Ты смеешься так звонко над тем, Что остался один.
Взгляд Ванитаса никогда не сверкал. Юноша смеялся устами, энергично размахивал тощими руками, но в его холодных глазах никогда не отражался привычный молодости задор и дерзкий вызов. В светлых глазах искрился лёд и холод, страх, агония, — что угодно, но только не веселье. Утонув в бесконечном голубом океане, можно увидеть заточённых в ледники призраков и демонов — обезображенные пороки, даже они очаровывают и влекут к себе, как охотник манит жертву. И все раздумья, впрочем, бесполезны. Юноша столь умело менял красивые белёсые маски, что за чёрным кружевом на прорезях он скрывал всю свою печаль и смеялся — смеялся беспечно, высмеивая людей и вампиров. Он был умелым паяцем и довольно жмурился, когда кто-то начинал беситься от сказанных в пустоту слов. Ванитасу был незнаком этот гнев. Он мог говорить что угодно и кому угодно — слова и фразы давным-давно потеряли свои значения и таяли, как снежинки на чёрной перчатке, в тот же миг, как только срывались с губ. От этой глупой привычки — высмеивать всё вокруг и язвить — ему не отделаться и по сей день. Именно из-за недооценённых слов он потерял всё, что только может потерять человек. Слова и фальшивый, наигранный смех заменили ему друзей и тёплые объятия. Люди и вампиры не могли вытерпеть мальчика-юлу, который так сильно боялся выдать свою настоящую сущность, что в итоге отогнал от себя всех, кого только можно. Только коллеги, только взаимная выгода, только черепа, по которым он идёт к своей пустой цели.Дождь хлестал по щекам, Бил ветер стёкла витрин.
Взгляд Ноя, брошенный со стороны, с каждой секундой наполнялся странным, непривычным любопытством, смешанным со страхом и едкой горечью. Никогда ещё в жизни вампир не встречал такого феномена. Какой это казалось дикостью — человек! — и так ярко радуется буре, что ревела бешеным зверем за окном. Не один раз Ной обхватывал тонкую талию юноши и опрокидывал того на кровать, подальше от окна. Ванитас глядел на него удивлёнными — вовсе не радостными — голубыми глазами и изредка морщился, когда капли воды, скатывались ледяными жемчужинами с чёрных волос к шее или ушам. Юноша нехотя краснел и глупо улыбался, побаиваясь строгости Ноя и подрагивая от холода. Удивительно, насколько крепко он держался. От нехватки ли времени на причуды человеческого организма, от неспособности расслабиться хоть на секунду ли, — не понятно, почему Ванитас отчаянно кидался в пасть любой смертельной опасности, но презирал простуду и всем сердцем считал, что он никогда не заболеет. Даже когда, просыпаясь, он чувствовал в глазах незримый колючий песок, скрипучую боль в суставах и пылающие маки на щеках, даже тогда он говорил себе и Ною, что это просто временный сбой, как лёгкая ржавчина на шестерёнках. И тогда всё существо вампира содрогалось от немого отчаяния. Он хватал беспечного человека, словно дикую птицу, запирал в клетке из тёплых клетчатых пледов и варил ему кофе. Кофе на редкость мягкий и сладкий, но всё же Ванитас от подобного открещивался. Настолько он отвык от заботы и ласки, что попросту не воспринимал её и разучился понимать. И Ванитас скидывал тёплый плед, оставлял нетронутую чашку кофе и ускользал куда-нибудь во тьму под чёрным небом. Наиболее часто — на скользкую от дождя крышу, и на ней же тихонько умирал, давясь кашлем и слезами.А я слышал, Как внутри тебя бился хрусталь.
А на следующий день, как ни в чём не бывало, приносил с собою махонькую корзинку с бутылкой вина, парочкой яблок и круассанов. Сам ест совсем немного и пьёт практически по каплям. Ной пытался накормить неугодного, предлагал сходить в хорошее кафе неподалёку или попросту просил Доминик стащить что-нибудь с кухни отцовского поместья. И всё ни в какую, Ванитас ест, словно махонький потрёпанный воробей и, казалось, чувствовал голод лишь тогда, когда желудок скручивало в тугой узел бесконечной боли. Это полезное умение — не чувствовать голода несколько суток. Особенно при его образе жизни. Ной нередко замечал, как Ванитас чуть замедлял ровный шаг около прилавков булочников, пестрящих свежими пирогами с черникой, малиной или яблоками. Каким-то тихим голосом звенела мысль о том, что многие люди в его возрасте, избалованные родительской любовью, жизни своей не представляют без сладостей. Но всё это, разумеется, было чуждо ему. Ванитас немного горбился и за весь оставшийся день не находил в себе сил проронить хоть одно слово.Пожалуйста, перестань, Пожалуйста, перестань.
