Имя юности

Юность пахнет паршиво. Краденными у отца сигаретами, теплым пивом, выпитым в компании веселых незнакомцев, острой дешевой лапшой из магазина напротив дома, терпким потом от собственного утомленного тренировками тела и от таких же благоухающих друзей, мятной жвачкой, прилипшей к подошве кроссовка. Еще — немного пахнет домом. Тянется шлейф едва ощутимого материнского парфюма вперемешку с молотым кофе и сливками. Раньше пахло иначе. Теплом. Летом. Дождем. Чем-то пряным. Чем-то вкусным. Сейчас все консервированное или грубое. Или воняет, или не издает вообще никакого запаха. — Он твой сын! — кричит мать, размахивая руками с золотыми кольцами, звеня длинными сережками и постукивая каблуками по половицам. — Бери за него ответственность! Ее крики звучат уже обыденно. Чонгук не отвлекается от монитора, продолжая играть в новую игру, купленную отцом в качестве подарка за две недели отсутствия. Мать говорит с ним по телефону и вновь требует быть взрослым, ответственным, примерным, в общем — таким, каким он так и не смог стать. Они развелись месяц назад, а споры и не думают утихать, пожар ненависти со стороны матери только разгорается сильнее день ото дня, пророчит смерть всему живому, особенно — бывшему мужу, уже увлекшемуся чьими-то коленками. Взрослые тоже не очень пахнут. Чонгук знает их не так уж много, но все они пахнут сигаретами, купленными на собственные деньги, дорогими шмотками, кремами для лица, усталостью, стрессами, одиночеством и вишневым ликером (по правде говоря, им чаще всего пахнет мать). Чон очень чувствителен к запахам, улавливает каждое мановение и постоянно воротит нос. В последнее время мир только и делает, что воняет. За окном опять ливень. Барабанят капли, смешиваясь со звонким голосом матери. Своеобразная симфония кончины лета и чужих отношений, рекомендуется исполнять на похоронах вместо приевшегося Шопена и Альбинони. Небосвод сдавлен черными тучами, гремит и словно предрекает скорую беду, а может свою скоропостижную кончину. Чонгук не пугается, отважно сжимая геймпад. Он тут в полной безопасности, пусть и стучат грозно каблуки, а голос становится все страшнее и громче, барабаня по стенам и разрываясь петардами где-то по соседству. — Скажи это своим шлюхам! Голос матери взрывается последний раз, громко и пискляво, почти сорвано и, наконец, умолкает, растворяясь в дожде и приглушенных всхлипах. Только дождь, только постанывающее небо, только быстро-быстро бьющееся сердце Чонгука, который прикусывает нижнюю губу, склоняет голову чуть влево и не решается смахнуть выступившие в уголках глаз слезы. Громыхает входная дверь. Кажется, кончился ликер. Чонгук сидит в классе и читает комиксы, вернее просто разглядывает цветастые картинки, попутно обсасывая клубничный леденец. Тэхен сидит под боком и бурно рассказывает о каком-то сериале, который сейчас идет по телику. Мол, шедевр, слиток чистого золота, какая актерская игра, какой сюжет, какой накал страстей, Чонгук просто обязан его посмотреть. Чон вздыхает, закрывая журнал и откидываясь на спинку стула. Класс пахнет привычно. Апельсинами, которые вообще-то запрещены, но их все равно едят, потом одноклассниками, мелом, который щедро крошится о черную гладкую поверхность доски, немного — выпечкой, чуть-чуть молочным коктейлем с клубникой и сырными снеками. Чонгук вдыхает эту вакханалию ароматов и чувствует себя вполне спокойно, но все же слегка неуютно. — Ну, ты меня слушаешь? — Тэ тычет под ребра локтем, строит возмущенную мордашку, Чонгук кивает, чтобы поддержать. Никого он сейчас не слушает. Жаль, что Тэхен, который сидит рядом, дружит с ним давно и умеет веселиться, никогда не поймет чувств, терзающих Чонгука. Школа — скучно. Дом — скучно. Кружок баскетбола — скучно. Чонгуку только шестнадцать, но его уже задолбал этот мерзко воняющий мир. Юнги отчитывает его за отсутствие на тренировке. Чонгук смотрит на свои потертые кеды и думает, что давно уже пора купить новые. Они выцвели, стали грязными, белые шнурки почти черные. Надо попросить папу. Он-то купит, ведь явно опять не приедет, как уже не приезжает месяц. Мин не повышает голос, как делает частенько, но выглядит раздраженным; скрещивает руки на груди, делает акценты, меняет интонации, надеясь хоть на какую-нибудь реакцию, пусть не на глубокое раскаяние, слезы и причитания, но хоть на одну живую эмоцию, которая продемонстрирует, что Чону не все равно. Но Чонгук молчит, думает о чем-то глупом. Он пропускает все слова и ни на одном не зацикливает внимание. Юнги пахнет мятной жвачкой, терпким мужским одеколоном и чем-то отдалённо напоминающим лимоны. Не так плохо, если честно. — Если тебе настолько неинтересен этот спорт, может, пора подумать о том, чтобы оставить клуб? Этого Юнги не хотелось говорить больше всего, но все же пришлось. Чонгук никогда не блистал талантом, но был усерден, покладист, старался, а это важнее прирожденных качеств. У него в глазах билось желание, сплетенное воедино со страстью, и он действительно вкладывал саму душу в тренировки. Сейчас он все делал лениво, еле бегал, постоянно усаживаясь на лавочку, опуская голову, ловил ворон ежеминутно и начал прогуливать, что уж совсем расстраивало и говорило лишь о том, что Чону тут уже не место. Если бы это произошло пару месяцев назад, Чонгук бы встал на колени и стал молить, вспоминать самые страстные, самые честные слова и говорить их долго, упорно, пока ему безоговорочно не поверят. Но не сейчас. Он кротко кивает, не поднимая глаз, последний раз вдыхает густой запах зала и больше не возвращается. На улице промозглая осень. Диск солнца не греет, висит равнодушно в заполненном пышными облаками небе. Ветер дует северный, пока игривый, подхватывает умело пожелтевшие