Юность

«Мы все в эти годы любили, Но, значит, Любили и нас». (С.А.Есенин)

Вторая половина сеностава тянулась медленно. Тёплый ветер бил в лицо, а забавное стрекотание кузнечиков, что попрятались в кустах, наполняло атмосферу всеобщего спокойствия чем-то отдалённо знакомым. Что это было за «знакомым», я так и не разобрал толком, однако с уверенностью, которая была присуще всей нашей семье, заявлял об этом. Бодрым шагом я двигался по глухой дороге. Вокруг были поля с разноцветными точками цветов: и синими, и белыми (скорее всего это ромашки), и розовыми. Мой дед разбирался во всяких там растениях, любил часто посещать леса, говорил, мол, в лесу ты можешь найти спокойствие в душе, но сам лес крайне неспокоен из-за того, что ты вторгся в его владения. А ещё он говорил, что природу надо знать и любить, но как бы он не вдалбливал в меня это, я так и не смог «познать» её. Вот и сейчас шагаю я по пыльной дороге, солнце палит мне спину, а мелкие капли, которые я старательно вытираю платком в горох, так и норовят мне попасть в рот вместе с дзыками; и что это за трава вокруг, что за вид mosquito летит в лицо – не понятно. Дед бы уже начал мне рассказывать, что за травинка в его зубах, и что за бабочка присела только что на бутон. С дедом, однозначно, нельзя было пропасть в лесу! Впрочем, с ним вообще нельзя было пропасть. Он был хорошим человеком, помогал всегда мне и словом, и делом. И он не ограничивался только мной: все соседи знали его как доброго мужика с хорошим поклёвом и золотыми руками. Каждый мог прийти к нему за помощью, а он с радостью помогал им. Бабушка гневалась, что «сор из чужой избы принимает, а неблагодарные продолжают поливать его грязью». Дедушка на такие заявления молчал и пыхтел в трубку, наблюдая за витиеватым дымом. Да и что он мог сказать? Ссориться с бабушкой себе дороже. Я же говорил, что мы все уверенные в семье? А теперь сложите это с бабушкиным упрямством, доставшимся ей от княжеских кровей, и у вас получится уверенная в себе женщина со стойким взглядом на жизнь (хотя дедушка шутил, что её упрямство такое же стойкое, как столбы Перуна во времена Крещения). Простая арифметика. Было много запоминающихся моментов, проведённых с дедом. О, что мы только и ни делали! Рыбу ловили, коз пасли, мёд собирали, за грибами да по ягоды ходили. Но самый, пожалуй, для меня, запоминающийся момент так это тот, когда он вытянул меня за уши из пруда и обирал тину с моего лица, приговаривая, какой же внук его дуралей. Как так получилось, что я оказался в пруду? Это совершенно отдельная история. История, которую обязательно я должен рассказать и показать вам, читатель. История о моей первой любви, дрянных мыслях в голове и вкусе прудовой воды во рту. Произошла она во второй половине сеностава, и было мне на тот момент четырнадцать лет. Переломный момент, когда из мальчишки-добряка, несведущего о трудностях жизни и не просящего любви девушки, я, как и все остальные ребята моей возрастной группы, превратился в терзающегося юношу. Но, всё по порядку. Ещё не пробудились петухи в деревнях, как бабушка с дедушкой уже встали и шли на огород. К тому времени, я привык так же вставать рано и помогать им. Бабушка хоть и говорила мне, чтобы я отдыхал, но была довольна тем, что её внук помогает по хозяйству, а не занимается тунеядством и разбойническими игрушками вместе с остальными ребятами. Пока бабушка кормила гусей и кур, попутно заглядывая на кухню и колдуя над завтраком, мы с дедом сидели на деревянных ступеньках терраски. Он дымил, я продирал глаза ото сна и оба мы наблюдали за облаками, плывущими по небу, словно это были не облака, а корабли Петровской эпохи. День начался просто замечательно. Дедушка обрадовал ещё меня тем, что к вечеру сделает блины, а бабушка обещалась достать из погреба аж два варенья разного вкуса: сливового и земляничного. Я помогал, бабушка с дедушкой умилялись, деревня же наполнялась жизнью. И вот к часам одиннадцати я вызвался