Почему-то, познакомившись с Ванитасом поближе, Архивист начал чувствовал не только человеческую привязанность, но и странное чувство ответственности за этого печального повесу. Чувство какой-то едкой несправедливости грызло ему душу, подначивая на самые отчаянные решения вроде интимного предложения провести сегодняшнюю ночь на крыше, под звёздами. Ванитас лежит и безучастно смотрит в небо, думая о чём-то своём. Плащ неаккуратной подушкой покоится под тёмной головой. Ванитасу холодно, но он и не думает этого показывать; так, тихонько дрожит да продолжает смотреть в небо. Не заводит с Ноем разговора, хотя охотно отвечает на вопросы. Вопросы эти ни к чему не ведут, и скорее должны были просто заполнить неловкую ночную тишину. Она, к слову, нравится Ванитасу, поскольку его расстроенные чувства потихоньку восстанавливаются, когда юноша отдыхает во тьме и тишине. Раньше, когда он не знал ни про Ноя, ни про Доминик, ни про всё их семейство, Ванитас ночевал исключительно под чёрным небом, пытаясь растворить в нём свои кошмары. Так он оправдывался, а на деле — попросту не имел крыши над головой.Сейчас же дом есть. И тепло родное есть. И вкусная еда тоже.
Не замечая тихого монолога Архивиста, Ванитас окунается в омут собственных мыслей и пытается понять, почему ему так неуютно. Сперва он хотел жить с Ноем исключительно ради выгоды, но ныне понимал, что и это становится ему в тягость. У него есть практически всё, что нужно обычному человеку, и даже чуточку больше, поскольку он свободен, словно птица в небе. А внутри всё равно что-то скребётся, как когтистая кошка, и Ванитас отчаянно пытается понять, что же не так. Ной прекращает свою болтовню, а юноша что-то мямлит, то ли поддакивая, то ли пытаясь сказать какую-то заранее заготовленную фразу. Мыслями Ванитас глубоко в белой паутине своего прошлого, пытаясь наконец понять, почему он так не хочет сближаться с Ноем. Когда же он вот-вот готов коснуться страшной, неприятной мысли-ключа, Архивист хватает Ванитаса за плечи и заглядывает прямо в глаза, выводя из раздумий. Ключик липнет к паутине и сгорает вместе с ней во тьме. Ной целует истерзанные губы Ванитаса жадно, словно бы это был единственный и самый последний поцелуй в его жизни. Юноша вспыхивает, словно цветок алого мака, и тихо бормочет что-то в губы Ноя. Внутри что-то рвётся и разбивается, словно хрусталь, но не дрожит. Ванитас смущён холодом и напористостью Ноя, может быть, неожиданностью, но не более. Душа не расцветает, не просыпается чувство нежной любви… Маки увядают и осыпаются, а в небе блестит росчерк падающей звезды. Ванитас молча прячет лицо за ладонью и убегает, забыв про пальто.И всё в этом мире так странно. С каждым днем тебе всё холодней;
Юноша на весь день куда-то уходит и обдумывает произошедшее. Сердце бьётся мерно, пульс спокоен, а в голове ураган. Ванитас грызёт свои собственные пустые надежды и отмахивается: «Нет-нет, это всё глупости, чувства могут быть лишь напоказ». Он не встречается с Жанной и избегает её так часто, как только может. Тёмные ночи кажутся всё холоднее и неприветливее и постепенно тлеют рассветным огнём, прогоняя Ванитаса с излюбленных крыш. Ему не хватает времени на раздумья, и его гложет бесконечное чувство неполноценности, недоговорённости. Словно одной детали не хватает в причудливой мозаике, так и Ванитасу не хватало одной единственной мысли, сгоревшей той ночью. Почему-то дышать становится тяжело, и Ванитас, гуляя по сонному Парижу в полном одиночестве, наконец чувствует, как сталкивающиеся противоречивые чувства разрывают его изнутри. Он не любит Ноя, но не может выбросить его из головы. Он любит размышлять и думать, но сейчас хочет пустить себе пулю в висок. Ему нравятся романтичные ночи на звёздных крышах, но он спустился на пыльные мостовые, освещённые лучами красного рассвета. Чувства, эти лишние чувства разрывают его на множество частей, и на секунду хочется даже разбить свою маску паяца на тысячи осколков, лишь бы отдать каждому чувству свой заветный кусочек. На улице холодно, а тело бросает в жар. Вечером на Ванитаса накинется ощутимая болезнь.Ушедший взглядом в себя, Ты прячешься от людей.
