один день ( биполярочки )

Дима уже спит, а Мирон пакет, набитый льдом, прижимает к кровоподтеку — будто поможет. В ванную дверь закрыл, чтобы свет не попадал в комнату и не будил Шокка. Лицо, кажется, уже совершенно онемело. Вываливает все куски льда в раковину, а сырой пакет бросает в бак. С подбородка розоватые капли слетают. Тихо. Мирон садится на пол, спиной к стене и, обмазав солью косяк, закуривает и откидывает голову назад. Взгляд уже после третьей затяжки мутный и бессмысленый. Просто он ненавидит всех немцев.

Мирон никогда не принимает таблеток — серьезно — он в этом плане чертовски религиозен: если он болен, значит так надо богу, и лечиться — усомниться в вере Его. Ха. Поэтому литий ебучий под раскладушкой лежит. А Шокк — его личное лекарство — читает Холина. (Мирон хмыкает: книга его.) Дима не знает об этом всем. «И не узнает». «Ничего и нет». В комнате рядом с плакатами агро берлина, висят часы — уже четвертый час — и календарь — сентябрь почти дохнет. Скоро силы в руки и вперед на второй год обучения. Живется тут бедно, тяжело, но Мирона тянет сюда, как при филопатрии, а в Лондон — где учеба утопит и Димы не будет — особого желания мчаться нет. Но вещи — один пакет с дешманскими книгами — собраны. И Хинтер скоро ломанется искать работу, любую, кроме продажи наркоты — никакого барыжного образа. Смотри в честные глаза — видишь — никакой наркоты. Мирон не может сидеть на месте. В голове вспышки боли. Пальцы на руках выламывает. Он ходит по комнате взад-вперед, но когда видит, что Шокк бросает на него взгляд из-под очков, уходит на кухню. В душе что-то не так, какое-то угнетение, стеснение. Ставит чайник, но ни кофе, ни чай пить не хочет, в горле сухо. Потом открывает окно, проводит рукой по жестким коротким волосам. Глаза цепляют сразу четверых ебланов, которые разрисовывают стены. Блять, разрисовывают стены днем. Рука замирает на нижней части затылка. Он выходит из кухни — Дима перелистывает страницу — и накидывает куртку. Хлопает входной дверью и спускается по лестнице, не дожидаясь полудохлого лифта. С ним здоровается какая-то девушка с черными подведенными глазами, стоящая вполоборота. Ее имя Лина? Но не уверен. Но она точно была в их постели — взгляд плавно скользит с худого, обтянутого короткой юбкой, зада на бедро, на которой выбита татуировка, явно рукой Шокка. (Теперь куда не глянешь — везде рука Шокка.) Она медленно растягивает губы в многообещающей улыбке. Обязательно не забыть пригласить ее снова. Выходит из подъезда и продолжает мощным и быстрым шагом обходить дом. Куртка сковывает движения, да и на улице двадцатка — зря в общем. Не давая себе отсчета, как только подходит к беспечным ребятам, толкает в спину ближайшего из четверых. Тот выше Мирона на головы две, роняет баллончик, чтобы предотвратить встречу лица со стеной, и резко оборачивается. Рукава толстовки скрывают татуированные руки, а капюшон — цвет волос, но Мирон уверен, что они у него явно крашеные, ибо лицо педиковатое и ещё совершенно молодое. Хоть и совсем парнишка, но быстро понимает что к чему. А также умеет считать: их четверо, а Мирон один. Поэтому, недолго думая, тот замахивается рукой в ответ. К этому времени остальные трое с боков подскакивают. Мирон бьет наотмашь, хоть и не любит всего этого, бьет будто на пальцах кастет, а рядом эмигранты-друзья. Высокому всех больше не везет, он неумело ударяет и не вовремя закрывает лицо. Совершенно нескладный. — Черт, уходим, — бросает он, едва не упав, и Мирон недоуменно замирает, во-первых, потому что этот переросток оказывается их лидером, а во-вторых, он немного дезориентирован услышав русскую речь. И те сбегают. Он смотрит вслед им, понимая, что кажется отпиздил своих же, а потом переводит взгляд на землю — на рюкзак, заполненный красками — а потом и на стену — какой-то дудлинг да в основном имена. Где рисовал лидер этой шпаны — четыре английские буквы размашисто написаны — «RUDE». — Рудбой, блять, — дергает плечами и поднимает с