Оленёнок

Когда приходила пора, Нара Шикамару шёл прочь из Конохи. Он брал с собой небольшой, загодя собранный рюкзак и уходил накануне в ночь, уже по пути выдумывая маршрут. Было совсем не важно, каким именно будет этот маршрут, не важно, куда он приведёт, смысл его был в том, чтобы суметь как можно дальше унести ото всех свой стыд, растекающийся по внутренностям и заставляющий чувствовать себя каким-то липким, излишне мягким, лишённым оболочки, и пристегнутую ко всему этому состоянию остервенелую ненависть. А ещё он уходил, чтобы не попадаться никому на глаза, не встречать сочувствующих и не знать в лицо тех, кто провожает его плотоядным взглядом. Эти клейкие, особенные взгляды он замечал и ранее — они легко игнорировалось за ненадобностью. Ему было не интересно на них отвечать, слишком проблематичным представлялось всё дальнейшее. Неизбежное как закат. Ввязываться в это и до конца дней обмеременяться или невыносимо, мучительно страдать в случае отвержения? Ну нет, ему бы хотелось потратить свою жизнь на что угодно другое. Всё-таки Нара Шикамару был слишком умён для подобного дерьма и не имел привычек совершать спонтанные глупости. Пока остальные по собственной прихоти сходили с ума, он дремал, пригревшись на любимой крыше, или пожёвывал чипсы с беззаботным видом. Это могло казаться странным, почти ненормальным, особенно когда с тёплыми дождями на Коноху налетела легкомысленная весна. В головах у большинства его глупых сверстников вовсю загулял ветер, с шумом в молодой крови закипела жажда приключений, первых чувств и навечной ответной любви. Шикамару к подобной чепухе (как, впрочем, к много чему ещё) относился с рассеянным равнодушием, ничего не замечал и в целом оставался безучастен не только к другим, но и к себе самому. По правде, ему бы хотелось не быть тем, кто он есть, но так уж сложилась его личная природа, и с этой заразой ничего нельзя было поделать. Шикамару бы проклинал её с нескрываемым удовольствием, если бы это имело хоть немного смысла или при достаточном приложении желаний сердца, горячей веры и душевных стремлений помогло ему перестать быть омегой. Но это было невозможно, так что жалобы на судьбу — пустая трата времени. Поскольку он был достаточно смышлёным и имел в привычках думать на много ходов вперёд своих нынешних лет, то никакие происходящие в теле перемены не становились удивлением, потрясением, шоком и не оборачивались приступами страха, боли и паники, загнанной в кипящем безумии гормонов. По-бытовому обыденно, не считая происходящее с собой какой-то вехой или событием, Шикамару отмечал своё взросление, сверяясь со списком симптомов и вычёркивая то, что у него появлялось в срок, следя за тем, что опаздывает или ощущается не так, как описано. У него с самого начала был составленный от и до план. Так что когда наступила неизбежная пора им воспользоваться, Шикамару только вздохнул, заранее страшно утомившись и уже мечтая, чтобы эта морока поскорее миновала, закинул за спину рюкзак и ушёл. Шагая по незнакомой тропинке, ведущей его прочь от Конохи, Шикамару вяло и без удовольствия, а просто потому, что так было надо, то посасывал, то катал на языке от одной щеки к другой вытянутый овал таблетки. Плотная оболочка упруго скользила под зубами, но не раскусывалась, зато постепенно истончалась. Значит, и препарат уже начал поступать в организм. Вот и славно. Пока что Шикамару чувствовал себя хорошо, оттого и идти было почти в радость (конечно, если бы он был любителем пеших прогулок). Погода стояла чудесная — вот бы прилечь у дуба, откинуться спиной и затылком к коре, нагретой солнцем, пожевать травинку, понаблюдать за облаками и вздремнуть. Но нельзя, сначала надо отойти от Конохи на расстояние. Потом