листья с иссохших веток, унося в безумный пляс, а потом оставляя в широких лужах. Чонгук наблюдает, как желтый листок с красными вкраплениями носится по глади лужи, кружится плавно и медленно утопает, подчиняясь языкам воды. Почти Титаник. Чон смотрит на его погибель и сам палочкой помогает ему затонуть. Обычно в это время Чонгук был в клубе. Играл или валял дурака, ошиваясь по школе. Теперь путь туда закрыт, и Чон шляется по пустынным улицам, глядит по сторонам и что-то выискивает на подсознательном уровне, желая укрыться, пристроиться. Найти свое место в этом городе, в серых массивах, сырых дорогах, равнодушных лицах… Небо хмурится, готовится вновь пролиться, а Чонгук задирает голову вверх и жмурится, всматривается в его смазанные черты. Интересно, а небо, если бы оно могло говорить, поняло бы грусть, сковывающую Чонгука? Которая оплетает и пытается утопить, как недавно брошенный матерью-деревом лист. Чон думает об этом и мечтает. Ему очень хочется, чтобы кто-нибудь смог понять всю ту не поддающуюся словам тоску и печаль, которая сейчас не столько от осени, сколько от самой жизни. — Ты опять рисуешь? — Тэхен сильно удивляется, увидев в руках друга альбом и карандаш. Чонгук много рисовал в прошлом, но перестал из-за нехватки времени и практически абсолютного вымирания вдохновения. Сейчас оно вновь возвращается. Сжимает карандаш и, не думая, водит по белой бумаге, с интересом наблюдая, куда же его приведет эта тонкая линия, быстро набирающая свой ход. Тэхен глядит тоже внимательно, порой дает какие-то не особо разумные комментарии, которые Чонгук предпочитает просто игнорировать. В какой-то момент Тэ устает просто наблюдать и вновь начинает говорить о сериале, о героях, о сюжете, о драме, о трагедии… — Это девушка, — усмехается Тэ, заглядывая в альбом. — Красивая, твоя подружка? Он хитро улыбается, тихо посмеиваясь, но Чонгук даже наиграно не смущается, пожимает плечами, не одарив удивлением или неловкой улыбкой. Тэхена такая реакция немного обижает, кажется, что друга рядом вообще нет, а говорит он с пустым местом, фантомом, манекеном, но никак не с живым человеком. Чон в последнее время стал совсем безжизненным, вялым, пассивным. Почти не открывал рот. Тэхен пытался его разговорить, но попытки не увенчивались успехом, а провалы обижали до глубины души: Тэ принимал все происходящее на свой счет. Поэтому желание как-то помогать Чонгуку, говорить по душам и выводить из хандры терялось, отходило все дальше и дальше; самому бы как-нибудь справиться со зверем по имени «переходный возраст». — А что у нее в руках за цветок? Чонгук впервые проявляет интерес к диалогу. Поворачивается, забирая альбом из рук друга и вглядываясь в собственное творение. Девушка получилась действительно симпатичной, с закрытыми глазами, обрамлёнными густыми ресницами, скромной улыбкой, струящимися прямыми волосами и цветком, название которого Чон точно не знает. Чон достает мятый рисунок из кармана в цветочном магазине и бродит вдоль прилавков, заставленных горшками разных размеров с цветами. Он поочередно смотрит то в лист, то в цветок, то в лист, то в цветок, но нигде не находит похожего. Быть может, растение это не имеет никаких аналогов и чистый плод фантазии, а может и гибрид, созданный случайно разумом Чона. Цветок напоминает ромашку переросток. В черно-белом варианте непонятно, какого он должен быть цвета, но Чону что-то подсказывает, что очень яркого, летнего, солнечного: желтый, оранжевый или красный. Чонгук ходит и все не находит ничего нужного. И когда надежда практически утопает в обыденности невезения, обращается в тонкую нить и вот-вот готовится оборваться, раздается приятный высокий голос: — Вам чем-нибудь помочь? На груди красуется прямоугольный бейджик, а на нем написанное от руки «Чимин». Улыбка у него добродушная, располагающая, подкупает простотой и искренностью. Но Чонгук замкнут, немного расстроен и погребен осенней хандрой, он смущенно глядит по сторонам, выискивая третьи лица, потому что не сильно настроен на плодотворный диалог. Продавец молчит, продолжая бескомпромиссно улыбаться, притягивая и давая такое необходимое время на обдумывание. Сначала Чон думает уйти, но минуту спустя попадает под чары обаяния незнакомца, проникается к нему смазанной симпатией, вызванной, прежде всего, приятнейшей улыбкой. — Я ищу цветок, — тихо говорит Чонгук, украдкой поглядывая на Чимина. — Примерно такой. Он протягивает рисунок продавцу, и тот с радостью его принимает, тут же всматриваясь и потирая подбородок. — Он должен быть желтым или оранжевым, — добавляет неловко Чон, осознавая всю комичность и глупость ситуации. Чимин молчит, и это настораживает. Чонгук чувствует, что выставляет себя дураком и зря нагружает и без того занятого человека своими квестами. Но уйти нельзя, поэтому он стоит, сохраняя тишину. Пока есть время Чонгук внимательно разглядывает лицо Чимина, анализирует и зачем-то запоминает. Овальная форма с широким подбородком; нежно-розовые губы, на вид весьма мягкие, нижняя мясистей и ярче верхней; короткий приплюснутый нос с невыраженной горбинкой; припухшие, слегка асимметричные глаза (один чуть больше другого). Парень невысок (с Чонгука ростом), миловиден, пожалуй, даже женственен. Чон бы вряд ли сказал, что парень перед ним однозначно красив (хотя бы по его меркам), но все же от него веет загадочной притягательностью. Мелкие недостатки по отдельности могут отталкивать, но в нем сливается все в идеальной пропорции, сходится прекрасно и завораживает этим идеальным порядком. А еще Чимин пахнет чем-то ужасно ностальгичным. Младший пытается определить, но только теряется в нотках ароматов. Чонгук про себя решает так: влюбиться в Чимина, каким бы он ни