земли рюкзак, черный, обычный, но тяжелый — баллончиков десять точно есть. Достает наугад синий и накидывает рюкзак на плечи. Приходится поднимать край футболки к лицу, оголяя живот, и прятать нос и рот тканью. И вот он уже к черному «RUDE» дописывает неоригинальное, но любимое синее «FUCK». И ухмыльнувшись, прячет синьку обратно, а сам быстро шагает к дому, чтобы на копов не наткнуться. На первом этаже врезается в мощную фигуру и, поднимая взгляд, видит Диму с недовольной миной. Тот как был в домашней одежде, так и вышел. — Ты куда уходил? — спрашивает, не пропуская дальше на этаж. Смотрит на кровавые царапины на щеке, у орлиного носа и на костяшках. — Ты пиздил кошек? — Да, — тот скалится, сверкая довольными глазами. — Молодец, блять. Они поднимаются вместе на этаж, бегом, пропуская по две ступени. Шокк раздраженный и в последнее время это состояние все больше его оплетало. Ему хотелось жить в собственном доме, с мольбертом и Мироном, а пока лишь вонючий подъезд, убитая однушка и какие-то максималистские ночные вылазки, да ещё совершенно взбудораженный Мирон, который вот-вот да съебется в свой Лондон-сити. В квартире сразу идут на кухню; чайник выкипел. Дима смотрит на тонну накипи, пока сзади Мирон вываливает содержимое рюкзака на кухонный стол. — Совсем оборзел? — спрашивает, даже не разворачиваясь, услышав металлическое бренчания красок. Холодная вода заполняет емкость. — Здесь соль, — говорит заторможено Мирон. Средь баллончиков небольшой, но полный пакет наркоты. Он его, несколько раз перекинув из одной руки в другую, будто пытаясь определить вес, откладывает и продолжает шарить по карманам и уже через секунду другую прощупывает острые краешки документа. «Иван Евстигнеев» — значится. И фотография — нелепое растерянное лицо. Мирон хмыкает. Дима совсем помрачнел услышав о травке. Ставит на огонь чайник;он садится на стул и смотрит сначала на разноцветные статьи закона, а потом на счастливого Мирона. Тот в это время прячет документ в задний карман, и начинает укладывает все обратно, кроме наркотиков, конечно. Носом касается до пакета и скалится. — Продадим и пойдем пиздить мажорчиков, — говорит. — Не пойдем, — отвечает Дима. Ему правда не охота, чтобы последние дни они просто ебли малолеток да шатались по решеткам. Федоров садится напротив и долго смотрит, не мигая. — Тогда что хочешь? — и тут же просит. — Набьешь мне сегодня руку? У Шокка настроение поднимается, потому что все что он сегодня хочет — зачитывать да руками крепко ребра горячие Мирона сжимать. Поэтому кивает, ухмыляясь. Ну, давай, говорит. Вечером. Когда людей не будет. И убери с глаз траву нахуй. А пока Бамберг, расслабленно развалившийся на диване, врубает биты, слушает и перебрасывается сообщениями с Махаловым. Два удара, ха. Мирон игнорирует скудные биты, просто ждет, когда рэп войска вспыхнут уже наконец, сидит, закинув ноги на стол, вперив взгляд безэмоционально в телефон. А потом улыбка лицо прорезает. Находит довольно быстро в сети Евстигнеева и пишет ему бессмысленные сообщения на скудном немецком, пока тот оффлайн. Ухмыляется и с чувством выполненного долга отбрасывает от себя телефон. Мирон поднимается и подходит почти впритык к Диме. Когда тот взгляд на него переводит, он двумя пальцами, указательным и средним, ударяет по локтевому сгибу. И Шокк понятливо кивает. Гараж, где Дима кожу продырявливает, находится недалеко от района. В помещении, стены которого облиты черной краской, только они одни да рядом обкуренная девчонка валяется — её Дима потряхивает в зимние вечера изредка, Мирон знает это, поэтому слегка её ненавидит, хоть и понимает, что в этой голове нет ничего, что привлечет Шокка; нет ни андера, ни нужного голода. Однотонный жужжащий звук. И Мирон соврет, если скажет, что это не больно. Хоть вроде Дима и старается делать все легко и спокойно. Даже говорит о Берроузе и Карре, с широкой усмешкой, пока набивает руку. Черная краска расплывается по коже. Мирон почти не слышит ничего