on a spring day million years from now

Чимину было семь, когда на него, рыскавшего по дому в поиске новогодних подарков — он уже прознал, что мамино стандартное секретное место — шкаф в комнате родителей, — свалился тяжеленный пыльный альбом с фотками из тех времен, когда его мама и папа вовсе не представляли, что у них, одетых в рванье и курящих травку на фотках, родится Чимин, перевернув на голову весь мир и, как говорит мама, а Чимин старается верить, сделав его в миллиарды раз лучше. Тут, конечно, спорно, потому что им явно было по приколу не спать ночью, туся и слушая дикие вопли местных музыкантов, а не дикие вопли Чимина, когда стал прорезываться первый зуб. Болезненный для души и тела процесс — Чимин не помнит, ему пофиг, — а вот мама с содроганием старается перевести тему. Ему хорошенько вдарило по самой макушке, и он, будучи взрослым и сильным духом мужиком, способным вынести любые трудности — кроме этой, — уже собирался нестись и плакаться маме (смутно представляя, как он будет объяснять, что искал свои подарочки, а в итоге отыскал новую шишку, но надеясь, что в процессе наматывания сопель на кулак это как-то упустится), но альбом, свалившись на пол, раскрылся; фотографии, для которых не нашлось места под пленкой, разлетелись, и детское любопытство Чимина, подпитываемое множеством незнакомых лиц, мест и дат, не удержалось, а маленькие ладошки прежде, чем Чимин успел осознать, уже тянулись к одной из бумажек. Он тогда еще не знал, как сложится его судьба, к чему он придет, но что-то внутри уже теплилось, что-то тянулось именно к ней, а Чимин не сопротивлялся. В конце концов, ему было семь, и сопротивляться он мог только тогда, когда мама тащила его в кабинет стоматолога. Фотография старая, даже не черно-белая — уже пожелтевшая от времени, с потрепанными краями и явно когда-то сложенная вдвое; чернила на обратной стороне уже выцвели и немного расплылись, но лицо на ней — удивительно красивое; полуулыбка, горящий взгляд, едва заметная родинка на носу. Чимин даже не сомневается, что это один из той «толпы желающих», из которой мама выбрала его отца — по ее рассказам (у них почему-то — не самом деле для того, чтобы чиминов отец не расслаблялся — хранилось дофига фоток левых мужиков, которые претендовали когда-то еще в эру динозавров на его маман), а потому несется к мамочке, чтобы достать ее расспросами, сжимая в руке фотографию, надпись на которой она прочитает ему чуть позже: «… однажды, в весенний день через миллион лет…». Чимин не знает, что случится в весенний день через миллион лет, и его не очень-то волнует, потому что у него, вообще-то, две новые серии аниме записаны на дивидишник, но ему нравится, как это звучит — загадочно, как это всегда бывает у взрослых, — а потому он втихушку сует фотку под матрац. И больше никогда с ней не расстается. Чимину будет 12, когда он по-настоящему заинтересуется ценностью мятой бумажки, что хранит под матрасом. Она не раз застревала между ним и кроватью, измялась еще больше, а однажды совсем немного надорвалась, когда он не мог ее вытащить. Ему будет 12, когда его вдруг станут волновать вещи какие-то абсолютно неточные, расплывчатые и объяснениям неподвластные; у соседа по парте вдруг обнаружится замечательная широкая улыбка; рука однажды внезапно почти окажется держащейся за чужую, и ему будет страшно. Все будет по-детски интересным, но незнакомым, новым, а вместе с тем неожиданно смущающим и запутывающим. Взгляды вдруг приобретут другие значения. Касания — тоже. И он, по-прежнему сжимая в руках фотографию, побежит к мамочке, неизменно знающей все. Они садятся за столом на кухне, обложенные пачками с печеньем и конфетами, укрывшиеся от осеннего дождика за окном, утепленные в шерстяные полосатые носки, которые на прошлой неделе бабушка выслала из Пусана, и недолго молчат, жуя и немножко хлюпая носами, потому что оба подхватили простуду. Чимину, честно говоря, не терпится, когда мама скажет уже хоть что-нибудь. Вчера она была очень занята с работой и пообещала, что сегодня обязательно скажет все, что знает, и Чимин