так весело, так легко мне

Когда дверь Санкт-Петербургского университета пред героем нашим, Родионом Романовичем Раскольниковым, человеком красоты и ума незаурядного, отворяется медленно и величаво, он собою не сразу овладевает, чувствуя себя скорее детенком незрелым, нежели молодым человеком двадцати одного года, полностью уверенного в намерениях своих овладеть науками в совершенстве. Все мысли и ощущения в нем трепещут вполне ожидаемо, ведь день, когда знания величайших выстраиваются пред тобой в строгий ряд, обреченные стать узнанными пытливым твои умом и рассекретив себя более чем полностью, случается в самое первое твое посвящение в студенты. Он вступает в залу начищенным своим сапогом, ощущая по атмосфере, что собрались здесь его единомышленники, увлечения его несомненно разделяющие. Разговоры здесь ведутся любые, как передают сведущие, — от откровенно пошлых, неумелой светскостью отдающих, до рассказах о весьма забавных жизненных случаях, от коих даже профессора, не склонные по природе своей к смешливости, подхихикивают в кулачок. Раскольников, чинно заложив руки за спину, позволяет себе временно окунуться в шутливость студенческих перепалок и останавливается неподалеку от компании в однотипных черных костюмах университетского типа, которая пусть и не щеголяла яркостью нарядов своих, но лицами была абсолютно противоположна. — Говорят, в минувшем году на посвящение умудрились половину публичного дома втайне протащить! — заливисто хохочет черноволосый молодой человек, утирая тыльной стороной ладошки то вспотевший лоб, то широкий, начисто выбритый подборок, озаряя блеском проницательных глаз и без того сияющую от пламени сотен свечей бальную залу. Пред ним уж успел собраться целый круг покорных слушателей, заинтригованных, видимо, вступлением весьма смелым и неординарным, а кто-то и посмеивался уже, зная очевидно, чем сия история окончится.  — Бессовестные вы, молодые люди! Все-таки возраст уже не тот, чтобы так вопиюще, так безнаказанно смеяться! Не заставляйте старика вас, как гимназистов несмышленых, по разным углам расставлять, чтобы вы и не смели про пошлости грязные языком молоть! — подскакивает к ним маленькая учительская фигура со смешными усами, но тоненький, с надрывом профессорский голос тотчас перекрывается мощным студентским гоготом, разлетевшимся от начала комнаты до ее условного конца, разожженным, как кострище, красочным смехом все того же черноволосого, чрезвычайно собой довольного. Раскольников, пусть и настроенный на происходящее серьезно чересчур, даже жалеет несколько втайне, что история так рассказана и не будет. Зачинщик всеобщего веселья среди студентов, заметив нашего героя чуть в стороне, несколько нарочито небрежно расшаркивается перед ним, улыбаясь во весь свой красивый рот, подойдя ближе, а потом подает ему жилистую руку для рукопожатия, чуть развернув ладонь наружу. — Дмитрий Прокофьевич Разумихин. — бодро рапортует он, по-прежнему улыбаясь, то ли от желания показаться своему собеседнику человеком приятным, наделенным все-таки манерами, то ли от воспоминания о недавней своей дерзкой выходке. Что показалось Раскольникову фантастичным несколько, так это то, что улыбка играла не только на устах его — она и в глазах сияла, отражаясь в его понимающем и добром взгляде, и сердце Раскольникова екнуло от осознания того, что этот самый лучистый взгляд устремлен на его лицо, пытаясь встретиться там с его глазами, что эта прекрасная доброта, она для него уготована. Он без всякого сомнения крепко сжимает его пальцы, сливаясь с ними в приветственном жесте. Выражает он свое благорасположение к разговору тем, что чуть проводит по выпуклым костяшкам подушечкой большого пальца. — Родион Романович Раскольников. — представляется он, стараясь подражать такой же легкой и беззаботной манере начатой беседы. Они с несколько мгновений молчат, потерянно улыбаясь друг другу, так и не выпуская рук, а потом и вовсе бросаются хохотать, сами не зная, что так сильно их раззадорило. — Вы что это, голубчик, обезумели в раз? Иль вина перебрали?  — беззлобно, с шутливым удивлением кричит Разумихин — голос его охрип несколько после продолжительного разговора со студентами, сделавшись еще более густым и низким. — Никак нет! Дмитрий Прокофьевич, мне история Ваша ну очень уж понравилась. Неужто действительно весь публичный дом созвали? — на словах о публичном доме Раскольников переходит на быстрый шепот, оглянувшись сначала чрез плечо, в страхе обнаружить тонкую фигуру подслушивающего за спиной профессора. — Потеха какая, что ни день, то одно удивление. — А вы до барышень большой охотник, что ли? — продолжает посмеиваться над ним широкоплечий собеседник, выпуская наконец его руку с большим неудовольствием, пытаясь незаметно ухватить ее напоследок вновь, чтобы еще на несколько мгновений сохранить ее в своей костлявой ладони. — Нет-нет, не выходит — оправдывается Раскольников аляписто и нелепо, найдя в душе своей обязательство почему-то хоть слово вставить себе в защиту, но собеседник его, ничуть не смутившись, продолжает говорить, будто себе в назидание. — Не выходит, ну и черт с ними, знаете. Жизнь — штука такая, где и без барышни вполне обойтись можно. Слыхали выражение расхожее о том, что если не женился в срок, то и не стоит вовсе? Но ладно уж, чести ради, признаю, что за хорошую женщину свободу продать и не грех пред самим собой. Но это, знаете, надо не просто так, лишь бы какую выбирать, Вы, если целью хорошо жениться обзавелись, то и выбирать с соответствующей тщательностью обещайтесь. Но это все-таки потом, когда окончательно созреете, Роденька. Жизнь Ваша от Вас не убежит — вы молоды и хороши собой невероятно, а таких в народе на руках носят. Раскольников, не забывая ни на секунду о простейшем понятии вежливости, к которой с ранних лет приучала его матушка, дослушивает все-таки речь молодого человека до конца, сочиняя ответ абсолютно громовой, который, по задумке его, плавно введет их обоих в дискуссию или даже спор, который закончится тем, что оба оппонента останутся удовлетворены прошедшей баталией. Но Разумихин, сделав предупредительный знак, чтобы герой наш смолчал, наклоняется к нему ближе и на ухо говорит вещь совершенно вопиющую и по временем нашим абсолютно дикую, оставившую на адресата сего послания впечатление неизгладимое и, прошу заметить, наполнив новым чувством младую душу его совершенно неожиданно. — Мне еще не со всеми студентами познакомиться довелось, поэтому я Вас с, к сожалению, покидаю, но вернуться к Вам со всей своею торжественностью клянусь. — он делает паузу, и Раскольников вроде бы слышит как дыхание его участилось. — Знаете, Роденька, не принято на посвящении в университет вальсы отплясывать да каблучками, как в танце народном, отстукивать — женщины-то здесь и поблизости не найдется. Но будь Вы на балу в обличии женском хоть чудовищем в лохмотьях рваных, я бы Вас все равно танцевать пригласил, за талию приобняв, а после и посватался бы без лишних раздумий. Припомните о этом как-нибудь, хорошо? И уходит он, все на Раскольникова поглядывая, не осознав до конца, в каком нежном и непонятном смятении того оставил. Остаток вечера проходит в порядке менее энергичном, и бравые студенты, уставшие порядком от монотонного зудежа со стороны преподавательского состава, кто так и норовил сыпать к месту и не к месту житейскими поучениями, невыносимыми и пошлыми до безобразия, решаются наконец высыпать на озябшие городские проспекты, чтобы, вволю разойтись, оставив позади университетский шарм и блеск отполированных начисто помещений, а там и всех подслеповатых профессоров. Раскольников долго не решается выброситься в «открытое море» и последовать за течением человеческим, увлекающим его за собой стремительно, точно горная река, но желание вернуться к себе домой наконец, возобладало. Они с Разумихиным вновь сталкиваются около массивных дверей с железными замками в полстены, выводящих разгоряченные студенческие толпы в холодный сентябрьский вечер, так нежданно разлившийся после августовской жары. Но хмельные лица никакого недовольства в большинстве своем не выражают, некоторые и принюхиваются довольно, задирая в прохладный воздух носы, силясь уловить незаметный переход от одного сезона к другому по запаху всей сущей