Знак бесконечности

Слава лежит на диване, комкает непослушными пальцами сбившуюся простыню и в очередной раз ненавидит себя. За сегодняшний вечер он нажрался, протрезвел и ещё раз нажрался, потом долго нарезал круги по комнате и тряс тяжёлой башкой, пытаясь выгнать из неё осточертевшие мысли. Ему до сих пор хуёво; серьёзно, столько времени прошло, уже должно было стать лучше, но лучше не становится. Потому что это реально тяжело — сидеть напротив человека, ради которого бы отдал всё, и понимать, что ему это на хуй не надо. А ещё он, кажется, заболел, потому что зима в Петербурге — это реально пиздец какой-то, и ему теперь то жутко холодно, то в собственной коже жарко. Он лечится, как умеет: занавесил шторы, вырубил мобильный, забрался под одеяло и изо всех сил готовится сдохнуть. Кажется, мама в детстве отпаивала его чаем, но чай закончился, а виски вряд ли подходит для таких целей. Он может попросить Замая сгонять за таблетками, но он ненавидит, когда над ним квохчут, а у Андрюхи и без этого обострённый отцовский инстинкт в отношении его маленького безалаберного рэперка. Иными словами, узнает, что Славянчик заболел — залечит Славянчика до смерти. Мирона он видеть тоже не хочет, потому что у них снова проблемы. Вернее, Окси как обычно ни о чём не подозревает, а Слава пытается загнать своих демонов как можно глубже и не провоцировать ненужные конфликты. Они теперь спят. И это не та победа, которую Сонечка одержала без боя. На самом деле, Слава продержался очень и очень долго — месяц или, может, чуть больше. Сидел и всерьёз затирал подоконнику и кошкам о том, что не хочет быть одним из многих, что действительно заслуживает лучшего, что рано или поздно его должно отпустить. Иногда самоубеждение работало, чаще всего — нет. Как-то он даже девушку себе нашёл — её хватило всего на пару ночей, а дальше она испугалась его помешательства и сбежала, заблокировав его везде, где только можно. Он посмеялся тогда, хотя и понимал в глубине души, к чему это всё приведёт. С самого начала понимал, если говорить начистоту. Наконец, он не выдержал, сдался; Мирон выглядел разочарованным, когда Слава сообщил ему о своём решении. Но потом они всё равно трахались — долго, больно и слишком уж отчаянно. И трахаются до сих пор. Мирон никогда не зовёт его к себе — приходит сам, заранее предупреждая о грядущем визите, приносит выпивку. Если у него есть время, они сперва сидят на кухне — он рассказывает что-то о работе, фитах и общих знакомых из тусовки, Слава прожигает его безумными глазами и давит из себя кривые улыбки, в искренность которых поверил бы только клинический идиот; и — да, Окси обычно верит. Если времени нет, он с порога начинает деловито раздеваться, вешает одежду на спинку стула и падает на диван. Слава до дрожи хочет его, но ещё сильнее он хочет, чтобы их совместная ночь не заканчивалась сразу же после оргазма. Впрочем, Мирону его желания до лампочки — обычно он с какой-то щемящей нежностью целует его напоследок, аккуратно поднимается с продавленного дивана, идёт в душ, а после собирается и уходит, будто его и не было. Он растворяется в одинаковых дворах ночного Питера, и Слава ничего не может с этим поделать. Он ненавидит себя за многое — за вечную прокрастинацию, за алкоголизм, за аморальность и инфантильное нежелание делать так, как ему говорят; но больше всего он ненавидит себя за то, что не может выкинуть Мирона из своей жалкой, разваливающейся на части, жизни. Может, он и понимает умом, что хуже точно не станет — он и так чертовски страдает, в гордом одиночестве засыпая на смятых простынях, так не легче ли обойтись без фальшивых иллюзий, которые так умело напускает этот скользкий гад?.. И всё равно он каждый раз замирает, когда получает бесхитростное сообщение с текстом: «Я приеду?», и его руки подрагивают, когда он набирает: «Да, я жду» в ответ. Сегодня за окном темно и пасмурно, сегодня что-то определённо изменилось; Слава лежит и жалеет себя, и ему похер, собирается