послушно ждал, даже уроки заранее сделал, уже готовый к тому, что рассказ затянется надолго, а мама только говорит: — Это друг твоего дедушки. Они, кажется, воевали во Вьетнаме вместе, и обменялись фотографиями просто на память. Он погиб еще тогда, на войне, этот его друг, и твой дед очень дорожил этой фотографией. Их там много еще в этом альбоме, можешь поглядеть, но эта была для него особенной. Чимин как-то недовольно сипит и спрашивает: — Это все? Мама пожимает плечами: — Наверное. Твой дедушка не очень любил об этом говорить. Чимину будет 12, когда он, хватая со стола фотку, молча уйдет в свою комнату, разозлившийся на то, чего не понимает. Чимину будет 12, когда лицо на фотографии все еще будет казаться красивым, а надпись на обратной стороне — загадочной. Чимину будет 12, когда она вдруг начнет вызывать в нем совершенно другие чувства — неточные, расплывчатые и объяснениям неподвластные. Чимину будет 12, когда улыбка вьетнамского друга его дедушки вдруг начнет волновать его намного сильнее, чем замечательная широкая улыбка соседа по парте. Чимин и сам не заметил, когда это случилось. В один момент ему было 12, он едва ли успевал совмещать уроки, танцы, дзюдо и математический кружок, а в следующий, будто бы через пару незначительных секунд, уже курил с одноклассниками вместо физики за школой, давя кашель еще на подходе, и постоянно зачем-то вскидывал голову к небу, стряхивая пепел на асфальт. В последнее время ему было слишком тревожно, хотя их ни разу не застали за прогулами, потому что учитель был древний как мир, за курением не застали тоже, хотя Чимин не сказал бы, что не хотел, чтобы это случилось. Он был в таком возрасте, когда ему это было, наверное, даже нужно: чтобы мама дала леща, сказала, что не ожидала от него такого, а потом бы прошептала, что любит и не хочет, чтобы он губил себя. Чимин знал, что это все подростковый бунт, но ему было 17, и он, даже осознавая все-все, не собирался с этим ничего делать. Он оглядывался назад, когда ходил один, старался говорить с родителями по телефону, если находился в безлюдных местах, несколько раз проверял, чтобы дверь была закрыта, ложась спать. Ему было тревожно. Он курил на балконе впопыхах, надеясь что это поможет. Ему было 17, и он еще не знал, что грядет. Это случается в последнее лето перед выпускным классном. Он едет в Пусан, потому что там море и солнышко, а у него какой-то кошмарный иммунитет и мама настаивает. Чимин не особо противится, потому что там еще и дедушка, а в доме напротив Чонгук, который обладает замечательной особенностью хранить у себя на компе все самое классное аниме, а еще сигареты под матрасом, поэтому, как только кончается школа, мама с папой усаживают его в поезд, прося звонить, писать и присылать фоточки. Но только не слишком часто, потому что у них, вообще-то, тоже есть своя жизнь. Они смеются, а Чимин крепко обнимает их на прощание. Ему по-прежнему тревожно, но теплые улыбки на родительских лицах немного ослабляют неприятное сдавливание где-то в грудине. Такое, какое обычно бывает, когда ты знаешь, что непременно случится что-то ужасное. «Случилось», — думает Чимин даже с некой долей облегчения, когда дедушка через месяц после его приезда ловит их с Чонгуком курящими за теплицей с огурцам. Была середина ночи, и они даже предположить не могли, что так проколются. Чонгук только через неделю скажет: « Ну, эээ, у пожилых людей часто проблемы со сном». Они отхватывают метлой по ногам и заднице — дед лупит, куда попадет, — а потом говорит, что Чимин наказан по самое не хочу, и завтра будет разбирать чердак и полоть весь огород, а, если повезет, потом еще и перекопает его, цветочки высадить надо потому что. С участью Чимин мирится, а вот с тем, что Чонгук потом неделю курит и смотрит аниме без него — нет. Чимин находит то, чего не ищет. Он точно помнит, что оставил фотографию дома, но, когда она почему-то падает к его ногам на чердаке следующим утром, он даже на секунду сомневается. Эта фотография не его — человек тот же, вьетнамский дедов друг, но тут он не улыбается. Тут он, в форме