Нездоровье сильно отражается на внешности Ванитаса. Он ещё сильнее похудел, а лицо было бело, словно мел. Взгляд стал ещё тяжелее, и губы теперь не блестели. Юноша стал хмур, как дождливое небо, и чересчур уж мрачен. Он окончательно порвал все отношения с Жанной, стал игнорировать провокации Данте. Даже с Ноем стал огрызаться, не радуя его своими улыбками и привычным лукавством. Ванитас уже не предупреждал, когда куда-то уходит, и мог пропасть на два или три дня. Что делал — непонятно, где ронял свои слёзы — неизвестно. Ванитасу стало ещё тяжелее дышать, словно в лёгкие вогнали чугунные прутья. Он уже не плакал и не смотрел в ночное небо, а молча и тихо пожирал себя, смотря на пыльные серые дороги. Болезнь изнурила его и почему-то разбила все надежды на любовь и доверие. Забота Ноя показалась ему трогательной, но навязчивой, и вскоре Ванитас воспринимал это не как что-то странное и непривычное, а как что-то надоедливое и противное. И Ванитасу становилось стыдно за собственные мысли. Он понимал, что Ной любит его и желает добра, но сам он ничего подобного не хочет. Вкусив однажды мёд, он всё равно вернулся к горечи.А память твоя — на сердце якорь, Только не вздумай плакать!
Ванитас путался в собственных мыслях и чувствах. Чего он хотел? И чего он боится? И почему же он так ненавидит Ноя за то, что тот полюбил его? Юноша тяжело и часто вздыхает, словно в свои 18 он уже устал жить. Ему и не хочется особо — в такой вот тупик завели его собственные чувства и нежелание принимать чью-то ласку. Ванитас не курит, но к сигаретному дыму его сейчас тянет так, будто бы он не выпускал сигареты из своих рук уже десятки лет. Он прокручивает в своей голове невесёлое детство и смутно находит на этом пепелище потерянную мысль-ключик. И вспоминает. Вспоминает, что с лаской сначала относились к нему все — охотники, что тренировали его. И в итоге отдали на съедение доктору Моро, который тоже сперва был добр. А потом он изувечил тело мальчика с такой жестокостью, что кровь забрызгала весь белёсый лабораторный пол. И странная женщина с Голубой Луной в глазах к нему была нежна. Не нянчила, но воспитывала. И в итоге оставила на единственной чистой руке свою метку — паучью чёрную сеть и звёздочку-паука.Все сначала добры. А потом разбивают.
Предубеждение сильно, особенно в Ванитасе. Чудовищная судьба взрастили это в нём, словно омерзительный цветок, и теперь он расцвёл. Юноша не стал дожидаться, когда Ной изменится и обратит свою ласку в кинжал. Ванитасу не нужно этого ждать, потому что он сам уже чувствовал, как всё внутри него рвётся, как от предательства. Настолько юноша боится, что в итоге был готов отогнать Ноя и собственноручно изуродовать всё, что ещё не было изуродовано ранее. Он понимал, что Архивист вовсе не виноват в страхах своего возлюбленного. И потому страдать он тоже не должен. У Ванитаса жуткая, патологическая привычка видеть во всех людях своих врагов. И Ноя, если присмотреться, он тоже ныне считает за врага, хотя тот и любит его. Разбитое сердце — не такая уж страшная плата. Особенно когда дело касается хрусталя, из которого создан Ванитас.Память твоя — на сердце якорь, Только не вздумай плакать!
Ной слеп и не может понять Ванитаса. Он чувствует, что тот бьётся в агонии и кричит, хотя и беззвучно, но всё же ничего не может исправить. Хотя и пытается — всеми силами пытается раскрыть Ванитаса и распустить цветы, что растут в его душе. А всё бесполезно… Холод Ванитаса опаляет лепестки, и те осыпаются. Ной старается. Не видит слёз своего возлюбленного, но слышит, как они разбиваются на мириады прозрачных капель. Предлагает Ванитасу свой платочек, а тот отказывается и называет Ноя дураком. Говорит это без злобы, но с печалью в голосе и глазах. Луна за окном тускнеет, звёзды исчезают. В квартирке у них холодно, и еды почти не осталось. В коридоре тихо шагают разные люди, и их тени вытягиваются по всему полу сквозь щёлочку. Тени бегут, замирают, размахивают руками. И никому до этого нет дела. Ванитас лежит в объятиях Ноя и не сдерживает слёз, хотя и пытается. Архивист смотрит спокойно, но не без печали и сожаления. Заглядывает тому в глаза и пытается разглядеть там хоть что-нибудь, кроме бесконечного страха и грусти.Снова целует. И улыбается.
Истерика Ванитаса спадает, словно лавина. Хрусталь бьётся, и Ванитас лишь на секунду улыбается от всего безумия, которое оплело их с Ноем, как изящный узор на дорогой ткани. Почувствовать это — то, что души открыты друг другу — Ванитас может лишь в то мгновение, в которое он улыбается. Ной с ним, и зла уже никто не причинит.Память твоя — на сердце якорь, Но ведь я буду рядом…
Лишь на эту секунду глаза Ванитаса светлеют. И, возможно, даже сверкают.