Окси приехать или нет. Настойчивый голосок совести советует написать ему — вдруг не дозвонится, вдруг будет волноваться, — но он безжалостен. Чертовски глупо — предупреждать о своей болезни человека, который и сам не знает, где останется ночевать, но написать всё равно хочется. Слава в принципе живёт адской смесью влюблённости, кретинизма и сумасшествия в последнее время. Добавьте сюда полстакана самоуничижения, каплю разочарования в грёбаной жизни и глупые надежды, которым не суждено сбыться, — и получите картину мира Славы. Он бы пошутил, что ему всё нравится, но теперь он ненавидит свою жизнь ещё сильнее, чем прежде. Он не хотел так, ему нужно совсем другое. Он дёргается, когда слышит звонок в дверь. На самом деле он боится открывать, потому что это наверняка Мирон и ему наверняка нужен перепихон. Слава не может — он весь в соплях, дохает и температурит, он не способен и с кровати встать без приступа кашля, после которого ещё несколько долгих и мучительных минут болят все кости. Спать с ним противно и опасно — вдруг заразишься, так что он поймёт, если Окси развернётся и уйдёт. Он правда всё поймёт, только вот принять это не сможет — его и без того убитая нервная система такого попросту не выдержит. Сначала он хочет сделать вид, что его нет дома, но всё же, повинуясь какому-то непонятному порыву, плетётся открывать. Будто от исхода этого вечера зависит вся его дальнейшая жизнь. — Славян, твою мать, ты какого хера телефон вырубил? Паника отступает, когда до мозга доходит — это не Мирон, это свои. — Я какую-то херню словил… — пытается объяснить он через приступы кашля. — Ну, инфекцию, типа. Болею. — И мне нихуя не сказал! — говорит Замай с такой обидой, будто Слава у него тёлку увёл, не иначе. — Ты лечишься? — Ага. — Ну да, конечно. Бухлишком и куревом, вижу я. Как ты вообще куришь с таким кашлем? Он пожимает плечами, потому что с этим грёбаным бронхитом действительно невероятно больно курить. Но он всё равно курит, наслаждается каждой затяжкой и ловит какие-то невероятные приступы эйфории, делая себе ещё больнее. Он и с Мироном продолжает встречаться по той же причине, наверное. — Спрей для носа есть? Горло болит? Температура? Так, Славка, ложись давай и из-под одеяла не вылезай. Я в аптеку сбегаю, и будем тебя спасать. Он улыбается, впервые за последнюю вечность, и дёргает Замая за рукав куртки. Обнимает его крепко-крепко и честно признаётся: — Мужик, я тебя так люблю, правда. — Да, жаропонижающее тебе точно не помешает, — улыбается Андрей. И добавляет со смешком: — Совсем берега попутал, пидорасня. Оксанке своей в большой и чистой признаваться будешь. Видимо, выражение Славиного лица меняется, и Замай замечает это — ухмылка мгновенно сползает с его лица, он хмурится и трясёт башкой. — Та-ак, — говорит серьёзно. — Давай-ка, друг, в постельку. Сначала — лекарства, потом — сеанс психотерапии. Он уходит, прихватив с собой связку ключей, а Слава идёт в ванную, потому что чувствует острую необходимость смыть с себя всё — боль, страдания, мазохизм. После он перестилает постельное бельё, — его бы в стирку, но оно до сих пор хранит запах Мироновского дорогущего одеколона, — и забирается под одеяло. Ему снова холодно, он пытается натянуть сверху ещё и плед, да только пальцы не слушаются. Благо, Замай возвращается, укрывает его, гладит по влажным после душа волосам, бубнит себе под нос о том, какой же этот Славка дурак, суёт какую-то таблетку под язык. Он вообще обладает по-цезаревски уникальной способностью делать тысячу вещей одновременно — сейчас, например, он демонстрирует пачку классного, вкусного чая и большой лимон, ставит кипятиться чайник, кладёт на стол пару свежих книг для ознакомления, успокаивает несчастного больного и, наконец, обещает убить его на хуй, если тот не вылечится в ближайшее время. — Я домой лечу завтра вечером, помнишь? — говорит он. — На недельку. Навещу своих и обратно двину. — Я ж тут сдохну, — честно признаётся Слава. — Я