и с хорошо уложенными волосами, смотрит прямо в объектив, и Чимин чувствует. Он не знает что, но тревога, ранее постепенно расползавшаяся в груди, теперь как сквозь прорвавшуюся плотину топит его всего. Он смотрит на чужое лицо, водит по нему пальцем, и только через пару долгих минут понимает, что фотография откуда-то выпала. Откуда, становится ясно сразу: на полу перед ним книжонка, потрепанная и даже будто бы старее, чем сам дед. Чимин не думает, что что-то плохое случится, если он ее почитает. Чимин не думает, что, открыв ее, он снова найдет то, чего вовсе не ищет. «Он все время искал его, этот Ким Тэхен. Красивый, умный и острый на язык, человек, которого я называл своим лучшим другом, был глубоко несчастен, и я знал, что никак не могу ему помочь. Такое случалось редко и было почти нереальным — не найти своего предназначенного, но, тем не менее, с ним случилось. Они не могли встретиться уже несколько жизней. К этому моменту, как мне казалось, любой уже должен был потерять надежду, но только не Ким Тэхен. Он погибал на моих руках с улыбкой на лице, шепча, что он его обязательно найдет. Шепча, что чувствует, что он уже близок». Чимин не замечает, что, сидя на грязном пыльном полу, рыдает в голос. Не замечает, что трескается где-то внутри. Чимину 17, когда в середине самого жаркого августа за последние 10 лет он, наконец, возвращается из Пусана домой. Чимину 17, когда он, сидя на автобусной остановке, обмахивается мангой, которую на прощание подарил ему Чонгук, написав на внутренней стороне обложки: «Чтобы ты помнил, кто делит с тобой удары метлой. Ч». Чимину 17, когда он, опаздывая на поезд и сжимая в заднем кармане украденную у деда фотографию, перебегает дорогу на желтый, потому что его поезд тронется через 5 минут, а он не выдержит сидеть и ждать следующий на такой жаре. У него и так адово обгорели плечи. И вообще все части тела. Чимину 17, когда он, не успев уловить даже последнюю свою мысль, оказывается под колесами чьей-то новенькой машины. Чимину 17, когда он, возвращаясь домой из Пусана в середине самого жаркого августа за последние 10 лет, погибает. Чимину 17, когда завершается круг. В следующей жизни он рождается как Чон Хосок. Улыбчивый, яркий и теплый, но смущающий с первыми моментами осознания. Чимин был его первой жизнью, и теперь помнить что-то, что твое, но больше тебе не принадлежит — ново, страшно, но вместе с тем и так… естественно. Он читал про это еще в прошлой жизни, помнит и в этой: таково мирское устройство, жизненное тоже. Организм адаптируется. Защищает тебя от тоски и переживаний, держит под семью печатями чувства из прошлой жизни, оставляя суховатую, но приправленную чуточкой теплоты и толикой любви память. Новая жизнь ему нравится. Он растет в крепкой счастливой семье, он любим, а еще на десятый день рождения ему дарят щенка, и это вот вообще предел мечтаний, потому что у Чимина была аллергия. Он смиренно учится ценить моменты, возможность новой жизни и память, память свою он учится ценить ничуть не меньше. Это удивительно, потому что он совершенно новый человек, но в то же время все тот же из прошлого. Он так же любит танцевать, записывается на математический кружок в то же место, а еще постоянно парится с уроками, но вот с дзюдо у него не клеится, поэтому на танцы он ходит в два раза чаще; тоже курит за школой, но только один раз, потому что мама дает таких пиздюлей, что больше не хочется. Они очень похожи, но Хосок не едет ни в какой Пусан в последнее лето перед выпускным классом. И не возвращается в середине самого жаркого августа за последние 10 лет. Если быть честными, лето перед последним учебным годом вообще выдается жутко промозглое и дождливое, поэтому он редко выходит из дома, читая книжки и смотря киношки с субтитрами. Хосок перешагивает порог в 18 лет, заканчивает школу, а после — универ, специализируясь на литературе, но все равно идет работать преподавателем в танцевальной школе в Хондэ и ни на секунду не жалеет. К двадцати четырем он уже живет один, и по вечерам пьет с Сокджином у Намджуна в баре. Пока эти двое чересчур