был, очень просто. — Кажется, это гербера, — голос непривычно высок, с легким пусанским акцентом. — Хотите посмотреть? У Чимина улыбаются даже глаза. Вот в чем его главная красота, вот в чем секрет странного тепла, которое ощущает Чон обветренной кожей. Сейчас на улице осень с противным дождем, ветром и запахом гнили, а парень перед Чонгуком — ранняя весна, когда у природы только-только открываются глаза, и она делает первый глубокий вдох, впитывая холод, снежинки, корку льда, а выдыхает смутное тепло и первые цветы. Чимин — человек-весна. И пахнет он отступающими холодами, пробивающимися почками, солнцем и землей. Почти черная сердцевина, обрамленная множеством продолговатых и широких ярко-оранжевых лепестков. Крупный цветок, выглядит броско, ярко, словно вообще нарисованный. В нем бьется бурно жизнь. Чонгук удивленно разглядывает растение в горшке и никак не может налюбоваться. — Есть и другие сорта, хотите посмотреть? — Нет, мне нравится этот. Очень нравится. — Будете покупать? Чон отрывается, вспоминая, что тут не один, и вообще-то у него нет даже денег. Он отрицательно качает головой, скрывая глаза. Нельзя показаться расстроенным и грустным. Это глупо — переживать из-за цветка. — Хотите, я вам его подарю? Не верится. Чон вздрагивает, словно его ударили, поднимает глаза на Чимина, а тот добродушно улыбается, проводя полными пальцами по стеблю цветка. — А вы пообещаете мне больше улыбаться, — смеется продавец. Это, конечно же, безумие. Но Чонгук возвращается домой не один. Теперь на его столе в окружении бумаг, игр, учебников, карандашей и ручек стоит он. Самый красивый цветок, подаренный самым красивым человеком. Чон, глядя на свой презент постоянно, вспоминает лицо продавца и с каждым воспоминанием только отчетливее для себя понимает: он прекрасен словно весна. — Что это? — строго спрашивает мать, указывая на цветок пальцем с длинным ярко-красным ногтем. — Гербера, — бесцветно отвечает Чон. — Я не об этом! — злится она, сверля сына взглядом, но тот сжимается и прячет глаза; она пьяна. — Плевать, — бросает грозно, хлопает дверью и исчезает. Звучат вновь каблуки. Чонгук нежно гладит яркие лепестки и глубоко дышит. Все будет хорошо. На улице все еще осень. Чонгук просто скучает по теплу, свету, немного — по детству и тому, чего не вернуть. Так он говорит себе теперь постоянно, ежесекундно и старается не терять в этом уверенности. Он просто сейчас невероятно одинок. Чимин — весна, и именно поэтому Чон не может от него оторваться, поэтому нуждается в нем, как в кислороде, поэтому занимает место в кафе напротив и изрисовывает альбомы профилем, улыбкой, изгибом тела, гибкостью плеч, выражением лица. Чонгук не знает, чем себя еще занять. Мир перестает душить, вонять. Появляется светило поярче солнца. Он не хочет и его потерять. Зарисовки — попытка приблизиться, попытка запечатлеть, попытка присвоить себе. Чонгук боится приблизиться к нему, боится прикоснуться, боится показаться странным. Он просто хочет наблюдать день за днем, как Чимин улыбается покупателям, как машет ручкой с полными пальцами, как подметает и как уходит, кутаясь в темно-серый шарф, прячась под черным зонтом. — На уроках надо учиться, а не рисовать, — качает головой преподаватель, демонстрируя матери тетрадку с набросками цветка. Она в костюме, в шелковой рубашке, от нее пахнет парфюмом и немного сигаретным пеплом. Лицо ее нечитаемое, а ярко-красные губы напряжены, она поджимает их и точно кроет крик. Она стоит в паре сантиметров от Чонгука, и он явственно чувствует гнев, исходящий от нее. Каждая минута, каждое слово, каждый взгляд учителя — все это закончится плохо для него. — Пожалуйста! Чонгук просит. Правда просит. Он искренне раскаивается и готовится врать. Но она не слышит. Толкает его в грудь к стене и хватается за нежный стебель цветка. — Вот этим ты занимаешься, да? — насмешкой звучит ее голос. Руки ее напрягаются, кисть хватается за невинный цветок и отрывает его, комкает, деформируются прекрасные лепестки, гаснет солнце, обидится Чимин. Она вырывает еще один, еще, пока цветущие головки не кончаются, обрывает листки, а потом переворачивает горшок. Содержимое опадает и разбивается о землю. За ним глухо о паркет ударяется и сам горшок. — И не дай бог я еще раз пойду позориться в твою школу, — рычит она, обходя землю и оттряхивая руки с длинными ногтями. Мальчики не плачут. Так не заведено. Нужно быть смелым, храбрым. Чонгук собирает землю в совок, затем в пакет. Цветок прощально горит ярко-оранжевым. Измятый и разорванный. Сердцевина черна. Жаль. Чонгук плачет. Ему очень-очень жаль. — Чонгук-а, тебе сильно влетело? Тэхен надоел. Реально надоел. Чонгук не отвечает, пряча лицо в руках. Он не хочет об этом говорить. Пусть мир замолчит, пусть растворится, пусть просто вымрет и перестанет терзать. К Чимину не вернуться. Стыдно. Чонгук чувствует себя предателем, сообщником. Вроде где-то на подкорке еще живо знание «это просто цветок», но он не может с ним просто взять и согласиться. Было в этом цветке что-то большее, он стал символом человеческой чуткости, сострадания, любви. Он был всем тем, во что Чон практически перестал верить. — Постойте, юноша, — Чон лениво оборачивается. Женщина ему незнакома, низка, уже немолода, но еще привлекательна. — Ты же Чонгук, да? Мне тут рассказали, что ты любишь рисовать. Чон ничего не говорит, не подтверждает, только равнодушно глядит на ее моложавое лицо с пробивающимися морщинами. В юности она явно была невероятно красива. — Я веду кружок рисунка. Если хочешь, можешь к нам присоединиться. Скоро будет конкурс, и ты сможешь в нем поучаствовать, как тебе? Никак. Чонгук отрицательно качает головой. — Ты подумай! Мне кажется, у тебя большой потенциал! — вслед