Не лги мне

Я делаю вдох. Болезненный, обжигающий легкие, отзывающийся постукиванием в висках. Я делаю выдох, который ускоряет течение жгучей смеси по моим венам. Из последних сил впиваюсь ногтями в ладони, пытаясь удержаться в реальности. Меня будит теплое дыхание Китнисс и черные кудри, щекочущие мои щеки. Широко улыбаюсь, заключая в объятия и впитывая в себя запах ее нежно пахнущей кожи. Серые глаза смотрят с любовью, а ее сухие от вечных лесных ветров губы медленно выводят: «Ты будешь кофе?» Апрельские лучи прорываются сквозь приоткрытое окно, ровными линиями освещая ее лицо. Капитолий оставил шрамы на лбу, которые плетутся к тонкой белой шее и любовь к кофе. Китнисс никогда раньше не любила кофе. Она ласково укрепляет объятия, прижимаясь ко мне всем телом — я отчетливо чувствую биение ее сердца и мелкие мурашки, покрывшие кожу. Это моя, моя Китнисс, мне хочется ее защищать и беречь до последнего вздоха. Немного отстраняю объятия, всматриваясь в ее черты — прекрасные, до каждого изгиба и глубины серых глаз. «Я люблю тебя, Китнисс», — шепчу я снова и снова, снова и снова, тысячи и миллионы раз, и мне хочется кричать от счастья и понимания того, что весь страх и ужас Голодных игр позади, и есть только мы. Я не сразу замечаю то, как странно изгибаются губы Китнисс, а глаза излучают насмешку. Я пугаюсь — обеспокоено глажу ее щеку, спрашивая снова и снова, снова и снова, тысячи и миллионы раз: «Что с тобой?» Китнисс смеется, и смех ее отстукивает молоточками в моем мозгу. Я прикрываю уши, пытаясь отстраниться от Китнисс, но она притягивает меня к себе неестественно сильными руками, и громкий смех поглощает ее полностью, заполняет до дна, не оставляя ничего от нее прежней. В уголках перекошенного рта собирается слюна, она стекает к тонкой шее, делая противные влажные дорожки. Я резко открываю глаза, разбуженный собственным криком. Сердце выдает учащенный ритм, к глазам подступают слезы, а тело покрывает мелкая дрожь. Это не моя Китнисс! Пытаюсь подняться, но вспоминаю, что пристегнут ремнями, которые болезненно впиваются в мою кожу. Дергаю рукой и вознаграждаюсь новой порцией боли, текущей по моим венам. Отпустите меня, не хочу, не могу! Замечаю пожилого мужчину с серебряной бородой, сидящего у изголовья моей кровати. Мне кажется, я уже где-то его видел — отчаянно пытаюсь вспомнить, перебирая тусклые после пыток воспоминания, но мысль ускользает от меня, как только я ее нахожу. Он улыбается, его грудь плавно поднимается и опускается, сочувственно мотает головой в отрицании, но глаза его не выражают ни единой эмоции — холодные и пустые. — Вы меня отпустите? — мой голос хриплый, отстраненный, как будто кто-то говорит вместо меня. Вместо ответа мужчина лишь подносит странную иглу — в панике я замечаю, как с ее кончика стекает мутноватая жидкость. Нет! Плотно закрываю веки, пытаясь очистить разум. Они не сломают меня. Не сломают… Меня приводит в себя прикосновение Китнисс. Над дистриктом таится настоящая зима — лес дремлет под шапкой чистого снега, украшенный серебристым инеем, мороз щиплет за щеки и пальцы. «Догоняй!» — весело кричит Китнисс, пускаясь в бег в сторону леса. Я бегу, спотыкаясь за припорошенные снегом корни, застреваю в сугробах, дрожу от холода, полностью меня поглотившего. Китнисс бежит совсем рядом — всего на десяток футов впереди. Ее движения ловкие и плавные, она перепрыгивает сугробы, приземляется на тропинках; ее коса поднимается и опускается в такт бегу. Пытаюсь догнать, прижать к себе, протягиваю руку — но Китнисс бежит дальше, заходясь в милом девичьем смехе. Мои ноги застревают в сугробах уже по колено, пальцы красные и окоченевшие, дыхание сбитое. «Догоняй, догоняй!» — щебечет Китнисс, и я, ускоряясь, падаю в глубокий слой снега, обжигая лицо ледяным холодом. Пытаюсь подняться, но не могу — я как будто парализован, мертв, легкие отзываются болью при каждом вздохе. Слышу аккуратный хруст