растительности, что пока еще беззаботно зеленела, доживая практически последние свои дни в таком цвете. Разумихин налетает на него, как шторм на шхуну в открытом море, в тот момент, когда он уже берет в руки плащ, чтобы начать одеваться. — Позвольте Вам помочь. — молодой человек выхватывает у него из рук грязнющее, перештопанное раз за разом и, чем только не замызганное отцовское пальто, которое тот, быть может, накидывал около десятка лет назад, когда уходил из дому вместе с крошечным сыном, чтобы в леденящий мороз, по сугробам и размытым деревенским тропам проплестись абсолютно не проходимые в те морозные годы четыре версты до сельской церквушки и отстоять там утреннюю молитву, а после проделать не менее тяжелую дорогу в свою сторону. — Станьте смирно, мне Ваше пальто красть ничуть не надобно. — посмеивается Разумихин над его растерянностью, прихватывая демонстративно заплатанные кусочки ткани на собственной шинели мышиного цвета, напоминающей более дырявый холщовый мешок, нежели осеннее одеяние для первых морозов, как бы говоря тем самым, что находятся они в условиях абсолютно равных. Он с бережной аккуратностью и галантностью накидывает на плечи Раскольникова отцовское пальто, вначале осмотрев его основательно, вытряхнув из складочек забившуюся листву и задумчиво расправив помятые рукава, точно умелый портной в своей мастерской. А затем, когда Раскольников совершает плечами размашистое круговое движение вперед, чтобы расхлябанная одежка до конца уселась, похлопывает его по спине по-компанейски, но как-то особенно осторожно и вкрадчиво выносит свой вердикт: — Точно по Вам «мантию» шили. — Не мое оно. — сконфузившись шипит чуть слышно Раскольников, осознав с чего-то нелепость всей сложившейся вокруг него ситуации и, спешно запахнув полы своего мужицкого пальтишка, дожидается, пока готов будет к дороге его товарищ. Алая краска так и не отходила от лица его с того самого момента, когда они душевно поручкались в бальной зале. Вместе они выходят, стараясь держаться друг у друга на виду, и, миновав наконец лестничную балюстраду, останавливаются в раздумьях о том как им поступить далее. — Кликнуть ли извозчика, Родион Романович? — Сам дойду. Мне мои гроши на него тратить не хочется, да и живу я отсюда недалеко. Средства, чтобы хоть какую-нибудь квартирку снять, у меня найдутся. А вы как: со мной пройдетесь аль сразу домой? — До дома-то я всегда дойду, а с Вами познакомиться поближе возможности не упущу. К чорту этого мужичонку с его повозкой! И кобылу его хромую тоже к чорту! Идемте, быстрее будем. Слово за словом, и они уже решаются перейти на фамильярности — отныне говоря друг другу «ты», так и не поняв, как за несколько часов сумели побрататься так крепко и стать товарищами, какими были будто всю жизнь свою, чувствуя только одновременно, что на судьбу их совместную многое выпадет, но догадок своих вслух не высказывали. По пути веселье в Разумихине угасает, и проницательный взгляд его, светлый до этих пор, мешается с чем-то невыразимо печальным — Что ты? — беспокойно метается к нему Раскольников, заметив эту непонятную и абсолютно внезапную для него перемену в лице веселом и беззаботном. — Устал, Родион. Голова у меня разболелась что-то от шуму. — безжизненно и сухо отвечает ему молодой человек, поникнув вдруг по причине, как показалось Раскольникову, странной и с недавним его настроем не соотносящейся. Не может компанейский человек от движения и кутерьмы дискомфорт чувствовать — живет он кутежом и сам себе есть кутеж. — Но подожди, снова весел буду, если небольшой дар от меня примешь. Разумихин запускает огрубелые тонкие пальцы в карман прямых университетских брюк, выстиранных только накануне, совсем еще новеньких, не штопанных пока нежной женской ручкой, с наперсточком на пухленьком мизинчике, как это обычно бывает у миловидных маленьких швей. Достав оттуда десять рублей серебряными, он, ни сказав ничего, протягивает их товарищу, заставив его побледнеть и в замешательстве гневно сверкнуть глазами, остановившись.  — Возьми. Вели себя чаем обеспечить и пальто себе новое заодно прикупи. Не могу я на тебя в таких лохмотьях смотреть — жалко становится. А коли жалко друга становится, то и помочь ему надобно. Встретив со стороны товарища непонимание тяжелое, он вздыхает протяжно и устало, но продолжает тянуть ему деньги с упорством. — Ну бери же, прошу тебя. Этим и меня спасешь — я же прогуляю, проиграю, да вдруг потеряю еще. Раскольников и не уверен вовсе в решении своем грядущем, принимать деньги или не принять и, сверкая глазами лихорадочно, глядит то на монеты, то на пальто свое рваное, пытаясь примириться с честью своей обиженной и усилием внутренним подавить ее. В положении он действительно бедственном, а не принять денег его — уготовить зиму не только холодную, но еще и голодную. Стоило монеты его приберечь, авось закатятся куда в темный угол и не понадобятся вовсе, а к весне найдутся и вручить обратно можно будет. — Ладно, возьму. — снисходительно говорит он, чувствуя как оживился товарищ его, выбросив ему кусок скромный. Разумихин развеселился по пути настолько, что в шутку начал несильно колотить его, все посмеиваясь над глупостями, в голову ему взбредшими, которые не преминул тотчас высказать. Раскольников, хоть и улыбался и поддакивал даже, чувствовал, что упоение весельем товарища его, сменяется на раздражение и озлобление. Горько ему стало и обидно до безумия, что пожалели, пусть и добротой руководствуясь, а, а никак не барскими замашками, обязывающими нищему раз в полугодие копеечкой помочь. Чуть до слез его не довела мысль о том, что человек, симпатичный ему очень, не на равных говорить с ним будет, напоминая из раза в раз о своем положении превосходящем. Но болтовня Разумихина, пустословие его очаровательное и бесхитростное, злые мысли задабривает, а потом и вовсе из памяти их стирает, и Раскольников, забыв о приступе своем странном, над умелыми каламбурами товарища, уж не так отстраненно и холодно смеется, похлопывая в поддержание мыслей его, по плечу. — Ты зайдешь погостить? — спрашивает Раскольников, остановившись наконец у здания с принадлежащей ему квартирой, чувствуя при этом внутреннюю свою неудовлетворенность в потребности разговора. Печалило его то, что пути их должны будут разойтись в порядке незамедлительном, и каждый из них, в силу обстоятельств, которые как могут сложиться, так и не сложиться, времени для другого и не найдет вовсе, пропав в потоке жизненном, обустраивая будущее с людьми иными. Но если укоренить связь их новообразовавшуюся сейчас, то потерять друг друга сложнее окажется. — Зайду обязательно. — бодро кричит ему Разумихин в ответ, вытягивая уже руки, чтобы обнять его на прощание. — Если на уроках нам не суждено увидеться будет, то я к тебе на неделе загляну. Адрес я твой запомнил. Согласен? Книг тебе притащу, а хочешь и вовсе на немецком стихи почитаю. Я это хорошо очень умею. — Тащи и книги, и стихи — хоть все мне завтра прочитай, но только я тебя сейчас зову мое обиталище посетить. Посидим недолго, поговорим, чаю, может, выпьем.  — Ну, как скажешь, Роденька, я домой-то и не тороплюсь совсем — все равно нет там никого. Они поднимаются до квартиры Раскольникова по светлой и широкой лестнице, крашеной еще совсем недавно, что и по виду, и по запаху краски совсем явственно было. Отпирая дверь большим красивым ключом, хозяин квартиры пропускает первым своего гостя, кто, судя по робости и движениях неуверенных, в гостях редко бывал, либо, бывая, впечатление не лучшее оставлял. — Не серчай, если опрокину что. Со мной это случается обычно — плечи-то широкие, а места мало, вот хозяева и ругаются после казусов таких и гонят меня в шею. Выпроваживают сразу, кричат мне со слезами «прощайте», а шепотом-то и добавляют «не возвращайтесь более». Раскольников мягко смеется, представив сразу же друга своего как слона в посудной лавке, опрокидывающего и уничтожающего все ценное, что имеется на магазинном прилавке. Он захлопывает дверь, толкая внутрь Разумихина, упорно топчущегося на пороге, помогает ему снять пальто и указывает рукой на обжитое свое помещение. Съемная его квартира (самая первая, к слову, коей обеспечен он был трудом матери и сестры) напоминала по форме прямоугольную коробку, светлую даже ночью, с