тебе лекарства притащил, книжки притащил, чай притащил. Минимальный набор для выживания у тебя есть. А ты спи, тебе сейчас надо. Он тихонько вздыхает, снова болезненно кашляет и переворачивается на другой бок. Не только потому, что Замай сказал спать, — а если Замай сказал, что надо, значит, и правда надо, — но и потому что не хочет демонстрировать ему, в каком раздрае он сейчас находится. — Что там с Мироном? — тихо спрашивает Андрей. Так, чтобы Слава мог сделать вид, что не расслышал, если не захочет об этом говорить. — Хуёво всё, — отвечает он, из последних сил борясь с сонливостью. — Просто хуёво? — Очень хуёво. — Мне набить ему ебало? — Нет, он… просто меня не любит, — бормочет Слава, потому что ему сейчас абсолютно похер, что он несёт. — Но он и не должен. За что меня любить-то? А затем он, наконец, отрубается, и это лучшая новость за последние несколько часов. Во сне не кашляешь, не думаешь о том, в какую ебаную хуйню превратилась твоя жизнь, не анализируешь каждый свой поступок и не гнобишь себя за всё подряд. Во сне всё хорошо, особенно если снится что-то классное, вот как сейчас — там ему шесть или семь, и они с друзьями бегают по берегу Амура и ржут над своими тупыми детскими приколами. Ему так хорошо и спокойно в этом солнечном детстве, что когда он слышит вполне реальные вопли с кухни, он поначалу не обращает на них внимания, изо всех сил стараясь задержаться там. Но спать в таком гвалте решительно невозможно, и он, наконец, открывает глаза. И тут же заходится очередным приступом кашля. Хочется курить, в сортир, таблетку от горла и сдохнуть, но вместо этого он сползает с дивана и бредёт из непроглядной тьмы комнаты сквозь сумрак коридора на яркий свет с кухни. — Мы, блядь, его разбудили, — слышит он недовольный голос Замая. — Пидор ебаный. — Завали ебло, — голос звучит приглушённо, но, блядь, это определённо голос Мирона. — Сам виноват, нехуй орать было. Слава правда не хочет знать, какого хуя происходит на его кухне, он просто хочет чаю и сдохнуть. Он так и говорит охуевшему Андрюхе, а затем, когда тот начинает привычно суетиться, усаживается на шаткую табуретку и упрямо закуривает. Оксанку он игнорирует из принципа, но всё же замечает краем глаза кровь на его белой мерчёвой футболке, и вздыхает. Трёт красные глаза, сморкается и кладёт тяжёлую башку на руки, отгораживаясь от бьющего в глаза света лампы и от осточертевшего мира. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Мирон. — Хуёво, — отвечает Слава, потому что нужно ответить. — Мне такой охуенный сон снился, просыпаюсь — а тут эта срань опять. — Прости, что разбудили. — Тебе всё равно пора колёсами закинуться, — совестливо вздыхает Замай. — Эту сразу глотай, а эту под язык. И на вот, в нос побрызгай. Он буквально чувствует на себе прожигающий взгляд Мирона, но ему сейчас абсолютно похуй на то, как он выглядит, что делает и как себя ведёт. Он просто устал и хочет, чтобы все оставили его в покое — окей, все кроме Андрея, Андрей-то должен быть рядом. А бессердечному Окси на этой кухне точно не рады, так что пусть смотрит, пусть видит, что ему здесь ловить нечего. Глядишь, разочаруется окончательно и сам перестанет приходить; тогда можно будет смириться с этим и попробовать жить дальше. Вопреки его желаниям, уходит почему-то Замай. Он долго извиняется у самой двери, сетует на некстати взятые билеты и читает напоследок целую лекцию о том, когда нужно принимать таблетки. Будто эту хуйню можно запомнить, когда у тебя температура за тридцать восемь. Мирон закрывает за ним дверь, берёт застывшего в пространстве Славу за руку и ведёт его в постель. О, он снова профессионально строит из себя заботливую клушу — укрывает его одеялом и пледом, ставит рядом чашку с чаем, затем врубает ночник и усаживается к окну — читать одну из принесённых Замаем книг. Это всё слишком неправильно — он всегда ласковый и заботливый, когда бедной Сонечке плохо, но это не отменяет того холода, что повисает между