Бессонная ночь Усаги

      Усаги не спится.       Галаксия повержена. Девочки живы. Мамору вновь рядом. Все хорошо. Должно быть.       Но Усаги не спится.       Странное сосущее чувство под ложечкой (она даже точно не знает, где это, но Ами выражается именно так) не дает принять удобную позу. Заставляет поворачиваться из стороны в сторону, нервно перебирать одеяло, закусив уголок, откидывать его в сторону, вновь натягивать до подбородка. И все — странное сосущее чувство.       Усаги только знает, что оно связано со Старлайтами — вчера они объявили о празднестве у Рей в качестве прощальной вечеринки и «награды за все труды и страдания», а уже завтра утром собираются улететь обратно на свою планету. И Усаги должна быть счастлива — Сейя, наконец, обретет свое счастье.       Но ей не спится. И от чего-то осознание, что она не может уснуть именно из-за него, заставляет подтянуть колени к груди, свернуться на матраце калачиком.       У нее есть Мамо-чан — так талдычили абсолютно все, кто видел какие-либо взгляды от Сейи в ее сторону. Так говорила она, когда атмосфера между ними накалялась, а расстояние между губ исчислялось миллиметрами.       Она отскакивала, подобно ужаленной, а сама перечисляла все то, что так оберегали Сейлор Войны — ее прошлую жизнь с Мамору, принцем Эндимионом, все пережитые страхи и опасности, их любовь, Чиби-Усу.       Точно — да-да-да! — у них же долг — у них ребенок. Чиби-Уса. Чуть вредная и бесконечно похожая на саму Усаги. Влюбленная невинною, детскою любовью в отца и препирающаяся с матерью, не считающую Усаги вообще за таковую.       Легкая улыбка касается губ, и тут же пропадает — воспоминания о Чиби-Усе не спасают, когда в нос бьет воспоминание одеколона (и одеколон не Мамо-чана), и она вновь жмурится до мушек в глазах.       Почему все так сложно? — она всхлипывает тихо, сдавленно, чтобы никто не услышал — Почему все переменилось так внезапно? Она же любит Мамору! Так почему грустит о другом?..       Все друзья — Рей, Минако, Ами, Макото, Сецуна, Хотару, Мичиру, Харука — все ее возненавидят, когда узнают, что Принцесса в смятении, что Принцесса «размышляет, разрывается». Они станут на нее смотреть презрительно, напирать с обостренным чувством справедливости — они уже делали это однажды, когда появились Старлайты. И если тогда их омерзение выражалось слабо, почти незаметно, — выражалось так, что еще можно было свести все в шутку, то что будет сейчас?       Сейчас, когда ее сердце жадно просит об одном?       Резкий вздох, и сёдзи в ее комнату открываются.       Она замирает, однако запах знакомого морского одеколона заставляет ее тело мелко задрожать. Одеяло предательски откинуто в ноги, и ничто не может скрыть ее. Шаги приближаются, и пусть в темноте, но ее попытку не дернуться, унять всю себя и горящее чувство внутри, замечают. И тишину ночи — ясную, полную терзающих откровений, — разрезает тихий голос:       — Оданго? — и ее будто прошибает насквозь. Она хочет сделать вид, будто спит, будто не хочет повернуться и посмотреть ему в глаза, жмурится сильнее, но не помогает. — Я же вижу, что ты не спишь.       Его улыбка на выдохе.       — Я пришел попрощаться, — и глаза ее распахиваются.       Она поднимается на матраце и поднимает взгляд, хоть и душа немо кричит, что это ее погубит.       — Уже? Но разве вы…? — она не находит слов. Сейя присаживается рядом, отчего их глаза оказываются на одном уровне — его, спокойные, и ее, непонимающие, мечущиеся. — Разве уже утро?       — Мы решили, что так будет лучше — уйти без всех этих прощальных слов, на веселой ноте, — проговаривает он, а сам вспоминает, что это «совместное решение» не помешало им разбрестись по комнатам тех, кто не безразличен, и попрощаться лично. Ятен с Минако, Тайки — с Ами и он… — Оданго?       Он пытается заглянуть ей в глаза, что почти невозможно в полумраке, а она вновь погружается в свои мысли.       Так даже лучше — ей не придется мучиться до самого утра. Сейчас Сейя скажет ей: «Пока-пока» — и ей станет легче. Ей должно стать легче! Ведь больше его не будет и… с ней останется один Мамору.       Вздрагивает, расширяясь в зрачках. Неужели, она это сказала? Спросила у самой себя? Что бы на это ответила Рей?       «Дурочка-Усаги! Ты занимаешься ерундой. Тебе нужен только Мамору! Ведь другие парни, в сравнении с ним, — ничто!»       Да, точно. Чего это она?       — Ничто? — Сейя как-то ущемленно поднимает брови, а она понимает, что рассуждала вслух. — Оданго, ты как-то странно себя ведешь.       Она это понимает, она это чувствует, но ничего не может поделать — в его глазах уже блестит огонек от услышанного, блестит надежда, которую она не может оправдать.       Глаза заполняются слезами, а она всхлипывает, в мгновении ока оказываясь носом в твердом плече, окутанная незримым облаком одеколона, — то же ощущение защищенности, что и от Мамо-чана, только запах другой — яркой выраженный, немного кислый.       И нет чувства, что это неправильно, отчего его пиджак намокает в разы быстрее.       — Эй-эй, ты чего? — он поглаживает по голове, видя и чувствуя, как ее мелко трясет, как она овивает его руками за пояс и вжимается сильнее — лишь бы никто не услышал, как она ревет навзрыд. — Оданго… — никакого порицания в голосе, только нежность. Сейя прикрывает глаза, вдыхая аромат с волос и добавляя немного тише. — Я тоже буду скучать по тебе.       