снега — Китнисс возвращается ко мне. «Помоги мне…» — прошу я едва слышно, но она лишь начинает яростно работать руками, еще больше зарывая меня под снег. Он попадает мне в рот, в уши, я задыхаюсь от ледяного холода. Последнее, что мне удается увидеть — лицо Китнисс, искаженное в торжестве и злорадстве. Я плююсь от снега, сводящего мои зубы, но замечаю, что лежу на кровати. Тело дрожит от недавнего холода, а перед глазами стоит образ Китнисс. Это ложь, она бы не принесла мне вреда! — Я не верю тебе, — плюю болезненную фразу сидящему мужчине, — это не моя Китнисс! — Неужели ты никогда не замечал? Она использовала тебя ради своих целей, ради выживания на Играх. Ты ничего для нее не значишь, — смеется мужчина, натягивая на лицо белую маску. — Не дергайся, сейчас будет больно. Я кричу, извиваюсь от жуткой боли, которая овладевает каждой клеточкой моего тела, кусаю потную простыню. Вены жгут от яда, который неумолимо смешивается с моей кровью и течет к сердцу, чтобы навсегда там поселиться. «Пит, что с тобой?» Голос Китнисс нежен и обеспокоен. Смотрю на нее — сейчас она в платье, которое сшил когда-то Цинна; платье не прикрывает шрамы и рубцы, обрамляющие сеточкой ее кожу. Мне хочется поцеловать каждый шрам, который знаю наизусть, но я делаю пару шагов назад, отрицательно мотая головой. Она сейчас нападет на меня и задушит, либо начнет гадко смеяться, либо… Смотрю в ее глаза, полные непонимания. «Ты меня боишься?» — спрашивает она обиженно, протягивая руку. Задумываюсь. Неужели я все-таки поверил им? Дурак, дурак, дурак… Прижимаюсь к своей Китнисс, целуя ее в краешек губ. «Прости меня, прости…» Она моя, она не причинит мне боли, я должен ее оберегать. Гладкая кожа так близко к моему телу, я глажу ее руки, шею, шепча извинения. Внезапно замечаю, что мои руки погружаются во что-то мягкое — длинная волчья шерсть, коричневая и вся в крови. Пытаюсь освободиться, убежать, но переродок хватает меня своими лапами, делая глубокую рану на груди. Я кричу от боли, в глазах мутнеет, лицо сводит в судороге… Кап-кап. Кап-кап. Меня подключили к какой-то капельнице, и первая мысль, которая ко мне приходит — я в больнице, меня лечат после нападения Китнисс. Как она могла… Мой лечащий врач, немолодой мужчина с серебряной бородой, суетится возле кровати с длинной иглой. — Вам это поможет, — ласково говорит он, а я кричу от обжигающей тело боли. Мне тепло и хорошо. В камине трещат горящие поленья, в руках — чашка ароматного чая. Китнисс сидит у самого камина, переплетает косу, рядом сидит Гейл. Китнисс смеется, когда тот что-то оживленно рассказывает, зарывается в его объятия, целует в щеку. «Китнисс?» — говорю я, «Китнисс, ты меня слышишь?» Она не слышит. Проводит по мне безучастным взглядом, словно вскользь, протягивая руки Гейлу. В сердце щимлет, тело бросает в густую дрожь. Я бросаюсь к ней, хватаюсь за плечи, но Китнисс продолжает смотреть на Хоторна, звонко смеясь снова и снова. Очертания палаты плывут, со временем превращаясь в четкую картинку.  — Охмор, — хриплю я, пытаясь вырваться. — Это всё охмор… Я чувствую, как осиный яд подбирается к сердцу, отдается жжением в районе груди, вызывает вспышки адской боли. Пытаюсь удержать в себе теплые воспоминания о Китнисс, болезненно вдыхая спертый воздух палаты; но они ускользают от меня, вытекают ледяной водой сквозь исколотые пальцы. Вот Китнисс на интервью, в своем огненном платье, вот Китнисс кормит меня бульоном в пещере на первых Играх, вот она заботливо целует меня в уголок губ. Всё серо, неестественно, как будто сон, плод моей фантазии. Неужели я это выдумал? Знаю ли я вообще, кто она? — Не нужно мне… лгать! — выдавливаю из себя такую болезненную фразу, поднимая взгляд на потолок. Почему-то на потолке светится голограмма календаря, сверкающая ровным зеленым светом. В изнеможении закрываю глаза, пытаясь смириться с болью, растекающейся по моим венам. Проходит пятнадцатый день.