Каждый должен любить оранжевый

— Ничтожество! — дрожа от неконтролируемой ярости, Акутагава с силой ударяет Ацуши по щеке. Она широко раскрывает глаза, прежде чем пошатнуться, а затем в попытке сделать шаг назад падает на пол, не удержавшись на ногах. Слипшиеся и не чесанные с самого утра волосы свисали, закрывая половину лица Накаджимы, но Акутагава всё равно видел покрасневшее заплаканные глаза и от этого злился ещё больше. Рюноске проклял всех известных ему богов: в мире огромное количество людей, но связан он оказался именно с Ацуши. Ему по горло хватало собственных воспоминаний, они и без того разъедали сознание, принося приступы неконтролируемой ненависти к окружающим, которых подобная участь обошла стороной. Каждый сон в самое неожиданное мгновение превращался в кошмар, противиться которому становилось всё сложнее. А теперь Акутагава испытывал эту отвратительно давящую боль вдвойне сильнее. И виной тому была Ацуши. — Зачем ты вообще существуешь? — вновь крикнул Рюноске, замечая, однако, что боль в груди только нарастает. Никакого облегчения не наступало. Ацуши плакала, уже не предпринимая попыток сдерживаться. Она лежала возле стены на боку, прижавшись щекой к холодному грязному полу, захлёбываясь в собственных рыданиях. Осознавая свою никчёмность, Накаджима стремительно теряла связи с реальностью. В её глазах очень правдоподобно рисовались стены приюта, даже голос Акутагавы перестал напоминать оный, превращаясь в совершенно иной — тот, которого Ацуши всегда боялась. Акутагаве не было жаль. Совсем нет. Поэтому, нахмурившись, он с размаху ударил ногой по её животу. Накаджима резко согнулась пополам. Судорожно кашляя кровью, она заёрзала на месте, обхватив саднящее место руками. Акутагаве совсем не было жаль. Вот только неприятная ноющая боль в районе сердца резко сменилась на сильное покалывание, дыхание чуть сбилось, и в горле появилось непонятное жжение, совсем не похожее не кашель. Он чувствовал это, чёрт побери! Как ей больно, как она унижена, подавлена, разбита. И чего только Акутагава добивался, он не понимал сам. Каждое его слово ранило Ацуши всё надежнее, а от её страданий прежде всего делалось хуже ему самому. Рюноске знал: избиение и унижение не решат ничего, сделают хуже и неприятнее. Наилучший вариант в сложившейся ситуации: убить Ацуши. Если она перестанет существовать, исчезнут и все её душевные терзания, Акутагава больше не будет связан ими. Однако что-то уводило его от этой мысли, подталкивая срывать на девушке злость, не предпринимая при этом попыток добить её. — За что? — вдруг прошептала она настолько тихо, что едва могла слышать собственный голос. Но Акутагава прекрасно разобрал каждый звук. — За то, что ты есть, — холодно произнёс он, подойдя ближе. — И за то, что мы с тобой связаны. Я ненавижу тебя и твои страдания. Ты обуза. Ты ничтожество, не заслужившее право жить. Как же это невыносимо! Каждая слезинка, каждый тяжёлый вдох был сравним с агонией, испытываемой от сквозного ранения, а их были сотни! Акутагава, не сдержавшись, схватил девушку за воротник блузки, ежесекундно трясясь от переполняющей злости. Её красные опухшие глаза подрагивали, но всё же смотрели прямо на него, не пытаясь избежать зрительного контакта. Рюноске хотелось кричать, хотелось выпустить наружу все, что глодало его изнутри. Но ни одно слово не могло сорваться с его уст, словно он в эти самые минуты резко разучился говорить. — Почему мы просто не можем стать счастливыми? — неожиданно произнесла Ацуши, и голос её ни разу не дал слабины, что на подсознательном уровне сильно удивило Акутагаву. Около получаса он, не сдерживаясь абсолютно, избивал Накаджиму. Белая блузка перестала быть таковой, перепачканная алыми пятнами, местами засохшими и побагровевшими. На её теле не осталось живого места, пару костей явно казались сломанными, хотя обычно бешеная регенерация устраняла всё очень быстро. В этот раз побоев и увечий оказалось