можно устроиться на перекус, обязательно принять ещё одну таблетку и отправиться дальше, скупо мечтая о покое и том моменте, когда взгляд можно будет отпустить и рассеять в облаках. Шикамару планировал добраться до постоялого двора в одной из деревенек по пути, чтобы от души расслабиться в офуро, может, накинув себе пару лет, даже выпить саке и в спокойствии, уюте и одиночестве пожить пару дней вдали от всех. Но он не дошёл. Шикамару почувствовал тревогу не сразу. Сначала её удавалось легкомысленно глушить, не прислушиваясь толком, потому что происходящее внутри казалось волнительнее, а потом, когда тревога опасливо вспенилась и закипела — спасаться было уже поздно. Отпрыск из клана Нара всегда соображал быстро, а напуганный обнаруженной слежкой и фактом охоты за собой, телом едва успевал за собственными мыслями. В затылок с прожигающей очевидностью всверливался чужой взгляд. Где-то совсем не от ветра, птиц или диких зверей потрескивали ветки, сорванные неосторожным прыжком листья почти обыденно падали вниз, на землю. К нестройному шуму леса примешивалось чьё-то дыхание, такое же нестройное и пыльным комом из свирепого восторга ворочающееся по всей груди. Шикамару всё это чувствовал, видел и слышал. За ним наблюдали уже какое-то время пристально, умело и с выжидающей, сконцентрированной в загнутых когтях, готовых вонзиться, дальнозоркостью орла. А он был беспечен. Пытаться бежать бессмысленно, а выйти на открытый поединок — слишком опасно. Шикамару остановился на полушаге, остановился и его преследователь. — Я знаю, что ты где-то здесь, — довольно смело заявлять подобное и так открыто провоцировать. Но уж очень велик был шанс обескуражить невидимку и по всем канонам поведения шиноби застать противника врасплох. Может, он достаточно труслив и после того, как станет известно, что его рассекретили, возьмёт да отступится от своих планов? — Выходи! — Ну нет, хитрожопый оленёнок! В лесу восторженно зашумело, а вырвавшийся из плотной чащи голос налетел на Шикамару холодящим ветром с привкусом стали, крови и… Нет, не может быть! Растворённое в крике безумие, дребезжащее, извивающееся в агонии и дымчато-алое, как его чёртовы глаза, которые до сих пор снятся в кошмарах. Это Хидан. Тот самый. Шикамару оцепенел с головы до пят. Внутри всё надсадно загудело и затряслось, не справляясь с обрушенным осознаванием, вдоль рук заструились ледяные мурашки, взгляд остановился. — Сначала я поиграю с тобой! — крикнул Хидан и, понизив голос до шёпота, который завибрировал у Шикамару в пустом животе, и добавил: — Бе-ги. Его дикий хохот и его трёхлезвенная коса вонзились бы в Шикамару одновременно, если бы тот с силой не выломал сам себя из онемевшего ужаса. Конечно, он бросился наутёк, среагировав скорее на рефлексах проснувшейся жертвы, чем на чём-то осознанном. Сжавшееся до заячьих размеров сердце ухнуло в пятки, ветки захлестали по лицу, а в густой бесконечности леса стало вдруг слишком тесно для двоих. Игра началась. С неприятной неожиданностью для себя Шикамару быстро потерял дыхание и всякий счёт времени. Всё внутреннее и внешнее внимание было сосредоточено на страхе и особо дурных предчувствиях: зачем же нукэнин-отступник явился по его душу и почему вместо быстрой расправы втянул его в эти глупые догонялки. Шикамару отказывался принять то, о чём стал догадываться в верном направлении, списывая всё на отупляющее облако, которым накрыло его рассудок, но уж слишком быстро самые худшие его предположения нашли подтверждение. Судя по странному, нетипичному поведению Хидана, ничего другого быть не могло. Любое другое кончилось бы более продуманной западнёй и ритуальной расправой. Желая настоящего сражения, Хидан не затевал бы беготню