ему бросает женщина. На улице теперь холоднее и невыносимей. Чонгук идет в кафе вновь, но уже не рисует. Сидит, поникнув головой, и даже не улыбается на слова знакомой официантки. Он выжат. Трудно даже рукой пошевелить. Он сидит в одной позе и лишь указательным пальцем гладит гладкий фарфор. Чай давно уже остыл. Чимин больше не дает тепла. Чонгук знает почему. Потому что он предал его. Позволил уничтожить его дар, а потом спокойненько сам вынес на улицу и опустил в мусорный бак. Чон порой нестерпимо ненавидит себя за слабость, за глупость, за то, что он такой хилый и бессильный. Почему все именно так? — Чонгук, можно сесть? Голос источает тепло. Чонгук не поднимает глаза. Пахнет цветами, землей и корицей. Кроткий кивок, и Чимин уже сидит напротив, расплетает шарф и что-то говорит об отвратительной погоде. Чон впивается пальцами в чашку и нервно трет. Почему он тут? — Я очень внимательный, Чонгук, — улыбается старший. — Для меня давно не секрет, что ты приходишь в это кафе чуть ли не каждый день. Хоть бы раз зашел проведать! Чимин смеется. Он, наверно, и не знает, решает Чон, что ходит сюда он только по одной причине. — Что ты тут, кстати, обычно делаешь? Чон лезет в рюкзак и достает потрепанный альбом. Без страха и сомнения. Пусть Чимин смотрит. Пусть знает. Пусть ненавидит уж за все, чем он является, а не только за цветок. — Ого! — радостно восклицает Пак. — Я догадывался, что ты хорошо рисуешь. Младший смущенно выпаливает свое «спасибо» и продолжает мять несчастную кружку. Неудивительно будет, если от такого усердия на ее плоти появятся трещинки, и она лопнет к черту, осколками впиваясь в руки Чонгука. Он не против. Полностью заслужил. — Знаешь, — вдруг начинает Чимин, но Чонгук не дает продолжить. — Я выбросил подаренный тобой цветок. Он не смотрит на лицо старшего. Страшно увидеть, как от злобы и гнева гнутся брови, скалится улыбка, исчезает прелесть и нежность, мягкость и шарм, обнажается истинно-человеческое уродство, которое все мы так старательно прячем, о котором так часто боимся говорить. — Он тебе не понравился? — голос звучит тише, серьезней, но по-прежнему тепло, по-прежнему участливо. Чонгук качает головой. Ему очень-очень жаль. — Она разбила его. Хоть кому-то надо это рассказать. Пусть хоть кто-нибудь услышит. Не ради того, чтобы оправдать себя, а ради того, чтобы хоть кто-нибудь знал, как же она несправедлива и груба. И не только к нему, а ко всему миру. Она невыносима. Она зла. Чонгук не хочет говорить, что ненавидит ее, она просто глупа. Возможно, в поступках ее есть материнская мудрость, может, поступает она правильно, верно, как поступила бы любая на ее месте. Но все равно это ранит. Чонгук не понимает, почему же она так к нему глуха. Да и не только она… — Хочешь ко мне? — спрашивает Чимин. — У меня много цветов. Чимин — весна. Теплая рука. Нежная улыбка. Забавный смех. Много слов. Припухшие глаза. Запах корицы и цветов. Маленькая квартирка на пятом этаже. Подоконник, забитый горшками. Заправленная кровать с мягкими игрушками. Мятный чай в прозрачных кружках. Чонгук не силен в выражении чувств. Часто путается в них, не разбирает полутонов, постоянно ставит под вопрос их искренность и реальность. Но сейчас чуть-чуть иначе. Чимин улыбается. Гербера у него меньше в диаметре, с желтой сердцевиной и нежно-розовыми лепестками. Чонгук смотрит на нее с неописуемой нежностью. Чимин что-то говорит, продолжая поднимать уголки губ. Чон уверен: это любовь. — Ты можешь приходить сюда, когда захочешь посмотреть на цветы, — забавляется Пак, — или на меня. Чонгук находит место, где всегда светит солнце, где весна, неважно, что там преподносит погода, где всегда ждут, где никогда не откажут, где улыбка и чай, где всегда можно помолчать, при этом не впадая в отчаяние. Чон бредет к Чимину каждый день, дожидается его после работы в кафе, они вместе идут готовить ужин. Он хвалит стряпню Пака и учится у него премудростям кухни. За готовкой они говорят обо всем. Как же давно Чонгук ни с кем так много не говорил! Чимин слушает, отвечает, интересуется. Он окунается в жизнь Чонгука, дает советы, смеется над шутками и сопереживает, разделяя уже перманентную грусть Чонгука. А телефон молчит. Смс «я задержусь» отправляется ежедневно, и никто не пытается Чонгука остановить. — Тебе нужно рисовать! — говорит Чимин, склоняясь к Чону. — Ты очень талантлив. Чонгук смеется, потому что это не так, но все же в словах хена что-то есть. Он глядит очень преданно и сияет всякий раз, когда Чон демонстрирует ему очередную картину. Он так сильно интересуется его творчеством, так его любит и так лелеет, что сам Чонгук потихоньку начинает иначе на него смотреть. А однажды, вновь встречая женщину с планшетом под мышкой, спрашивает, есть ли еще для него место. Начинается зима. Каникулы Чонгук коротает у Чимина. Уходит рано и целый день лежит на его диване, рисуя прекрасные и невероятные вещи. Чимин хвалит, гладит по волосам и дает какао. Чону больше и не надо. Где-то там маячит конкурс, приз, признание. Кому это нужно? Сейчас он лежит, обнимая Чимина, и слушает его рассказы о Пусане, где он вырос, где цветы, маленькое тесное кафе, много людей и его семья. Они становятся очень близки. Чонгук не говорит пафосно «я тебя люблю», но чувствует это слишком очевидно, да и показывает тоже, постоянно прижимаясь, постоянно ухаживая, постоянно залипая на милые черты. Чимин не говорит «я тебя тоже», но всегда улыбается, когда Чон к нему ластится, на прощание всегда сжимает в объятиях. Сначала было неловко. Теперь смелей. Чонгук втайне мечтает помимо объятий о поцелуе. Не в щеку. В губы. Он хочет вырасти побыстрей. — Ты такой счастливый в последнее время, — ехидно подмечает Тэхен. — Неужели