слишком много, раны затягивались чудовищно медленно и болезненно. Актугава был рад, что физические ощущения Ацуши ему не передаются. И всё же! Откуда такой уверенный и ровный голос? Акутагава присел на корточки, вынуждая Ацуши принять то же положение. Сначала он долго и пристально всматривался в девичье лицо, будто обдумывая что-то, а потом вдруг длинными тонкими пальцами провёл по её горячей щеке. Ощущение было невероятно приятным. Накаджима зажмурилась, но, почувствовав прикосновение, удивлённо распахнула глаза, пытаясь сообразить, что могло вызвать такую резкую перемену в поведении Акутагавы. Рюноске был сам не свой. Он чувствовал, как его рука сама собою тянется к Ацуши, желая всё больше прикосновений, и с ужасом понимал, что почти потерял контроль над этим внезапно нахлынувшим наваждением. Проклятая связь! Она так и манила, тянула к Ацуши. Никогда и ни к кому Акутагава не испытывал подобной тяги. И был бы рад не испытывать до конца своей жизни. Как унизительно и мерзко, казалось ему, так низко пасть перед девчонкой из вражеской организации, которую, к тому же, опекает Дазай-сан. И эта чёртова гордость постоянно вставала поперёк горла, не позволяя сдаться и признать свою зависимость от Ацуши. Ведь ему и правда стало бы легче, он это знал. И всё-таки поступал не по уму, отдаваясь во власть предрассудкам и непримиримой зависти. Заметив сомнения, проскользнувшие на лице Акутагавы, Ацуши потянулась подрагивающей рукой к его лицу. Надежда на благоразумие всё ещё не угасла. Накаджима будет позволять издеваться над собой столько, сколько нужно для того, чтобы Рюноске прозрел. Она видела, как меняется его взгляд, как в нём мелькают сомнения, как в нерешительности трясутся руки, как давно рвётся из-под контроля расёмон. Их взгляды пересеклись. Акутагава смотрел на неё неосмысленно. Ему было больно, больно невыносимо. Он был уверен, что никогда ещё не испытывал такого ужасного чувства, когда вся грудная клетка словно горит заживо, утыканная многочисленными острыми иглами, со всех сторон зажимая бедное, бьющееся как сумасшедшее, сердце. Вдруг он резко отпустил Ацуши. Не проронив ни слова, Акутагава ушёл, оставив Ацуши, едва дышащую, в подсыхающей луже крови. Спустя час, Ацуши почувствовала, что раны худо-бедно затянулись. И хотя боль всё ещё не до конца утихла, девушка смогла встать, оперевшись рукой о стену. И тогда она поняла, почему Акутагава не убил её, оставив изувеченной, но не обречённой на смерть. — В этом мире каждый обязан любить, потому что так велит ему «особая» связь. Но ведь это несправедливо, — вдруг подумала она, озвучивая собственные мысли и вспоминая разгневанное лицо Акутагавы. — Как это абсурдно, — взгляд её неожиданно упал на мандарин, лежащий в полупустой тарелке для фруктов: — Каждый человек должен любить другого человека. Каждый должен любить оранжевый. Но ты не любишь. Она отчего-то тихо засмеялась, скорее обречённо, чем искренне. — Зря ты боялся убить меня. Сколько бы не избивал, дурь не выходит. Я продолжаю оплакивать прошлое, жить им, и мы чувствуем эту боль вдвоём. Ацуши подошла к столу и взяла в руку вкусно пахнущий фрукт. Перед глазами пронеслась жизнь в Агенстве. По-настоящему значимое время. Она почувствовала себя счастливой, но гораздо больше хотелось, чтобы то же ощутил и Акутагава. Оставленный всеми, кроме нескончаемой обиды и зависти, он, как никто другой, в глазах Накаджимы заслуживал нормальной жизни. — Ты вовсе не должен любить меня. Не должен чувствовать мою боль, — рука медленно потянулась к белому пузырьку со снотворным. Несчастный фрукт упал на пол, покатившись к ножке деревянного стула. — Ты не обязан любить то, что не любишь, — она до последнего искренне верила, что освобождает его от мучений. В тот холодный осенний вечер Акутагава наблюдал за тем, как дождь барабанит по оконному стеклу. В груди больше не болело. Ему казалось, что там стало пусто. Он забыл, как это — чувствовать.