из сказанного. В его голове муть, в крови адреналин, ему честно надоело сидеть на одном месте. Охота встать и в Питер. Показать театры и памятники Хинтеру. Он уже хочет подняться и сказать, мол, давай завтра (никогда) доделаем. Но Дима держит его руку сильно, с нажимом, будто хочет вдавить в стол, как в пластилин. — Не дергайся. — Он поднимает голову и смотрит на бледное лицо Мирона. На выпученные глаза и дикий взгляд. — Ты принял те наркотики? — прищурившись, понимает. Молчание. И с рычащим звуком выключает машинку и откидывается на спинку стула. — Блять, сука. Миро, ты же знаешь, что нельзя. В его глазах отрытое желание въебать, но ничего подобного не творит. Сдерживается, хоть и желваки ходят. — Не матерись, — только произносит Мирон, не оспаривая ничего. Мягко прощупывает потревоженную и покрасневшую руку. Шокк снимает перчатки, чувствуя разочарование с новой примесью раздражения. — Пойдем домой, завтра добью, — говорит, скорее подразумевая, что завтра убьет. Он все упаковывает, пока Мирон ходит из стороны в сторону, будто в ожидании чего-то, что ждал как минимум лет двадцать. На губах улыбка, широкая, обнажающая зубы. Счастливая. На руке недобитая черная пленка. Диме даже неприятно смотреть на незаконченное. И как только Хинтер закрывает помещение, вместе с укуренной и спящей, Мирон, кутаясь в куртку, срывается на нервный шаг. Он дергает головой, будто впервые идет по этой дороге, а проходящих провожает злым взглядом, и Шокк следит за этим всем прищурившись. Он бы списал все на дешевые кристаллы, но такая взбудораженность у Миро с утра, с самого раннего. Они почти заворачивают к своим домам, когда на Шокка обрушивается удар на правую половину лица. Удерживается от падения. Ухо тут же начинает гореть. Он оборачивается, не понимая, как мог не услышать шаги, и видит лишь три тени, без ножа — уже отлично, да и никому не нужен балласт в виде трупаков. Дима с какой-то ненавистью (суки, портите вечер) к неизвестным бьет по сплетению одного. Со своим ростом, как чертов Тулуз, до лица ему как до конченности русских рэперов. Мирон дергается, но с его болезненно тянущей рукой выглядит совсем хреново уже через несколько секунд, не первый раз вставая с грязной асфальтированной дороги. У него свои два. Шокк заносит кулак, но защититься не успевает, чувствуя как бока гореть огнем начинают, а шея — будто под петлей. После ещё одного удара по лицу в голове туман вспыхивает, и Шокк валится на землю, чувствуя как кровь из носа хлещет, покрывая подбородок. От него отходят, а Мирона держат под руки. У того и глаз уже не видно, и дышит слабо и тяжело. — Tod den Juden, — четко с ухмылкой выплевывает один. Что значит «смерть евреям» и Дима дергается. К нему тут же подлетает кто-то и бьет по спине, и тот заходится в кашле. Хинтер пытается вынырнуть, перекатиться, но рядом парень не дает даже дернутся. Глаза открыть — уже сложно, а к кровавым губам пыль и мелкая галька клеится. Они бьют Мирона раз десять, с размаху, по лицу и по телу, без разбору, после чего отпускают — тот валится на землю, как мешок с картошкой, кашляя и задыхаясь — и уходят, хмыкая и похлопывая друг друга по плечам. «Слава Богу» — мысленно проносится в голове, когда Дима понимает, что те и вправду убрались. Он первый садится на землю. — Ебланы, — говорит, усмехаясь, хоть и кровь и начинает сочиться сильнее. Мирон ничего не видит из-за слезящихся глаз, но фыркает от смеха, а после болезненно хмурится и снова фыркает. — Мы или они? — спрашивает, перевернувшись на спину, и, часто моргая, глядит на черно-синее небо. — Ты, блять, — грязной ладонью проводит по рту, размазывая кровь. — Найду и убью, малолетки стадные. Матерей выебу, чтоб таких выродков не рожали. Мирон хмурится на очередной мат. И готов уже на тему зэков и гулькин интеллект шутить, но слышит после всех ругательств едва тихое «доучивайся скорее, Миро» (и что-то вроде «вместе укачивать их будем», но это уже неважно) и вовремя губы сжимает, едва сдерживая улыбку.