влюбился? Чон улыбается. Да, именно так. Участие в конкурсе — формальность. Чонгуку не особо интересен приз, признание или что-то там еще. Он просто рисует, а Чимин этому ужасно радуется. Если это его порадует, то уже прекрасно. И радует. Он заключает Чона в объятия, пророча победу. Чонгук вдыхает его естественный запах, немного корицы, кофе с двумя ложками сахара и хочет провести так всю жизнь. Было бы неплохо. — Чимин-а, — шепчет Чонгук, обхватывая гибкое тело крепче. — М? — Я люблю тебя. Чимину двадцать один. Чонгуку все еще шестнадцать. А еще они оба парни. Это все должно отрезвлять и отталкивать, увеличивать дистанцию, разрывать привязанности, но они только сильнее прижимаются друг к другу, обоюдно нуждаясь в этом тепле и поддержке. — И я тебя. Лучше и быть не может. Чонгук счастлив. На улице очень холодно, трещит мороз, и гоняют ледяные ветра. В квартире Чимина тепло всегда. Чонгук нависает над старшим и улыбается. — Я хочу, чтобы ты был у меня первым, — говорит он, — во всем. Пак касается его щеки своей рукой, скользит дальше по шее и запускает кисть в волосы на затылке. — Я в твоем распоряжении. Они впервые целуются. Чонгук неопытен, но настырен и жаден, Чимин же покладист и готов учить. Они долго лежат в кровати, не отпуская друг друга. Целуют то с нежностью, то с грубостью, то страстно, то лениво. Чонгук ведет, Пак не перехватывает инициативу, позволяя ему быть главным, но порой показывая как лучше, как приятней. Чон внемлет урокам, гуляет руками по телу старшего и утопает в нежности. Они просто наслаждаются каждой секундой этого заветного уединения, не хотят расставаться и тянут момент разъединения до последнего, словно ощущая скорую беду. — Рисует он, представляешь! — разрывается злобой мать. — Бросил баскетбол ради каракуль! Отец впервые появился в их квартире за последние несколько месяцев. Ходит из стороны в сторону и трет устало виски. У него трехдневная щетина, грязная рубашка и измождённое выражение лица. Особенно выделяются утомленные глаза, которые выглядят слишком живо. — И что ты мне предлагаешь? — гремит он басом, глядя на бывшую жену. Мать смотрит поочередно то на сына, то на экс-супруга и долго не находит нужных слов. Она и сама не знает, что можно тут сделать, что конкретно должен он предпринять в этой ситуации. Но она еще помнит горькую обиду, помнит голых девок в чулках и кружевных лифчиках. Перед глазами все еще зал суда, все еще это чувство обреченности и стыда, она опозорена и будет такой всегда. И это только его вина! — Он твой сын! — кричит она. — Так разберись с ним! — Он и твой сын тоже, — отвечает он. — Не смей переводить стрелки! Отец вздыхает. С ней спорить бесполезно. Он отрывает от ее искаженного злобой лица взгляд и переводит его на Чонгука, который стоит в дверях и почти равнодушно наблюдает за их очередной перепалкой. — Ну, приятель, почему ты ушел? Он старается говорить добродушно, спокойно, так в кино частенько отцы говорят с детьми. Жаль, что говорить так он умеет только в таких вот ситуациях, в обычном быту он или игнорирует, пропуская слова, либо ничем не отличается от своей супруги. — Мне надоело, — честно признает Чон, мать корчится, просто не представляя, как что-то может надоесть. Чонгук хочет сказать колкость, упомянуть, что мужу-то своему она надоела и с баскетболом у нее весьма много общего. — А рисовать тебе нравится? — Он рисует на уроках! — Помолчи, — утомленно просит отец, украдкой кидая на нее взгляд. — Ты хотела, чтобы я разобрался, вот я разбираюсь. Она негодует, злится, но все же умолкает, наливая себе в бокал ее любимого ликера. На этот раз не вишневый, подмечает Чонгук. — Нравится, — кивает Чон. — Очень нравится. На лице бывшего главы семейства появляется улыбка. Такая вымученная, несчастная. Словно Чонгука на казнь ведут, и он с ним прощается. Так себе драма. — И что мы с этим будем делать? — напирая, интересуется мать. — Ничего, — пожимает плечами отец. — Раз нравится, пускай рисует, не вижу в этом… Разбивается бокал. Выключается звук. Чонгук ничего не слышит, а просто смотрит, как они орут что-то друг на друга. Мать размахивает руками, вертится, скидывает вещи. В нее словно что-то вселилось. Отец осторожничает, не приближается к ней, иногда оглядывается на Чонгука и кивает на него головой, наверно пытается использовать его присутствие как аргумент, чтобы она заткнулась и успокоилась. Но такие фокусы с ней давно не работают. Она поправляет волосы, наступает на разбитое стекло. Наверно, хрустят, как кости, но Чонгук ничего не слышит. В итоге мать и отец оказываются на очень близком, очень опасном расстоянии. Они кричат друг на друга, не останавливаясь. Отец, несмотря на усталость, тоже начинает закипать — видно по пульсирующей на шее венке и окрашивающемуся в багровый цвет лицу. Кто, интересно, победит? Чонгуку что-то подсказывает, что в игре, где нет правил, где нет приза, где есть только злоба, только агрессия, только невысказанная когда-то тогда ненависть, в принципе не может быть победителей. Все такие несчастные — проигравшие. Звук включается неожиданно. Звонко. Это пощёчина. Мать шатается и летит на пол, хватаясь за щеку. Она молчит. Отец тяжело дышит, сжимая и разжимая кулаки. Он красный, вспотевший, кажется, испуганный. — Чонгук, выйди! — хрипит он. Дважды повторять не надо. Мать корчится на полу, что-то про себя бубня, а отец стоит рядом, боясь еще раз к ней притронуться. Чонгук уходит. В его комнате темно, но это не так важно. Он хватается за телефон и пишет. На часах почти десять. «Мне страшно» Ответ следует незамедлительно. «Что случилось, малыш?» Чонгук не хочет расписывать все в красках. Хватит того, что он все это видел. Он просто хочет знать, что Чимин еще есть