И ее пробирает. Пробирает дрожь, пробирает заряд неизвестной энергии, пробирает осознание, что хочется кричать. «Нет, не уходи, постой!».       — Забери меня с собой? — глухо произносит Усаги, не видя, как его глаза распахиваются от удивления и надежды, немого вопроса, что это — осуществление мечты или же просто сон? Он отстраняет ее от себя, заплаканную, скисшую, но такую же сияющую, и спрашивает со сбитым дыханием, дрогнувшим голосом о том, не ослышался ли он.       — Оданго? — она пытается рассмеяться, чешет макушку и что-то начинает лепетать о «слишком тяжелых и слишком вкусных» пирожных Макото.       — Я просто съела слишком много, вот и говорю всякую ерунду! Какое «забери»? У меня есть Мамору, все друзья здесь! — и он бы поверил. Если бы не бегающие глаза. Если бы не нервно цепляющиеся за пижаму пальцы. Если бы не весь ее вид, говорящий о том, что что-то не так.       — Оданго, — требовательнее, но все равно тихо просит он, а ее взор вновь застилают слезы.       — У меня есть… Мамо… чан… — и горькое чувство, что она — предательница, что она предала будущее и ее любовь к Мамору, растекается по груди. Ей становится противно от самой себя, она вспоминает все взгляды друзей, направленные на нее, и только от одного становится немного легче — что смотрит на нее сейчас с беспокойством и нежностью.       Он вновь прижимает к себе, а сам улыбается тому, что Тайки и Ятен наверняка его будут ждать, сетовать, что «копошишься, как и всегда». Пусть ждут — ведь он не может оставить ее в таком состоянии.       — Оданго, — она успокаивается только через десять минут. Десять минут тишины и частых всхлипов. Десять минут какого-то откровения, после которого меняются оба, пусть и незримо. — Усаги…       — Я искренне люблю Мамо-чана, — тихо начинает она, не отстраняясь. — Мы многое пережили — в этой жизни, в предыдущей — нас многое связывает. Я также верю, что он любит меня — это правильно, так должно быть. Но, когда появился ты, все изменилось…       Она легко улыбается, полностью обмякшая в его руках, в то время как он только напрягается.       — Быть может, это давление врага, может — поездка Мамо-чана в Америку, но я почти сдалась. Почувствовала то, что всеми силами гнала из себя как я сама, так и все остальные. Когда ты был рядом, мне было спокойно — я могла с тобой смеяться, шутить, сталкиваться в коридорах — это чувство почти не вызвало тревоги, было чем-то… естественным.       Ее пальцы на его плече сжимаются сильнее, дрожат.       — Однако сейчас, когда ты улетаешь, это чувство мне не дает покоя. Тянет вниз, не дает спокойно заснуть, заставляет постоянно думать, думать, думать. Бесполезно думать, размышлять. Я люблю Мамо-чана! — чуть громче обычного восклицает она и поднимает голову. — Но и тебя то…       Чужие губы накрывают ее. Ей хочется дернуться, но тело будто наливается свинцом и не дает пошевелиться, позволяя ощутить, как нежность, чистая искренняя любовь Сейи к ней перемешивается с отвращением и ненавистью к самой себе.       — Нет! — она отталкивает его, вскакивает на ноги.       — Полетели со мной? Я тебя заберу, ты будешь счастлива! — и уже неважно, что остальные могут услышать.       — Нет! — она мотает головой, прижимая руки к груди и силясь не выцарапать все то гнетущее и отвратительное, что скопилось в сердце. Колени подгибаются, и она сбивается в комок на полу. — Нет. Я отвратительна! Я ужасна, я предала любовь Мамо-чана!       — Оданго? — пытается к ней подойти.       — Уходи! — она жмется ближе к углу, заливаясь рыданиями и пресекая мысли о том, чтобы он остался. — Как я смогу посмотреть в глаза Мамо-чану? У нас общий долг. Мы были созданы друг для друга… Мамо-чан… Мамо… чан…       Сейя давит желание встряхнуть ее, сказать, как сильно она не права, показать, что она может любить, вне зависимости от какого-то там долга и что даже «созданные, казалось, друг для друга» могут не быть вместе всю жизнь. Но ей нужно время, чтобы принять это самой. Сейчас она закрыта для него и для целого мира советчиков. Сейчас ей необходимо переварить все в душе и голове, и тогда, когда она поймет…       — Это — медальон Гвинеа, — достает он из кармана, точно зная, что даже сквозь неконтролируемые слезы и истерику она слышит его. — Он подает сигналы, слышимые на другом конце галактики. И, как только ты будешь готова, активируй его — я услышу и сразу же примчусь к тебе, увезу тебя отсюда далеко-далеко, где ты будешь счастлива и любима…       Украшение опускается на матрас, а Сейя, удерживая себя от желания подойти и сжать ее в последний (последний ли?) раз в объятиях, направляется к двери, закрывая ту за собой.       Усаги остается наедине с собой, со своими мыслями. Однако, сколько она себя ни тешит, ни порицает, ни уверяет и успокаивает, легче после его ухода не становится. Ни завтра, ни послезавтра.       Сейя ждет неделю, месяц, полгода. Но даже через год никто не подает сигнала о желании сбежать.       Усаги прикрывает дверь в спальню подрастающей Чиби-Усы, сопящей в подушку с зайчиками, и уходит к себе в комнату.       С чувством выполненного долга, с горьким воспоминанием о поцелуе Сейи на губах.       И с так и не сработавшим медальоном на шее.