по лесу, потому что предпочитает близкий бой и любит быть поближе к крови и боли, чтоб аж с головой нырнуть в самую гущу. Сейчас он не предпринимал никаких попыток приблизиться. Держался на расстоянии, подгоняя и хохоча где-то среди деревьев. Это не тактика, не хитрость, а собственная блажь. И вообще всё это — ширма и прелюдия для утоления одной особенной прихоти. Предвкушение её, тревожное и звонкое колыхание вокруг тела, наполненного ожиданием, когда же всё случится, чувствовалось в воздухе, который сгущался вокруг Шикамару до тех пор, пока тому не сделалось жарко. Вовсе не бой этому ненормальному нужен. Не лишённое досады, болезненное и в целом неприятное открытие, что Хидан — его альфа заставило Шикамару только горько усмехнуться, выкидывая наперехват брошенному в спину кунаю свой ответный сюрикен. Он промазал. И, спасаясь от ранения, едва успел нырнуть в куст. Отточенное лезвие просвистело где-то рядом. Вздох, короткий миг, чтобы бросить укоризненный взгляд на свои руки, осуждая их за дрожь. Итак, нападать сам и защищаться он не может, потому что всё тело этому противится и не слушается, самого себя под технику Теневого Манипулирования не взять, голыми руками обозлённого Хидана ему не одолеть, добровольно сдаться на растерзание этому безумцу желания нет, уйти от заранее обречённого сражения нельзя — что теперь?.. Думать об этом пришлось на бегу. Хидан гонял Шикамару по лесу с явным наслаждением. Он с большой охотой выкрикивал колкие гадости, кидал вслед по ногам сюрикены, а когда, заигравшись, обгонял, то свистящие снаряды прилетали спереди или сбоку, заставляя Шикамару пригибаться, всем собой ощущая (уже даже не слыша), как они впиваются в стволы деревьев, мимо которых он только что проскочил, или с шумом улетают в кусты. «Беги-беги, оленёнок! Ты — моя добыча!» — звонко летело отовсюду, огибая деревья, не путаясь в листьях и тропах, и попадало. В затылок, в лопатки. Резало сухожилия и давило на горло, в грудь, впивалось в кожу ядом и иглами, рвалось под неё, стараясь пролезть куда-то глубже, внутрь, в ничем незащищённое, достать, оцарапать, сделать больно, застрять. То ли убить хочет, то ли вытрахать, то ли сожрать. Кажется, для Хидана не было вообще никакой разницы. Его, наверное, и не взволнует особо в какой последовательности этим всем заниматься… Шикамару едко затошнило, он запнулся и едва не упал. Тяжело дыша, парень привалился к стволу смолистой ели. Расслабляться нельзя — безумный нукэнин где-то рядом. Среди шума пёстрой листвы чудилось его дыхание, его шаги и до встопорщенных волосков на руках его опасное близкое присутствие. — Ну что, оленёнок, уже выдохся? — каркнул Хидан откуда-то. Отовсюду, сбоку, сверху? Шикамару вскинул голову и точно, отступник стоял на широкой еловой лапе прямо над ним. — Так и знал, что ты чёртов слабак! Давай вставай! И беги! Нара не двинулся с места, вламывая пальцы в кору и едва успев спрятать стон за закушенной губой. На каждое слово, вылетающее изо рта Хидана точно кунай, у Шикамару внутри горячо и остро дёргалась натянутая по всей изнанке паутина. Слепящая серебряная дрожь прокатывалась по нервам, руки и ноги теряли управление, не слушались, колени сами собой подгибались, а ощущение собственного тела в пространстве плыло и таяло. И чем дальше, тем всё хуже. Ломающее хребет бессилие, немощь и невозможность сопротивляться, которые буквально швыряли его на растерзание, отнимали волю, силы, глушили гордость, разум и даже свирепую злость, которая могла бы пригодиться за неимением ничего другого. С мучением Шикамару пытался перебороть взявший его в плен ступор, мысленно приказывая холодной, рациональной и верной принципам части себя очнуться, зашевелиться, но не ощущал