в этом отвратительном, погрязшем в насилии и неконтролируемой агрессии мире. Что он живой, теплый, просто иной. «Я люблю тебя» Лицо горит. Чонгук хочет, чтобы Чимин знал. Всегда знал. «Я тебя тоже очень люблю, Гукки. Все будет хорошо. Я с тобой» Чонгук засыпает вместе с телефоном, постоянно перечитывая это сообщение. Все будет хорошо. Пятница. Он очень хочет увидеть Чимина. Очень-очень. Сегодня у Пака выходной, и он целый день будет дома. Чон весь извелся, глядя на часы. Почему время так сильно замедляет свой ход, когда мы нуждаемся в его силе? Только начинается обед. Чон устало вздыхает, выходит из класса и покупает в буфете молочный коктейль. Тэхен вновь пытается его рассмешить и порой у него даже выходит сказать что-то настолько глупое, что Чонгук не может удержаться от улыбки. Они сидят в классе и говорят о чем-то незначительном. Чонгуку сейчас очень нужен диалог, чтобы ускорить время, чтобы поскорее покончить с этим учебным днем и оказаться в объятиях Чимина. Рассказать ему обо всем, излить душу и спрятаться в его теплой квартире, пропитанной цветочным запахом и корицей. — Чонгук, — вдруг звучит веселый голос, Чон поворачивается, сталкиваясь с насмешливым лицом одноклассника. Он сидит в компании трех других. Все они смотрят на Чонгука и перешептываются, нехорошо улыбаясь. — Ну, давай, — подначивают парня приятели, теребя за плечи, тот улыбается, оглядывая их лица, и вновь смотрит на Чонгука. — Я тут слышал, — начинает он, его друзья тут же замолкают, — что твоя мать — шлюха. Тишина. За ней ненормально звонкий смех. Тэхен тут же вступается за друга, требуя заткнуться, но слова не помогают. — Она ж с твоим отцом развелась, да? Потому что ноги вместе держать не умеет? Чонгук знает, что это не так. Дело не в этом. Вообще трудно сейчас сказать, кто больше виноват в их разводе: отец, мать или он сам. Но Чон знает точно, что все сказанное ими — ложь. Его мать не ангел, не невинность, скорее даже наоборот.… Но при всем этом она все еще его мать. — Ну, и каково же это быть сыном шлюхи? Отец ударил мать, потому что не знал иного способа возразить. Чонгук считает, что это большая глупость. Человек наделен возможностью говорить. Давно не средние века, каждый в силах уладить конфликт с помощью слов. Чимин говорит, что ненавидит любое насилие. Почему люди охотней сжимают ружья, чем руки друг друга? Чонгук все-все знает. Он хочет быть иным. Но есть неизменная суть. Это спит глубоко, и от этого никуда не деться. Это природа — скажут одни, это психология — другие. Это слабость — скажет Чонгук, но не остановит свой кулак. Это немного страшно — слышать, как ломаются чьи-то кости. Неприятно видеть, как льется кровь, как кто-то кричит истошно, а обидчик (это ведь он?) глядит умоляюще, губы его искажаются в немом крике, и он просит о прощении, пускай не потому, что раскаивается, а потому что больно и высказанное не так дорого, как собственная челюсть. Бойся опасности, пока ее нет, а когда она пришла, не бойся, а борись с ней. Чонгук не знает, почему вспоминает эту где-то вычитанную фразу. Он больше не боится. Ему даже, кажется, больше не страшно. На его руках чужая кровь, а Тэхен заглядывает ему в глаза и просит остановиться. Нет-нет, ему больше не страшно. Ему просто обидно. Пока нет учителей, пока класс безмолвствует, пока льется кровь из чужого разбитого носа на пол, Чонгук быстро собирает вещи и сбегает. К Чимину. Больше ему некуда возвращаться. На глаза наворачиваются слезы. Чонгук бежит со всех ног. К Чимину. Черт, как же он плох. В мелькающих стеклянных витринах Чон видит историю собственного падения. Видит, как встает резко, как подходит и бьет без сожаления. Удивленное красное лицо отца и мать, лежащая на полу. Ничем он их не лучше. Он такой же. Чонгук не хочет быть святым. Он просто хочет поступать так, как следует поступать. Он хочет быть тверд в своих желаниях, суждениях, словах. Он хочет выдерживать нападки злых языков с бесстрастным выражением лица, хочет улыбкой провожать обидчиков. Он хочет быть выше того мира, который постоянно видит. Выше воняющих сигаретами и пивом взрослых, таких же подростков. Он хочет быть иным. Хочет, но, кажется, не может… — Ты рано, — удивляется Чимин, открывая дверь. На нем худи и бриджи. Выглядит бодро. Наверно, давно встал. Чонгук смыслит лихорадочно, захлопывает дверь и тут же хватается за Чимина. Тот удивляется, но обнимает в ответ. А Чонгук мнет его талию, проходится по ребрам и опускается ниже, сжимая ягодицы. — Ты чего? — взволновано спрашивает Пак, но позволяет себя трогать. Чонгук не отвечает и тащит в комнату на кровать. Заваливает, прижимается и целует в шею. Чимин бормочет что-то не особо важное («ну не так сразу», «чего ты такой взволнованный?»), вновь запускает кисть в мягкие волосы и гладит. Чон покусывает кожу на шее, рукой проникает под худи и мнет большим пальцем сосок, а коленом упирается в пах, давя. — Чонгук, ты, что ли, хочешь… Чимин не успевает досказать, как рука младшего проникает в его трусы, тут же обхватывая член. — Стой-стой, — качает головой Пак, пытается сдвинуть ноги и остановить Чона. — Ты меня не любишь? — Чонгук отрывается от шеи старшего и нависает над ним. — Я люблю тебя, но это, — Пак запинается, краснея. — Тебе не кажется, что ты торопишься? Чимин боится. Впервые боится его. В глазах у него тревога и страх. Полные губы дрожат. Оправдано. Чонгук отстраняется. Отпускает и отсаживается. Сейчас он ведет себя дико. Он пугает сам себя. Как будто дикий зверь. Чонгуку так хочется, так нестерпимо хочется… — Гукки, расскажи мне, что случилось, — ласково просит Чимин, беря его за руку. Чонгук отрицательно качает головой. Очень стыдно быть вот таким вот, делать такое. А все равно это происходит. Мужчине