ними, когда с Сонечкой всё более-менее в порядке. Благо, они слишком давно сосуществуют, и Слава больше не ведётся на эту неуместную заботу. Он не верит Мирону; он ждёт, когда он в очередной раз соберётся и уйдёт, и из-за этого ожидания он не может ни заснуть, ни расслабиться. — Ты почему здесь? — спрашивает он. Со второго раза — в первый мешает долбаный кашель. — Замай позвонил, сказал, что ты заболел. Я решил сиделкой поработать, раз такое дело. — Вали уже, заразишься ещё. — Нет, пока тебе лучше не станет, не уеду. — Слушай… я сейчас всё равно не в состоянии трахаться, — тихо, но уверенно говорит Слава. Ему чертовски больно, но, кажется, теперь он может жить с этой болью. — Лучше не трать на меня время. Мирон откладывает книгу, встаёт с кресла, подходит к дивану и опускается на корточки. Он рядом сейчас, но от этого только хуже — Славе бы конкретики; и пускай это будет решительный отказ, для встряски сойдёт и такое. Лишь бы не мучить себя, пытаясь разглядеть за их недомолвками то, чего на самом деле нет и не может быть. — Ты такой долбоёб, Соня, — вздыхает Окси. Его пальцы снова невесомо скользят от виска к затылку, будто ему не похер на пресловутую Соню и её глупые проблемы. — Я сюда не только ебаться с тобой приезжаю. Мы же не чужие люди. Чужие, хочет ответить Слава. Ведь с тех самых пор, как они открыли этот ящик Пандоры, их не связывает ничего, кроме секса. Все тончайшие ниточки, которые они неумело плели, когда пытались подружиться, давно оборваны — им снова не о чем говорить, у них снова противоположные взгляды на жизнь и творчество, они не хотят даже пытаться понять друг друга. Всё было бы совсем иначе, если бы Слава не любил этого невыносимого мудака. Но Слава любит. — Я тебя ненавижу, — признаётся он. Окси вздрагивает, убирает руку, потому что и сам чувствует это. Это другая половина правды; та, что отрезвляет после бессонных ночей, проведённых в одиночестве и ненависти ко всему миру. Та, что заставляет просыпаться по утрам, спускать ноги с кровати и даже делать вид, что у него всё хорошо. — Я тебя не понимаю, — говорит меж тем Мирон. — Я стараюсь к тебе по-человечески относиться, и что я получаю взамен? Ты говоришь, что меня ненавидишь, твой дружок пытается мне врезать за то, что я тебя не люблю. Но хуй с ним — это его проблемы. Ты сам-то далеко ушёл? Ты хочешь насильно привязать меня к себе, и не важно, какими способами. Славу будто ледяной водой окатывает. Он знает, что это херня чистой воды — за последние несколько месяцев он ни разу не заикнулся о том, как ему больно и тяжело, не попросил Мирона остаться, даже не намекнул на то, что им нужно встречаться почаще! Он держал всё это в себе, запер за тысячей замков и молчал, лишь бы не спугнуть свою красивую и слишком уж эфемерную иллюзию. Он злится, как ни разу до этого, цедит сквозь зубы: — Мирончик, ты явно что-то путаешь. Я же тебя никогда ни о чём не просил, кроме одного — спать со мной. Или для тебя и это сложно? — Будто по твоим взглядам трудно понять, чего ты от меня на самом деле хочешь. — А вот мои взгляды я тебя трактовать не просил. Когда люди «просто трахаются», они, знаешь ли, не в глаза друг другу смотрят. — Слав… — Да хули ты мне тут всё это затираешь?! Хули ты вообще тут забыл? Не хочешь смотреть, как я страдаю — так вали! — Я не хочу, чтобы ты страдал, еблан. Но я ведь тебя предупреждал, что так и будет. — Да! И что теперь? — Я могу уйти, если я тебе больше не нужен. Слава чертовски хочет высказать всё, что накопилось в душе, но ему до сих пор больно говорить — из-за горла и банального нежелания раскрываться перед этим спесивым ублюдком. Он не хочет признаваться в том, что Окси ему до сих пор нужен — нужен больше, чем последняя сигарета, чем сон, чем рэп и вся их баттловая движуха. Что он бы отдал всё, лишь бы почувствовать, каково это — разделять своё безумие на двоих, знать, что впереди всё время мира, а значит, им некуда торопиться и они могут изучать друг друга сколько