принести воду из колодца, что находился в овражке совсем недалеко. Накинул на шею плотную веревку, взял два больших ведра и отправился в путь. Славка с Димкой пронеслись мимо меня с удочками, видимо опять проспали весь улов. Помню, что ещё встретил Марью Петровну, она, как всегда, смотрела на меня недоброжелательно: чем я старушку обидел, остаётся для меня загадкой до сих пор. На обратном пути я пыхтел, останавливался несколько раз с передышками, но тащил эти два ведра. И, поднимая взгляд от тропинки, я заметил девушку с золотыми косичками, чуть ли не по пояс. Она была высокой, худой, смуглой. Её морское платье то и дело трепал ветер, она придерживала его одной рукой, а в другой держала маленькую книжечку. Читая, она то хмурилась, прикусывая губу, то улыбалась и становилась похожа на ангелочка. Это была первая девчонка, что поразила меня. Вечером того же дня, когда мы все сели есть блины, я не мог выкинуть её из головы. Её образ постоянно появлялся у меня перед глазами. Мне было интересно узнать, кто она, что она тут, в деревне, делает. Я такой никогда не видел, может быть, приезжая? Дедушка заметил моё странное настроение и, отпивая чай из кружки, поставил меня в тупик: «Внук, ты чаво это, в облаках летаешь целый день? Сразу, как пришёл с вёдрами такой. Случилось чаво? А может, влюбился?!». На последних словах его глаза как-то сверкнули, и мне стало дурно, я начал мямлить, но благо бабушка спасла дело: она приструнила деда и впихнула ему в рот ложку варенья. Я отказывался верить в то, что какая-то малознакомая девчонка, нет, девушка, смогла влюбить меня сразу же в себя. Проходили дни, я и не замечал, как стал чаще прогуливаться по деревне, желая увидеть её ещё раз. В один прекрасный вечер, жуя наливное яблоко, я увидел, как она выходила из калитки дома номер «40». Всё с теми же косичками, но уже в другом сарафане с голубыми цветами, похожими на незабудки. Я остановился и не знал, куда деть себя. «Это мой шанс!», подумал я в тот момент. Подумать-то я подумал, но не решился заговорить с ней. Она пошла в противоположную сторону от меня, напевая мотив какой-то песни. Как только я вернулся обратно домой, то сразу же расспросил у бабушки, кто живёт в сороковом доме, а есть ли у тех внуки, а сколько, а девочке сколько лет и всякое в таком духе. Бабушка радушно отвечала мне, жаря картошку, в то время как дедушка чему-то хмыкал и продолжал наблюдать за своим дымом. От бабушки я узнал, что у Авдотьи Павловны и Степана Николаевича есть сын, а у этого сына есть три дочки. Одна живёт в столице, работает модельером, вторая оканчивает школу, а третьей недавно исполнилось десять. Я отмел первый и третий вариант и поинтересовался, как зовут вторую внучку. Тут бабушка задала вопрос, зачем мне это и я с невинным видом ответил, что «это чисто ради интереса, я в деревне часто бываю, а не всех знаю». Так я узнал, что вторую внучку зовут Виктория (прямо, как и мою сестру!), но родные называют её «Вичкой». А там уж как-то завертелось, закружилось, и мы стали общаться с ней. Она читала мне Толстого, я наслаждался её чтением и всё было бы прекрасно, если бы я в один из вечеров не поцеловал её. Простой чмок, а сколько трагедии из-за этого было! Она оттолкнула меня, показательно вытерла губы и, поправив косы, припечатала меня резкими словами, что я не имел права её целовать, да и вообще у неё был уже жених. Её слова били не хуже молота, её рассерженный взгляд мигом прошёлся по мне, как ожог от случайного прикосновения к котелку. Хотелось кричать и спрашивать, что я сделал не так. Но больше всего хотелось исчезнуть из этого мира, потому что казалось, что уже вся деревня знала о моем поступке. Такой позор и ещё хуже позора было отторжение чувств. Я понёсся на пруд, не знаю, зачем я это делал, но мне было так плохо и так хотелось это «плохо» куда-то деть. Хотелось, чтобы всё забылось! Хотелось, чтобы все мысли разом покинули голову! И хотелось, чтобы Вичка пришла и остановила