не престало плакать. Но Чон опять плачет. — Ну же, — настойчиво просит Чимин, — расскажи, тебе станет легче. Младший рассказывает. Обо всем. О родителях, о зловонном мире, об агрессии, о чужом сломанном носе. Он рассказывает, прежде всего, о пустом мире, в котором у него есть только Чимин, которого он любит. Чонгук ничего не утаивает, делится желанием стать взрослым, стать «правильным» взрослым; он не знает, что это значит, но не хочет быть как все, кто его окружает. Он хочет быть другим. Не как отец или мать. Но у него не получается. Чем больше он хочет от них отличаться, тем больше на них походит. Он такой же мерзкий. Такой же противный. — Чонгук, это не так. Никто из нас не идеален. У всех нас есть недостатки. Насилие — плохо, но разве ты поступил неправильно? Ты защитил то, что любишь, чем дорожишь, и это прекрасно. Чонгука утешают слова старшего, его приглушенный голос, его объятия. В этом мире по-прежнему сияет только Чимин. — Я люблю тебя, — говорит Пак, целуя в губы, стирая пальцами дорожки слез. — Правда, люблю. Любого тебя. — Прости меня, — шепчет Чон, обхватывая чужие руки. — Я так хочу поскорее вырасти. — Все хорошо, — успокаивающе шепчет старший, проводя большим пальцем по влажным губам. Чонгук сбавляет свой напор и позволяет себя вести. Чимин все же старше, опытней, умелей. Ему можно и нужно довериться. Он ласкается, нежничает и целуется так упоительно. Чон разрывается на части от этой приторной нежности, которой ему постоянно так не хватает. — Я хочу тебя, — шепчет младший, утыкаясь носом в ключицы старшего, вдыхая запах тела, смешанный с лосьоном после душа. Чимин улыбается трогательной улыбкой, целует в лоб и помогает освободиться от одежды. Он делает все плавно, никуда не спешит, Чон же наоборот — волнуется, двигается резко, но замирает, когда на его руки опускаются ладони старшего, сжимают заботливо, успокаивая. Чонгук слушается, жесткими пальцами трогает чужое тело, неловко и неумело. Чимин подбадривает и ласкает Чона, проходясь по шее, мышцам груди, острым плечам. Они долго сидят в практически полной тишине, прерываемой редкими поцелуями, и исследуют тела друг друга, анализируют реакции и пробуют, без конца пробуют, что нравится им больше всего и заставляет дрожать. Чимину нравятся губы на своей коже. Он любит, когда его кусают, целуют, оставляют яркие засосы. Особенно на груди и внутренней стороне бедра. Чонгук любит чуть грубее, напористей, ему нравится, когда кусают за мочку уха и давят на промежность, доставляя удовольствие только через одежду. Чонгук отправляет матери «буду завтра, не волнуйся» и остается на ночь. На бессонную и длинную ночь, в которой Чимин станет его первым любовником. Старший ведет, рассказывает все, делится опытом и не стесняется подробностей. Чонгук внимательно слушает, слегка ревнует, но понимает, что бесцельно, и тогда они даже не были знакомы. Чимин не боится смены позиций, считая главным совместное удовольствие. Чонгук хочет быть сверху, а Пак не против. Смазка, пальцы, приглушенные стоны Чимина. Чонгук учится очень быстро, следя за реакциями хена и его дрожащим от возбуждения голосом. Член Чимина наливается кровью, а из головки начинает сочиться прозрачная смазка. Чон впервые видит предэякулят у другого парня, впервые трогает чей-то член, впервые касается горячей плоти языком, быстро проводя по красной головке. Чонгук очень возбужден. Трет белье, и хочется движения. Пальцы Чимин обхватывает туго, а значит, что еще не время. Чон пытается набраться терпения, выдержки, такта, но не может и опять начинает торопиться, быстрее двигая пальцами, растягивая тугие стенки ануса. Чимин не противится, откидывает голову, придерживает Чона за запястья, но не мешает, разрешая младшему немного вольности и развязности. Чонгук хочет скорее вставить, скорее оказаться в хене. В голове у него каша и с каждой минутой все ярче осознаваемый страх кончить раньше положенного, не продержаться достаточно, опозориться и вызвать смех. Чон знает, что Чимин явно не такой, но все равно не утихает волнение. Первый раз. Первый опыт. Первый провал. — Не могу! — горячо с придыханием вырывается у Чонгука. Он вытаскивает пальцы, стягивает рывком трусы и приставляет головку члена к входу Чимина. Тот поднимает голову, смотрит на него. Чонгук смущен, но ужасно этого хочет. Он проходится по стволу, размазывая естественную смазку, и ему кажется, что он сейчас взорвется от томления, от неприлично долгого ожидания, от жажды, от предвкушения. Все это давит, мучает, думать невозможно. Тяжело дышать. А воздух так густ, так богат запахами. Чимин уверенно кивает, дает молчаливое согласие, понимая, какую жажду испытывает Чонгук. И он входит. Медленно, распирая тугие стенки, сантиметр за сантиметром. Чимин комкает простынь, кусает губы, зажмуривает глаза, в уголках которых появляются слезы. Чонгук не знает, как описать свои чувства. Чимин узкий, горячий, влажный. Младший хватается за его бедра, насаживая на свой член. Он склоняется к покрытой засосами груди хена, целует смазано и обжигает дыханием. Первый толчок болезненный, вялый. Чимин слишком уж тесен. Чонгук не представляет, как двигаться в нем. Так горячо и непонятно. Он ловит подбородок Чимина и опускается к его лицу, целуя в жесткие губы. — Прости, — шепчет Чон, продолжая целовать. — Я так хочу… Чимин цепляется за его плечи, скрещивает ноги на его пояснице и неразборчиво шепчет слова любви. Чонгук чувствует его ногти, впивающиеся ему в спину, чувствует жар тела, напряженные мышцы, влагу и терпкий естественный запах. Чонгук двигается медленно, урывками, не в силах установить ровный темп. Он лихорадочно хватается за упругие ягодицы, раздвигает их шире, неловко касается члена хена, массируя