влезет. Только вот Окси это всё на хуй не нужно. — Вали. Мирон вздыхает и выходит из комнаты. Шуршит одеждой, хлопает входной дверью и оставляет Славу в гордом одиночестве. Ну, вот и поговорили, думает он. Теперь у них не будет даже секса — единственного, что их объединяло. Он не хочет знать, как собирается жить дальше, не хочет задумываться о том, стоит ли жить вообще. Ему становится совсем паршиво, когда он представляет, во что превратится его существование без пронзительных глаз напротив, без прикосновений вечно холодных пальцев, без притворной нежности в чужом голосе. Кажется, только что он снова принял неверное решение — он теперь только такие и принимает, — и надежда на то, что когда-нибудь всё наладится, дохнет с каждым ударом сердца. И всё бы ничего, но у него не осталось ни моральных, ни физических сил на то, чтобы разбираться с последствиями. Ему почти удаётся уговорить себя перенести фрустрацию на завтра и поспать, когда он вновь слышит, как кто-то открывает дверь. Серьёзно, нужно либо выбирать менее доёбливых друзей, либо на хуй поменять замки. А лучше сразу квартиру, чтобы лишний раз не дёргали, когда его гложет лютая депрессия, из которой он не в состоянии выкарабкаться самостоятельно. Это снова Мирон — хер его знает, настоящий он или это очередная галлюцинация, но он приносит в комнату холод, запах табака и, бонусом, два пакета. — Я тебе лекарств нормальных купил, потому что этим аспирином хер вылечишься. И ещё еды взял. Слава не отвечает, сворачивается в клубок, зажмуривает глаза и пытается заснуть. Его проклятье уходит на кухню, шуршит пакетами, перекладывая еду в холодильник, а затем возвращается в комнату, раздевается и командует: — Двигайся. И он двигается, потому что чертовски устал спорить, раздумывать над чужой мотивацией и разочаровываться, раз за разом убеждаясь в своей неправоте. Мирон ведь знал, что так и будет. Знал, что влюблённая Сонечка напридумывает себе всякого на их счёт, вообразит, что у них какие-то отношения, и сама же будет страдать из-за этой нелепой, несбыточной хуйни. И Слава тоже об этом знал, но всё равно решил, что справится. Теперь, когда он лежит и думает обо всём этом, ему становится стыдно перед Окси — тот ведь вечно потакает его желаниям, идёт на уступки, несмотря на то, что ему всё это не всралось. — Я не хотел, чтобы… так, — говорит он. Мирон молчит, отворачивается к стене. Ему неудобно на жёстком, продавленном диване, но он готов стерпеть это ради… собственно, они оба не понимают, ради чего. — Прости, — просит Слава, подгоняемый чувством вины. — Это называется эмоциональный шантаж. — Я знаю. Даже его спина источает холод — то ли с улицы не отогрелся, то ли их отношения уже ничто не сможет выправить. Скорее, второе — надеяться на первый вариант после всего было бы слишком глупо. — Я тебя не держу, — признаётся Слава, когда молчание становится совсем уж невыносимым. — Не надо со мной сидеть, иди, если у тебя дела. — Сонь. — Что? — Тебе велели спать — так изволь заткнуться, закрыть глазки и поспать. Он вздыхает, устраивается поудобнее и пытается заснуть, хотя он до сих пор не представляет, что ему делать со своей чёртовой жалкой жизнью. Кажется, у Мирона таких проблем нет, по крайней мере, уже через несколько минут его дыхание выравнивается — он спит, положив на все проблемы свой большой и необрезанный болт. Конечно, Слава может тихонько выскользнуть из тёплой постели и перебраться в кресло, чтобы не изводить себя тяжёлыми мыслями, но, чёрт, он действительно мазохист, судя по тому, с каким жаром он погружается в свои выдуманные миры. Он пользуется своей парадоксальной безнаказанностью каждый раз, когда Окси закрывает на это глаза, так почему он не может позволить себе немного эскапизма и сейчас? Он знает: между ними не может быть ничего, кроме секса — ни любви, ни дружбы. Но сейчас Слава лежит на диване, обнимает Мирона сзади, комкает непослушными пальцами его сбившуюся футболку и в очередной раз ненавидит себя.