестом мира, который не укладывался в основы и сути ритуала призывания прорицаний. Это было запрещено, поскольку это было не принято. Насилие, как часть безумной пляски огней; захват и порабощение воли, иссушающая пляска, увлекающая двоих, где один говорящий, а другой — слушающий. Чутко и внимательно, кружащий, чтобы схватить, изломать и овладеть. Но в этот раз ритуал окончился прежде, чем случился конец, предписанный ему традицией, и вождю полагалось овладеть пусть и опустевшим телом шамана. Никто не увидит, никто не узнает, думал Хенрик, уставившись в мутные, теплые глаза вождя, обнимая того за шею.       — Мой вождь, что ты делаешь. — Страх не ушел, но пришло изумление. И оно, распорядившись умом и вниманием колдуна, отвлекло его от предчувствия мучительной боли. В ответном жесте благодарности Хенрик провел ладонью по щеке Шандора. Это изумило вождя не меньше и он улыбнулся. Его рука скользнула к телу, аккуратно провела по нему и он, прижимаясь ближе, уже с самыми чистыми намерениями, обнял Хенрика, все еще держа одну руку под его головой. Вождь не мог и не хотел продолжать ритуал, чем бы это ему не грозило, ибо он знал, что если сделает это, то станет несчастен и никакие кары небес не сравнятся с мучениями его совести и души.       — Хенрик, прости. Ты хороший шаман. Ты многому научишься.       Глаза Шандора блуждали по лицу собеседника, с особым обожанием вылавливая чужие черты. Хенрик повел чуть головой, все отчетливее ощущая теплую ладонь у затылка. Шаман будто бы плыл в одной с вождем лодке, в одном челне, качающемся на волнах бесконечно далекой воды, плещущейся вокруг гребешками и волнами. Повинуясь наитию, возникшему вдруг из глубочайшей нежности, а ничто иное не могло бы сейчас руководить умом и телом Хенрика, он обвил вождя руками за шею и потянулся к его губам, замерев у них, целуя. Кольцо огней умерло вместе с ночной тайной, а сам обряд остался где-то в сумеречной бесконечности, позади. День еще не грянул зноем, а ночь еще не вильнула за окоем мироздания. Утро распускало свои эфемерные крылышки. Это было чем-то необычным и выходящим за рамки, происходило ли такое раньше? Вождь не мог ответить, ничто сейчас не могло ответить, и только сиюминутный жест со стороны Хенрика заставлял прижимать его к себе еще крепче, нежно и осторожно отвечая, чуть кусая губы и из великой, быть может, столь же сиюминутной любви, скользить руками по спине. Дыхание стало тяжелее, а все мире — гораздо очаровательнее. И мир этот обволакивал, окутывал двоих, что прижимались друг другу, будто бы спасаясь от пламени, но пламя давно угасло; от подступающих отовсюду мутных вод, но в это время случается лишь зной, а реки мелеют и сохнут. Лишь остывающий пепел вокруг и смазанные, разрушенные линии круга, большого и малых, и символов планет, звезд и созвездий — все это на песке оказалось вдруг неважным, преходящим, а смысл утекал. Он наполнял собой совсем другие образы, слова и дела. Хенрик прервал поцелуй, хватая ртом воздух, но не выпуская из объятий вождя. Обнимая его крепче руками за могучую спину, коленями за бедра, всем телом шаман старался объединиться с Шандором.       — Мой вождь, но что это, что мы делаем? — Сбивчивый, неясный шепот выглядел детским лопотаньем, нелепым и глупым. Но мудрость еще не пришла. А хитрость и вероломство чужды были природе юного колдуна. Лишь трепет и надвигающийся, растущий страх перед карающим бичом традиций алел изнутри. Разгорался.       — Мы, — отвечая, Шандор глубоко вдохнул, — Лежим, Хенрик. Обнимаем друг друга. Целуем. — Он хотел добавить еще одно короткое, важное слово, но не стал. — Я не собираюсь исполнять ритуал до конца. Хенрик, я не хочу, чтобы ты меня боялся. Вождь не смог договорить и со вздохом припал губами к чужой шее. Он не знал, что вправе сказать сейчас, да и насколько это будет правдиво. Наваждение ли? Желание? Чувства были туманны, как предстоящее утро. Он укрывал его собой и каждым своим жестом хотел искупить вину перед ним за свою жестокость, которая пусть и была неизбежна, но вызывала лишь раскаяние.       В племени всегда и все шло размеренно и правильно. Каким-то особым чередом. Все ритуалы были доведены до совершенства, но все пошло иначе сейчас. И пойдет после. И теперь, вероятно, косые взгляды племени, направленные на нового шамана, совершенно целого и невредимого, станут удивленными. Будет ли им удача в битве? Шандор не знал этого, не хотел знать. Может, этой роковой ночью он потерял все и подвел многих, а может, он приобрел нечто очень важное. То, за что и правда стоит сражаться.