большими окнами и уютную невероятно, несмотря на пространство весьма ужатое. Из предметов мебели здесь был диван, с обивкой подерганной, но мягкость свою на ощупь не потерявший, широкая кровать с белым одеялом, подушками и простыней, купленными чуть ли не вчера за цену абсолютно ничтожную и в довершение чистенький письменный стол и несколько стульев, расставленных по комнате несколько хаотично, словно места себя не находя. Разумихин, видя, что ценных вещей здесь и не наблюдается практически, осмелевает и сразу же забирается на диван, отшвырнув свой университетский портфель в сторону. От чая он отказывается, объяснившись тем, что достаточно за день и вина, и чая испил, и тошно ему уже от этого питья. Раскольников усаживается подле него, поглядывая временами за окно, по темноте, сгущающейся постепенно и совсем еще неохотно, пытаясь угадать точный час — за карманными часами, доставшимися от папеньки ему откровенная неохота было вставать, да и запамятовал он, куда их утром положил. Проговорили они с товарищем часа два, жестикулируя, крича громко, смеясь, переживая, доказывая то правоту свою, то раскаиваясь в некомпетентности, и когда они замолкают, сидя какое-то время в тишине, переглядываясь многозначительно, раздумывая, какими новостями поделиться еще, Раскольников начинает речь свою именно в тот момент, когда Разумихин уж открывает рот и, весело сверкая глазищами, нежно смотрит прямо на него.  — Знаешь что, Дмитрий Прокофьевич, есть у меня еще мысль интересная, давно она меня посетила и все это время со мной оставалась. Только вот применение ей найдется вряд ли, ибо абсурдна она до помешательства, и страшусь я ее ужасно. Не сочти меня нигилистом, хотя отчасти, совсем отчасти ты и прав будешь, назвав меня таковым. В Бога я верую крепко, вседозволенность отрицая, и если попросит он меня черное белым назвать, то я его просьбу исполню незамедлительно. Страшно мне, страшно — в голову мысли лезут дикие, о том, что Богом-то каждый стать может, нужно лишь чрез черту преступить определенную, что-то внутри себя изломать и выбросить, как сор из избы. Не знаю я ничего более, но теория сия мне косточки обглодала, по ночам спать не дает. И верить я не хочу, чтобы кроме Спасителя нашего кто-нибудь да жизнями распоряжался. Праведный палач из народа разве рассудить дилеммы нравственные сможет? Кто и какое право ему на сие преступление дал? Разумихин молчит с минуту, слушая друга своего, уж не улыбаясь и не хохоча более, но взгляд его ласковый горит в нем до сих пор. — С момента как тебя увидел — понял почему-то сразу, что тебе судьбу каждого встречного человека вершить. И меня твое правосудие не обойдет, да что там я, никого оно не обойдет. Всех затронет, всех коснется, кого осчастливит, кого в тоску смертную загонит. Власть-то тебе дана, Роденька, но осторожнее с нею будь, а то еще и таких дел натворишь, что и не отмоешься от этой черни вовек, не простишь себя. — Помешанный, помешанный, да что же ты такое говоришь-то, глупый человек! — вскричал вдруг Раскольников, вскочив с дивана, а затем покачнувшись внезапно на абсолютно гладкой плоскости пола. — Фантазер ты, Дмитрий Прокофьевич — только ведь Богу дано людскими жизнями распоряжаться и не гневи его, милый мой! Господи, прости, какие же глупости я тут наболтал, а ты и подхватил! Не гневи его — я тебя и в райских садах после кончины своей встретить хочу, в твое ясное лицо заглянуть! И вновь усаживается, только теперь чуть поодаль, застеснявшись в миг своей необузданной горячности и рьяного всплеска чувств, не поддающегося никаким объяснениям никаким, может только случайностью какой. Разумихин сидит безмолвный, раскрасневшийся то ли от осознания сказанных им глупостей, то ли от смущения и ощущения странного, но приятно коробящего душу и сердце чувства. В Петербурге погода тем временем совсем стала осенняя — косматые ивы все сильнее сутулятся, прогнувшись костистым хребтом под золотистыми волосами, напоминающими скорее бархатные ленточки, что так любят дамы нашего времени вплетать в башенки высоких своих причёсок, нежели настоящие всклоченные волосенки, прекрасные чем-то в своем первозданном обличии. Но и не холодно им вовсе в сыром сентябрьском дне: в углу комнаты горит скромная лампадка, под светом которой им еще предстоит встретиться в абсолютно разных состояниях души — будь то помешательство страшное, будь непродолжительное светлое озарение. Друг другу они приятны невероятно, можно сказать даже, что чересчур приятны, и это их и в довершение к лампадке и согревает. Взаиморасположение их рождает чувство новое, непознанное еще всерьез младым умом, выраженное, может, только через детские курьёзы, когда беззлобно ловишь бабочек, лишь так, от большой любви.  — Роденька… — говорит вдруг Разумихин, весь пылающий, но твердый и, похоже, решившийся, на поступок отважный, требующий определенной дерзости сердца. — Позволь поцеловать тебя. Так хочется почему-то. — Позволяю. — сдавленно шепчет Раскольников, делая головой движение в его сторону; он весь дрожит, как припадочный после обморока, и со страхом глядит на светлое лицо с большими глазами, продолжающих так нежно рассматривать его. — Что же ты так боишься — не съем я тебя. — умное лицо Разумихина становится еще красивее, когда Раскольников вновь подсаживается ближе к нему, испуганно ловя тот самый наивный, по-ребячески изнеженный взгляд, не заточенный еще остротами равнодушия в море человеческом. — Дитя! Да еще какое!  — мелькает в голове мысль, что ни на есть приятная, искренняя, и душевный собеседник будто становится в сто крат дороже, чем был еще за миг до осознания сего, за непосредственность свою и простоту ныне редкую. И существование твое становится не бесцельно ничуть, когда однажды приобретаешь в родном лице свой сокровенный смысл существования, осознав это так, в моменты легкой радости и благополучия. Разумихин касается узких плеч его несмело, оперевшись на них вполсилы ладонями, прижав ключицы двумя пальцами, но затем осмелевает, обвив шею Раскольникова обеими красивыми руками, притягивая его к себе несколько неловко и неуклюже, как-то дико и по-медвежьи крепко, но при этом бережно, с большой аккуратностью и осторожностью, точно боясь, что объект его сильнейшего вожделения пропадет куда-нибудь неожиданно, не оставив и следа после того душевного сумбура, что умудрился натворить. Раскольников выдыхает резко, судорожно обхватив его широкую спину и, ведомый сильными руками, со всей уверенностью касается его чуть разомкнутых губ, теплых, словно на них до сих пор нежилась утренняя улыбка с момента посвящения, когда они в первый раз заговорили, сосредоточив все внимание на том, чтобы ухватить как можно больше из сказанных друг другу слов. Чувство долгожданной близости затягивает его, и он, окончательно разнервничавшись, не веря собственному счастию, впадает в состояние лихорадочное, знакомое, пожалуй, тем только, кто помнит еще первую свою влюбленность. — Я так люблю тебя, Дмитрий Прокофьевич, так люблю. — шепчет Раскольников, улыбнувшись очень уж по-доброму выразительно; руки, как и голос его надломившийся, дрожат, кидаясь то по спине Разумихина, то задерживаясь на груди его, а то и вовсе сжимая в своих ладонях его красивое пунцовое лицо с разгоревшимися в ответ на признание в глазами, выражающих самое, что ни на есть, безропотное повиновение и чистейшую любовь. Он целует его еще раз, нежнее и мягче чем в первый раз, не стесняясь уже ничего более, ни глаз его любящих, ни рук мужицких, но мягких. Так и застыли они, словно изваяния каменные, вцепившись в друг друга намертво. — Пора бы и ко сну начать готовиться. — замечает Раскольников, отпустив его внезапно и заторопившись почему-то чрезвычайно. Завтра все-таки день учебный. — И правда поздно, стоит мне уж и домой пожаловать. — сконфуженно говорит товарищ его, поднявшись и начав торопливо собираться. Раскольников поджимает губы и опускает взгляд в пол, искоса наблюдая за тем, как Разумихин сначала портфель подбирает, а затем и пальто снимает с крючка, чтобы, набросив на свои по-богатырски широкие плечи, раствориться в этой страшной, поглощающей темноте и неизвестно вовсе, сколько добираться ему до дому, сколько опасностей поджидает его на углах демонического города. — Постой! Останься! Не могу я так просто тебя в темноту эту отпустить! — кричит Раскольников, вскакивая с дивана и, подлетев к самой входной двери, хватает друга милого за руку — Ложись со мной спать сегодня, кровать у меня широка очень, а одеяло да подушки поделим! Не могу я, не могу так просто тебя бросить!  — выбившись из сил окончательно, Раскольников как-то непонимающе тянет его за собой, сжав рукав Разумихина в побелевшем своем кулаке. Они ложатся в одну постель, сначала друг от друга отстраненно отодвигаясь, будто из вежливости уступая соседу места поболее. Раскольников глядит на правую стену, к какой отвернулся от смущения и страха своего пред желанной, но чуждой ему близости с товарищем. — Ты хотел бы провести ночь со мной? — как назло спрашивает его побледневший Разумихин чрез какое-то время, упорно продолжая глядеть в обшарпанный потолок. Он так и не посмотрел ни разу на Раскольникова с того момента, как они опустились изможденно на кровать. Герой наш смолчал, сжавшись в темноте еще сильнее. Времени проходит немерено, а он все ответа дать не может. — Неужели совсем ко мне душа не лежит? Почему я тогда сразу все понял как тебя увидел, Роденька? — он словно забывает, что знакомство их длилось и не год, и не два, а несколько часов, начиная с утра, но при этом монолог его был таков, словно вся жизнь его шла бок с человеком, кто в этот момент лежал по правый локоть его, отвернувшись. — Ты меня стесняешься, я же вижу. А как я могу с тобой искрен быть, если в чем-то ты да боишься меня? — Не прав ты! — взметнулся вдруг Раскольников лихорадочно, подскочив, как ошпаренный, со своего места, выйдя наконец из окоченевшего состояния — Возьми же меня за руку и послушай! Повернись и в глаза в довершение мне смотри! Я в толк не возьму, откуда ты, милый друг, вдруг ты выдумал, что душа моя к тебе не лежит или, что не люблю я тебя. Опровергаю и отрицаю все, что ты тут наговорил. Каюсь пред тобой, что люб ты мне неимоверно и не было еще со мной такого никогда, чтоб при взгляде на одного только человека или беседе с ним, весь мир мой, что устаивался долгий двадцать один год, ухался вдруг внезапно в бездну черную. Так не усомнись же теперь, что влюблен я в тебя, просто выше мы с тобою плотских утех, и чувства наши непорочны настолько, что и пред самим собой стыдно их грязью в раз облить. Не определяется связь эмоциональная тем, насколько быстро ты со своей пассией в койку прыгнешь, тут осмысливать ситуацию глубже надобно, понятие духовности в себе развивать, ведь человек в уровне развития, как по мне, сейчас ныне выше головы прыгнул — не дикари мы с вами и не животные. Я люблю тебя, друг мой, люблю безумно и слов моих недостаточно, ведь поступками и определяется отношение. Мы с тобою знакомы самую малость, и всей душою я жажду доказать тебе в грядущем, что в сердце моем место для тебя предопределено. А теперь сожми мою руку и обними меня крепче, иначе я и не засну вовсе. Разумихин, широко раскрывает глаза, оторопев сначала, осмысливая с минуту высказанное, а потом улыбается неожиданно чему-то, глядя на товарища своего еще искреннее и теплее, чем в момент знакомства их, согревая все близ себя лежащее полыхающим светлым сердцем, в коем слова друга его находят покой и согласие. Он исполняет веление Раскольникова, прижав того к себе крепко, а пред тем поцеловав его в лоб нежно, объявив сим готовность свою о переходе на уровень нравственности совершенной, упиваясь ощущением одухотворенным и высоким. — Спасибо. — чуть ли не в слезах благодарно шепчет тот, проваливаясь мгновенно в сон, хмурый и блеклый, счастию и яркости жизни его в сей момент противопоставленный безрадостностью своей, хотя в жизни человеческой ровно наоборот все случается — за сном красочным, как правило, пробуждение мрачное и тягостное кроется. Слабо видится ему его будущее да и мечтатель он теперь совсем неохотный, ведь наслаждение бытием текущим и каждой минутой настоящего ему теперь куда более мило, нежели полотна, фантазией сотканные. Новый день, как прибой на рассвете, смоет домыслы все, не оставив ни теории, ни мысли посторонней и будет дана ему радость невероятная от повседневности ожившей.