пылко целуются, находясь по разные стороны барной стойки, он просто отводит взгляд. Своего предназначенного он все еще не нашел. Он окончил филологический не просто от балды. Это, конечно, не всегда казалось разумным решением, но не было в мире больше ничего, что интересовало бы его так же сильно, как танцы и литература. Его мама все еще работает редактором в издательстве, и в детстве, когда его не с кем было оставить, он проводил время среди бумажек, набросков, которые могли стать полноценной книгой, выпускаясь миллионным тиражом, а могли и не стать. Не имея альтернативы, он привык, смирился, а в итоге полюбил так горячо, что уже не сумел расстаться. Его поддержали и в этом, как поддерживали в любом другом обдуманном решении, и потому, спустя 5 лет, у него на руках имелся красивенький дипломчик, которым он, пусть и не пригодившимся по назначению, очень гордился, а мама даже в рамочку на стене повесила рядом с грамотой за 15 из 16 мест в олимпиаде по математике. В универе он встретил Сокджина. Тот, вообще-то, специализировался в бизнесе, но все равно с широкой лыбой перся с Хосоком на всякие литературные вечера, а уж особенно, если там наливали пивас. Хосок бы даже подумал, что он с Намджуном только потому, что тот бармен и наливает ему бесплатно, если бы не знал, что они вместе вот уже пять жизней. Пять жизней, на протяжении которых были неизменно счастливы лишь потому, что были друг у друга. Хосок не признается, что немножко завидует. У него все еще очень много времени, чтобы найти свою пару, но тревога, которую он помнит, пусть и как-то глухо и отдаленно, одолевает и его каждый раз, когда Сокджин перегибается через барную стойку, чтобы оставить поцелуй на губах своего предназначенного. Литературные вечера стали разбавлением посиделок в баре после работы. Ну или дополнением, потому что здания были через дорогу, и одно другому не то что не мешало, а порой даже способствовало. После пары рюмашек очень хотелось послушать, как люди изливают души по поводу очень многих своих проблем: смерть домашней улитки, увольнение с работы, попытки найти себя, безответная любовь. Порой и самому тоже излить хотелось, но Хосок не решался хотя бы потому, что послушать-то любил, а писал так, что перед бумагой было стыдно. Сегодня была не смена Намджуна, и поэтому они и Сокджином и не надрались-то особенно, но, завидев свет в окнах напротив, потащились туда все равно. Кто-то готовил сцену, устанавливая микрофон, кто-то в углу вслух или про себя повторял стихотворения, а Хосок с Сокджином плюхнулись за столик и попытались настроиться: Сокджин на легкую дрему с открытым глазами, а Хосок на слушание, потому что он действительно это любил — то, как в словах можно рассказать целую историю, не пересказав сюжета, то, как можно столько переживаний, счастья и боли вложить в строчки, то, как колется от этих самых строчек в груди. Хосок только слышит, что первого парня представляют, как Юнги. Он обычно не запоминает, но этот был новенький, и ведущий попросил оценить упорные старания новоприбывшего, приглашая его на сцену. Тот не мнется, как это часто бывает, поднимается уверенно и смотрит перед собой так, словно он, на самом деле, где-то далеко-далеко. Он красивый, думает, Хосок. И печальный, но это характерная черта почти всех, кто поднимается на эта сцену. Почти всех тех, кто умеет так искусно выражать свои мысли и чувства словами. Хосок только слышит, что его представляют, как Юнги, а потом еще кое-что, от чего у него спирает дыхание. И жизнь — эта и прошлая — делает мертвую петлю. Хосок только слышит, а Юнги говорит ни громко, ни тихо, а как-то… пугающе болезненно и безжизненно: — Однажды, в весенний день через миллион лет… Ему не нужно слышать больше. Он уже знает. Он может слышать, как эти же слова много-много лет назад произносились голосом, который он никогда в жизни не слышал. Он видит аккуратный почерк на обратной стороне фотографии, оставшейся в прошлой жизни. Он смотрит на Юнги, красивого и печального Юнги, и видит Тэхена… красивого и печального Тэхена, который погиб за много лет