внутренних сил осуществить желаемое. Тело-предатель отказывалось сопротивляться. Оно почти рвалось к Хидану, не желая отдаляться, хотя того требовала игра, в которой Нара — бесправный заложник, поэтому он не мог бежать. Чёртов отступник уже завладел им. Шикамару никогда не ощущал себя жертвой вражеского Теневого Манипулирования, но то, что он испытывал сейчас, кажется, по эффекту было как никогда близко к уникальной технике его клана. — Эй, придурок, ты глухой, что ли?! Я ж сказал: беги! Новый выкрик Хидана и его издевательский хохот (знает же прекрасно, что «добыча» не в состоянии двинутся с места) прокатился по кронам деревьев и стеклянными осколками зазвенел по гулкой голове. Любой звук, который издавал нукэнин, сочно вкручивался в висок, немедленно завладевая всеми мыслями и управляя распределением боли. Иногда он оставался в голове, то сжимаясь, то расширяясь, прихватывая сильнее, будто бы рукой. Иногда стекал вместе с липким потом по позвоночнику. Иногда стрекотал электрическими всполохами по рёбрам, с ласковой опасной грацией мерцая около сердца. Но чаще всего голос Хидана бил ниже пояса. И ещё ни разу не промахнулся. Шикамару не успел запрятать стон внутри — из приоткрытых губ он выпустил короткий слабый звук, но готов был поклясться: Хидан услышал и всё понял. Против воли настроенный на него всеми векторами своего восприятия Шикамару почуял, как тот вздрогнул, шмыгнул носом, затягиваясь запахом, и криво ухмыльнулся. Шикамару увидел росчерк этой ухмылки, когда моргнул. А потом оттуда, где стоял Хидан, завизжал рассекаемый воздух. На рефлексах, которые сработали сами по себе, Шикамару отшатнулся в сторону прежде, чем в землю и плотное переплетение корней под ногами вонзились три лезвия. Изображая на лице досаду, будто бы действительно хотел убить, а не полной грудью ещё раз вдохнуть яркий страх и загнанную, пыльную обречённость, Хидан дёрнул оружие обратно к себе и, едва рукоятка легла в ладонь, замахнулся снова. Щедрее, смелее. И так же улыбнулся. Шикамару отмер в очередной последний момент и пригнулся. Коса по широкой дуге просвистела над его головой, срезав немного волос из высокого пучка. Позади раздался хруст и грохот — три лезвия рассекли дерево на миллион щепок. Не удержав равновесие и даже не успев выставить перед собой ладони, Шикамару упал в траву и инстинктивно прикрыл голову руками. Он ожидал удара по спине, что на него рухнет разрубленное на куски дерево, но сверху осыпались только ветки и листья. Однако удар всё-таки состоялся, правда, изнутри. Новый приступ буквально вспорол живот, кольнул в плетение кишок сильнее всех предыдущих, перед глазами полыхнуло яркое и алое, а дыхание резко кончилось в сжатом горле. Не ощущая ничего вокруг, насовсем замкнувшись внутрь себя, где было страшно и тесно, чтобы пережить унизительные боли и иметь шанс поймать их внешнее проявление, Шикамару откатился глубже в куст. В голове панически мерцало и не было ни единой толковой мысли, кроме жалкой и отвратительно-бессильной: «Пожалуйста, пусть он прекратит, пожалуйста, пусть оставит меня в покое, пожалуйста!..». Не без очевидных оснований Шикамару предполагал: Хидан не собирается на самом деле его убивать или смертельно калечить, а просто играет, но кто мог дать гарантии, что неуправляемый психопат-фанатик в приступе бешенства и агонии случайно этого не сделает? Он ехидно хохотал где-то вокруг, с расстояния наблюдая за своей жертвой, сжавшейся в ком из плоти, крови и одуряющего плотного запаха, облизывался и постепенно сужал радиус своей охоты, пока не останется клацнуть пастью у дрожащей артерии. Удивительно, но несдержанный, импульсивный и дикий Хидан на прирождённых инстинктах альфы и рефлексах убийцы не кидался