влажную головку. Он трогает всюду и понимает, что долго не выдержит. Высший экстремум удовольствия настигает неожиданно. Чонгук просто понимает, что кончает, обхватывает тело Чимина и зажмуривает глаза, чувствуя, как изливается в партнера и заполняет его полностью. — Прости, — опять смущенно просит Чон, убирая волосы с лица возлюбленного. — Все хорошо, — подбадривает Чимин. — Это твой первый раз, ты доволен? Чонгуку этого мало. Он-то доволен. Но Чимин. Ему слишком уж нравится жертвовать собой и своим удовольствием на благо партнеру. Он слишком уж хороший. Младший кивает, а потом обхватывает его пульсирующий член рукой, остервенело надрачивая. Наконец, Чимин полноценно стонет от удовольствия, извивается, выгибается в пояснице и сжимает на ногах пальцы. Чон смотрит на его покрасневшее лицо с выступившей на нем испариной и понимает, что вот сейчас он доволен. Бесконечно рад. Счастлив. И все такое. Когда Чимину хорошо, когда он просит еще и еще — Чонгук на седьмом небе. В будущем он станет лучше, и старший всегда будет так стонать, так ворочаться и, хватаясь за плечи, кричать: «я сейчас кончу!». Чимин изливается в руку Чонгука и немного на живот. Чонгук глядит на жемчужную вязкую жидкость, сжимает и разжимает пальцы, наслаждаясь тем, как она обхватывает пальцы. — В следующий раз я сделаю это языком, — обещает Чон, целуя Чимина в лоб. Они моются вместе под душем, говоря о глупостях, а потом возвращаются в кровать. Чонгук обнимает хена и не хочет отпускать. Наконец он чувствует себя в безопасности, в полном спокойствии. Он так и засыпает на груди старшего, позабыв обо всем. Утром хорошее настроение не растворяется. Чонгук встает и мысленно готовится к разговору с мамой. Ничего страшного, если они поссорятся, если она будет кричать. Он всегда может вернуться сюда и уткнуться носом в острую ключицу Чимина, обнять его и заняться с ним любовью. Чон чувствует, что тут его место. Он делает завтрак и дожидается, когда проснется Чимин, но тот не торопится открывать глаза, лежит на боку и пускает слюни. Сначала Чон забавляется, так Чимин выглядит на лет четырнадцать, а потом находит в этой умиротворённой картине что-то особенно трогательное, мирное, достаётся карандаш, альбом и зарисовывает, предчувствуя, что победит на конкурсе… — Где ты был? — интересуется убито мать, не поднимаясь с дивана в гостиной. Стол перед ней уставлен пустыми бутылками. Она лежит, прижимая к голове компресс. — У друга, — говорит Чонгук ровно. — Звонили из школы, в понедельник пойду разбираться. Чон удивлен, но звучит ее голос поразительно равнодушно. Удается разобраться слишком просто. Даже смешно. Парень молчит. Говорит, что случайность. Свидетелей нет. Все молчат. Чонгук извиняется, потому что на него укоризненно смотрят мать и учитель. Тот парень тоже извиняется, выглядит затравленно. Кажется, он реально раскаивается. Чон доволен. Отец дарит Чонгуку акварель и мольберт. Они сидят в комнате Чона на кровати. Отец просит очень тихо позаботиться о маме, не злиться на нее, любить. А еще извиняется за тот случай. Это тоже была случайность. Чон говорит «прощаю», но только говорит. Пока их обоих он не готов простить. Проходит зима. Весна уже на пороге. Пение птиц и набухающие почки. Но Чонгук не обращает на это внимания. Чимин всегда рядом, и сложно с ним уследить за тем, как летит время, сменяются ненастья. Неважно: весна, зима, осень, лето. Чимин улыбается, и за ним всегда следует солнце. — Ты уверен, что я могу здесь находиться? — все еще страшится Чимин, оглядывая лестничные пролеты школы, выискивая невольных свидетелей. Чонгук уверенно тянет его за руку и ведет наверх в кабинет рисования, отвергая все протесты. — Уже никого нет, расслабься. — И что это такое, ты мне хочешь показать? — с детским любопытством спрашивает Чимин. — Кое-что, над чем я долго работал. — Звучит многообещающее. Чон усмехается. Именно так. В кабинете пахнет красками и растворителем, чуть-чуть лаком и пылью. Чимин бродит по комнате, заставленной мольбертами, и, открыв рот, разглядывает картины на стенах и столах. Его очень просто удивить. — Вот это я хотел тебе показать, — говорит Гук, указывая на мольберт, накрытый темной тканью. — И что там? — спрашивает Пак. — Сам посмотри. Чимин подходит к работе, хватается за грубую ткань и, получив от Чонгука кивок, срывает ее, обнажая картину, написанную младшим. Пак прикрывает лицо руками от удивления. Когда только успел… На картине Чона — он. Лежит, укутанный в одеяло, волосы блестят серебром, а губы горят ярко-красным пламенем. Из-под одеяла поглядывают полные ручки с розоватыми ноготками. Цвета мягкие, спокойные. Он выглядит так трогательно, умиротворенно, мило. И, как кажется Чимину, куда младше, на лет пять-шесть точно. — Тема конкурса была «имя моей юности», — объясняет Чон, подходя к Чимину со спины, обнимая и укладывая руки на его животе. — Судьям она очень понравилась. Они даже не поняли, что это парень. Чимин легко щипает Чона за руку в отместку, а тот наигранно морщится, укладывая подбородок ему на плечо, полной грудью вдыхая его новый одеколон, который все равно перебивается цветочными нотками. — Надеюсь, что в будущем я вырасту на десять сантиметров, чтобы быть еще выше тебя. Чимин вновь щипается, а потом накрывает руку Чонгука своей. Чон умиляется с поразительной разницы размеров их рук. — Так как ты ее назвал? Чон молчит с минуту, изводя старшего мычанием, подтрунивая над ним и забавляясь его бурной реакцией, его совершено детским нетерпением. — Я назвал ее Чимин, — сдается Гук. Пак удовлетворенно хмыкает, вырывается из цепких объятий, разворачиваясь, хватает младшего за ворот рубашки и приближает к себе, впиваясь в губы, сложенные в самую счастливую улыбку.