до рождения Чимина. Он смотрит на человека, память о котором хранилась у него под матрасом почти десятилетие. На человека, с чьей фотографией в заднем кармане он умер 25 лет назад. Смотрит и не может отвести взгляд. Смотрит и разламывается на части. Смотрит и подрывается с места, потому что так не бывает. Потому что это все — не просто так. Проснувшийся Сокджин кричит ему что-то вслед, но Хосок уже почти влетает в Юнги, спускающегося со сцены. Он смотрит на него непонимающе, собирается что-то сказать, но Хосок хватает его за запястье. Он не знает, случится ли что-то, но надеется. Надеется, потому что чувствует, что должно. И что-то случается. «Это ни с чем не спутаешь», — так говорится в каждой книжке, и теперь Хосок убеждается. Его прошибает, прошибает конкретно с головы до пят, и он чувствует, что с парнем напротив происходит то же самое — он обездвижен, растерян, а взгляд шокировано мечется по всему Хосоку. Ладонь спускается, переплетаясь с охотно отвечающими пальцами. Кончики их у обоих покалывает, ноги подкашиваются, и весь фоновый шум будто пропадает. Хосок заглядывает в чужие растерянные глаза и шепчет: — Сейчас действительно весна. Тэхен, вьетнамский друг чиминовского деда, оказывается его предназначенным. Тэхен, чью фотографию Чимин пронес через большую часть своей жизни, — его пара. Тэхен, который столько лет искал, наконец-то нашел. И теперь, будучи Юнги, утыкается Хосоку в плечо, ничего не говоря. Они так и не отпустили руку друг друга, а теперь сидят на балкончике в квартире Хосока, будто сплетясь в один организм, и просто дышат — весенним воздухом, зацветшей вишней, друг другом. Дышат и молчат, потому что слов так много, что они не помещаются в пространство между ними. Не помещаются в этой уютной маленькой квартирке. Не помещаются в том количестве лет, которое они провели друг без друга. — Я поверить не могу, — шепчет Юнги Хосоку в шею, и тот покрывается мурашками. Гладит по спине, прикрывает глаза. — Я тебя столько искал. Я даже не представлял, что… Хосок кивает. Он тоже не представлял. Он был на таких литературных вечерах сотни раз. Он пропускал такие литературные вечера ровно столько же. Но именно сегодня, когда не смена Намджуна, когда они с Сокджином по традиции — в бар после работы, когда завтра — вставать в 7 утра, он нашел его. Того, кого… Сумел найти в прошлой жизни, просто совсем не так, как нужно. Того, связь с кем оказалась настолько сильна, что судьба сводила их даже косвенно. — Я ведь не ошибся? Ты был Тэхеном когда-то давно? Я… Юнги поднимает на него взгляд. — Откуда ты знаешь? И Хосок рассказывает, замечая, как с каждым словом Юнги будто становится все бледнее. Рассказывает, как нашел его фотографию, когда ему было 7. Рассказывает, как прятал ее под матрасом так тщательно, что всю измял. Рассказывает, как нашел другую фотографию и как погиб в 17, держа руку на ней в заднем кармане джинсов. Рассказывает и поглаживает пальцем чужие костяшки, пытаясь понять, какие мысли роятся в чужой голове. — Это твоя вторая жизнь? — шепчет Юнги, и в тоне его такая безграничная печаль, которой хватило бы для целой нации. И даже осталось бы еще. Хосок кивает, а потом собирается спросить то же самое, но Юнги опережает: — Это моя четвертая, — Хосок глядит непонимающе. Разве такое возможно? — Но была бы седьмая. Я пропустил два круга перед жизнью Тэхена. И один после. Поэтому я не встретил Чимина. Меня не было. — Как это вообще… Юнги жмется ближе, зарывая себя в чужих руках. Хосок послушно обхватывает его покрепче. — У вселенной бывают глюки, — говорит он, устраиваясь удобнее. — Редко, но бывают. Если ты не находишь своего предназначенного несколько жизней подряд, то она слетает с катушек, и ты начинаешь беспорядочно пропускать круги, пока не найдешь. Об этом не пишут в книжках, но я встречал таких, как я, они мне объяснили. Хосок зарывается в его макушку. Он был уверен, что предназначенные всегда и безоговорочно рождаются на одном круге. Существует небольшая вероятность, что они не встретятся, не отыщутся, но то, что это может происходить из-за ошибки