на Шикамару. Вместо быстрой, скорой и яркой победы, хруста костей и ярости овладения, он выбрал другую, несвойственную для такого, как он, тактику. Измотать, загнать, дать прочувствовать неизбежное, чтобы потом царственно, во всей красе заявиться и объявить права. Кажется, Шикамару из клана Нара был достоин, чтобы в его честь устроили особенную охоту и за счёт ценности своей шкурки стоил любого терпения. Но он вовсе не чувствовал себя польщённым и рад был бы не иметь подобного внимания. Впрочем, едва ли просьба прекратить его преследовать возымеет хоть какой-то эффект, кроме обратного с ещё большим остервенением. Нет, вот уж чего делать не стоит, так это злить Хидана. Сжав зубы и почти ослепнув от боли, крутящейся огненной спиралью внизу живота, Шикамару приподнялся на локтях. До холодка между взмокших лопаток он сам себя успокоил той дозой смиреной покорности, с какой тихо умирают кошки. С сардонической улыбкой стоило бы, наконец, признать: он больше не чувствует в себе способности связно думать. Мысли не выстраивались в привычные, любимые стройные ряды из причин и следствий, не получалось анализировать факты, не получалось делать выводов, вместо однозначных точек он ставил тысячу вопросов, зная, что в своём нынешнем состоянии не найдёт никаких ответов. Всё качалось и скрипело вразнобой. Это было почти страшно, с неожиданно обнаруженной пустотой там, где обычно густо роится пара-тройка идей, обдумываются, крутятся-вертятся зачатки образов, набирают ход и силу истоки мыслей — теперь только штиль и мёртвое безветрие. Логика и разум всегда были сильной стороной Шикамару, он не был так же одарён физически, как большинство шиноби, но с лихвой компенсировал это своё отставание ловкостью тела и быстротой летящего мышления. И именно поэтому даже сейчас, обезумев уже больше, чем на половину, Шикамару был умнее, чем Хидан. Правда, выжать из этого толк вряд ли получится — всё равно вся чакра уходит на то, чтобы хоть немного унять глухой вой внутри. Какие уж тут техники да хитрости? Никакая стратегия не поможет ему победить Хидана в таком жалком состоянии. Из-за липкой слабости тела Шикамару даже бежать не мог, а заманить нукэнина в ловушку не представлялось возможным, ведь он всё время наблюдает, ждёт шага, который его добыча не в состоянии сделать. Наслаждается беспомощным трепыханием и конвульсиями, не иначе. А ещё пристально, неотрывно и жарко гладит взглядом, будто облизывает, потому что Шикамару не удалось вовремя принять таблетку. Без дозы блокирующего лекарства его тело скоро потеряет всякое управление, превратится в омерзительный, никчёмный, истекающий соками шмат плоти, с которым только и развлечений что вертеть его, послушного и мягкого, в руках да брать, как захочется. Уткнувшись лицом в траву и вцепившись в неё пальцами, Шикамару приглушённо застонал, чувствуя, как внутри живота, набирая ход, нервно сокращается, концентрируется и бьёт его под дых боль. Удары следовали один за другим, интервалы сокращались, пока не превратились в постоянное давление и щекочущий иглами зуд. Следом и сердце пустилось вскачь, разгорелось в груди так, что хотелось заорать во всю глотку в попытке выпустить из себя пожирающее пламя. Шикамару перенаправил в эпицентр последние остатки чакры, уже предполагая, что это нисколько не поможет, но надо ведь было хоть что-то предпринять, лишь бы не течь вот так позорно! Изо всех оставшихся сил напрягая дрожащие, непослушные мышцы, Нара будто бы пытался захватить предавшее его тело, вернуть единоличный контроль в голову, но попытка провалилась. Он продолжал беспомощно извиваться на земле, будто стреноженная и бестолково гордая дичь — молодой, сильный, красивый до слёз и вздоха восхищённого