меня, чтобы прибежала, обняла и сказала бы, что тоже любит меня. Я действительно ждал. Какое-то время. Но она не приходила. Не появлялась на горизонте. И я с тяжёлым вздохом, не вытирая слез со щек, кинулся в воду. Отдалённо я слышал крики и чем дальше я опускался на дно, чем больше воды набиралось в лёгкие и в нос, тем я больше понимал, что совершил сейчас настоящую ошибку. Она не сравнится с той глупостью, что произошла ранее. Подумаешь, поцеловал! Страшного в этом ничего нет. Я лишь придумал себе, что это на самом деле «страшно», когда признание в любви не имеет такого значения и в помине. Страшно бывает, когда родные погибают, страшно бывает, когда видишь, что помочь ничем не можешь. А эта глупость имеет лишь иллюзию страха. И чем быстрее ты её развеешь, тем легче тебе будет. Дед меня вытащил. Спас. Ударил по лбу знатно, потом обнял, а затем снова ударил. Никогда не видел, чтобы дед плакал. И я думаю, что это был единичный случай. Ему стало страшно за меня, он представил себе, как вытаскивает уже не живого, а мертвого и дурно ему сразу же стало. Сказал, что боялся бы прийти к бабушке, взглянуть на неё, а та же женщина, всё бы поняла сразу и упала бы тоже ничком, заливаясь слезами. Он много что говорил мне в тот день. И я уж и не вспомню все слова, что он мне сказал. Сказал, чтобы я двигался вперёд и, пусть мне казалось тогда, что вперёд двигаться нужно к Вичке, потому что именно с ней я видел себя в будущем, то затем я понял, что с Вичкой у меня ничего бы и не вышло толком. И плохого она мне ничего не сделала, просто была ошарашена. А вот я ей бы принёс проблем. Дед обозвал меня эгоистичным дуралеем, мне было очень стыдно перед всеми. Пришли мы оба домой мокрые, в тине; дед пошёл сразу же закуривать, а я, стоя во дворе, угрюмо смотрел в землю и не мог поднять взора на бабушку. Она шумно вздохнула и сказала, чтобы я посмотрел на неё. Голос её был холодным и я чувствовал, что слёзы вновь проступают из глаз. Я содрогался всем телом, мял в руках штанины и беззвучно плакал. Глаза так и не поднял. Тогда она сама подошла ко мне, схватила кисти рук и потянула на себя, раскрывая объятия. Бабушка держала меня в руках, она то и дело водила рукой по спине, успокаивая мои рыдания. «Любовь бьёт тебя в самое сердце, – шептала бабушка мне, – Каким бы ты сильным ни казался, каким бы мудрым не выглядел, тот, к кому ты испытываешь сильные чувства, может не полюбить тебя в ответ. В этом нет ничьей вины. Но, пытаясь избавиться от этой любви таким радикальным способом, ты забываешь о том, что есть та любовь, которая всегда окутывает тебя с приходом домой. Помни о том, что ты любим нами, и не забывай любить в ответ, мой мальчик». Сейчас, шагая к своей деревне, я понимаю, что Вичка любила меня тоже. Но не так, как хотел я, а как младшего брата, друга. Но и такую любовь я потерял. Я попытался показать ей свои иные чувства, она их не приняла, а я, повинуясь не светлой стороне своей любви, истоптал не только чувства свои, но и близких. Мама с папой, когда узнали, что произошло, были шокированы и отец тогда знатно меня выпорол. Тогда я кричал, что так неправильно, что никто меня не понимал, никто не понимал моей любви. По стечению времени я понял, что моя семья не желала мне зла – они просто не знали, что делать дальше и как с этим справиться. Их любви ко мне не уменьшилось, но я чувствовал, что фундамент этой любви расшатался. Вернее сказать, не любви, а доверия. Любовь всегда будет жить в сердце матери, а вот доверие можно потерять сразу же. Я окунулся в омут с головой, не слушая наставления деда о том, что в омут лучше вообще не лезть. Я потерял себя в этом омуте, когда бабушка говорила мне о том, что тело-то ты вытащишь, а вот душу нет. И сейчас, волнуя воду этого омута снова, я требую своей души назад. Поэтому мой путь на ближайшее время – это моя деревня, где я, вдыхая запахи юности, буду с наслаждением вспоминать её. Какая никакая, но всё же моя юность и моя любовь.