вселенной… О таком Хосок слышит впервые. И ему это точно не нравится. — Я искал тебя. Даже у гадалок был. И они все мне как она твердили, что ты меня ждешь, и я дальше искал. Мне было так страшно, что ты тоже меня где-то ищешь, что тебе так же тяжело. Я так боялся, что человек, предназначенный мне судьбой, переживает весь этот кошмар, — Хосок чувствует, как капельки опадают на его руку, но молчит и даже не шевелится. — Будучи Тэхеном, я чувствовал, что близко. Может потому, что знал человека, которому было суждено стать твоим дедом. Ну, не твоим, а Чимина, но все же… Я погиб, даже не дожив до его рождения. Хосок немного отстраняется, чтобы заглянуть в чужое лицо, на котором в свете луны блестят дорожки от слез. — Ты нашел меня. И я теперь весь твой. Юнги кивает, а потом заходится в беззвучных рыданиях на чужой груди. Вопрос о том, что же будет дальше, попросту не встает. Они будут вместе — вот что будет дальше. Всю следующую неделю они не вылезают из кровати, занимаясь любовью и рассказывая друг другу все то, что приходит в голову, все то, что нужно рассказать - о прошлых жизнях, переживаниях, мечтах. Они оба на подкорке чувствуют, что порознь им уже не быть, потому что как можно, если сама вселенная предназначила их друг другу. Как можно, если того, чего нет у одного, есть у другого. Они знают, что теперь, спустя столько лет, у них есть все время во вселенной, поэтому не торопятся никуда, касаясь так, как хочется. Там, где хочется. Пробуя, изучая, меняясь. Для Хосока все это — абсолютно в новинку. Он действительно старался дождаться предназначенного, не соглашаясь на меньшее, а вот Юнги, который прожил четыре жизни, расстроено рассказывает о партнерах, которые у него были. О людях, с которыми он был взаимно несчастен, ища мимолетного утешения и едва ли находя. Рассказывает и целует Хосока в лопатки, а потом — везде-везде. Семь дней они проводят наедине, занимаясь любовью, засыпая в объятиях друг друга, беспрерывно разговаривая, кушая еду из доставки прямо в кровати (курьер — почему-то всегда один и тот же — на второй день уже даже не удивился, когда Юнги в трусах вышел забрать заказ), изредка отвлекаясь на то, чтобы сменить постельное белье и ответить на обеспокоенные смс-ки друзей и родных, а потом выползают на свет божий, чтобы познакомить Юнги с Намджуном и Сокджином и узнать, что Юнги с Намджуном, вообще-то учились вместе, а по выходным еще и иногда пишут вместе тексты; чтобы найти риелтора и выбрать квартиру, потому что им нужно новое общее начало. Хосоку, конечно, жуть как не хочется расставаться со своим балконом, но Юнги говорит, что их общий будет лучше. И он действительно будет. Однажды, спустя месяцы, в продуктовом он встретит маму Чимина. Он подаст ей упаковку печенья с верхней полки и улыбнется. У него кольнет в груди, когда она выйдет оттуда, счастливо разговаривая по телефону с его отцом. Хосок подорвется, чтобы догнать, но вовремя остановится. У него нет на это права. Он не может вмешиваться в ее жизнь. Он больше не ее часть. По сути, никогда и не был. Еще через пару недель, в риелторском агентстве, подписывая договор, он встретит Чонгука. У того на пальце будет обручальное кольцо, а на рабочем столе рамка с фотографией его семьи. Он будет улыбаться и предложит Хосоку кофе. Хосок согласится и проболтает с ним обо всем на свете намного дольше, чем положено, а потом проплачет всю ночь в объятиях Юнги. Проснувшись на следующее утро, Хосок умоется, почистит зубы и смирится. Он не один такой. Так просто должно быть. Они с Юнги оба не очень любят формальности, но ровно через год, в такой же теплый весенний день, они поженятся, давая друг другу обещание. Теперь — только бок о бок. Они поднимут бокал за Чимина. Поднимут бокал за Тэхена. Встретятся взглядами и соприкоснутся кольцами, осознавая — они оба прошли бы через это все заново, чтобы найти друг друга. Осознавая, что оно все точно этого стоило. В весенний день  — пусть и не через миллион лет — они обретают друг друга навсегда. И больше никогда не расстаются. Ни в этой жизни. Ни в бесконечности следующих.