умиления, тонкокостный оленёнок с бархатными ушами, аккуратными рожками из мягкого войлока и россыпью алмазных пятен на крупе. Всё с ним ясно. Шикамару перевернулся на спину, приподнял лицо — сквозь мутную, вздрагивающую пелену перед глазами и густой лес плавно и никуда не спеша, ни о чём не беспокоясь, чинно друг за другом плыли облака. Белые с серыми подпалинами. Немного рваные из-за ветра, слоистые как пирог. Разные и одинаково недосягаемые. Со вздохом поражения и сдачи в приближающийся лесным шелестом неотвратимый плен, Шикамару уронил ресницы и расслабил сжатые кулаки. Едва он успел отстранённо и равнодушно подумать о том, что плащ у Хидана в его любимые кучерявые облака, как сверху на него налетела чёрная туча и полностью накрыла собой. — Попался. Жаркий и низкий шёпот гранитной плитой упал прямо на сердце. Шикамару вздрогнул всем телом, будто это самое сердце лопнуло и разлетелось клейкой шрапнелью по всей изнанке кожи. Снаружи и внутри всё застыло в немом ужасе, обливаясь холодом, подобралось и оцепенело. Неизвестно зачем пальцы Хидана крепко обвили его запястья — у Шикамару не было сил, чтобы пошевелиться, не то, чтоб вытянуть из набедренного крепежа кунай и пырнуть напавшего. Хотя хороший вышел бы план, приди он в голову вовремя: притвориться немощным, а когда нукэнин приблизился бы на расстоянии последнего удара, ошарашить его своим оживлением и атаковать первым. Подло, конечно, но такова уж природа и суть шиноби. Обмани своего противника быстрее, чем это сделает он. И чем грязнее твой приём, тем лучше, а победа слаще и заслуженнее. Шикамару всегда было плевать на эти глупости, его не интересовали соревнования и реальные войны. И подвижные игры он тоже не любил. Приоткрыв глаза, сквозь веер подрагивающих ресниц он видел только чёрное одеяние, чувствовал своим телом вес Хидана, который прижимал его к земле и, уткнувшись носом в шею, короткими жадными вдохами пробовал его запах на вкус. Против воли и в силу обстоятельств — дышать же всё-таки надо — Шикамару тоже принюхался. От Хидана разило потом, пылью дорог и горькой травой. Он тоже много времени провёл в пути. Шёл навстречу. И судя по всему, делал это вполне осмысленно, потому что действительно искал. От тяжести, духоты, тянущего за жилы дискомфорта и стыда Шикамару сделалось дурно, ему очень хотелось бы потерять сознание, но стоит отпустить последнюю нить управления собой (имя которой гордость) и он окончательно превратится в скулящую, отвратительно-тупую тряпку, которую ненавидел и презирал всей душой. — Слезь с меня, — с трудом выдохнул Нара, заёрзав под Хиданом. Тот хихикнул с яркой истеричной ноткой и медленно приподнялся на руках, вжав пальцы в запястья Шикамару. Нара едва почувствовав это, набирающая мощь и объём ураганная боль внутри была сильнее. — Слезу-слезу, но сначала тебе придётся кончить подо мной. Для начала раза три, думаю, хватит, — сузив потемневшие от жаркого безумия глаза, Хидан выразительно повёл бровью и оскалился. — Ну, чего дрожишь, глупый оленёнок? — Прекрати называть меня та… АХ! — голос вдруг сорвался в протяжный стон, не дав как следует договорить, додумать, дозлиться. А всё потому, что Хидан чуть сдвинулся, быстрым движением раскраивая плотно прижатые друг к другу ноги Шикамару и, вклинив между них своё бедро, подпёр коленом его пах. Наблюдая за тем, как парень под ним мечется в яростном исступлении, со злостью высекая из себя то проклятья, то полузадушенные стоны и от этого свирепея только больше, как тщетно рвётся из капкана рук, и всё равно продолжает податливо таять, Хидан расплылся в плотоядной, хищной усмешке. Шикамару думал, что ничего унизительнее этого быть не может, но когда Хидан наклонился и попытался поцеловать его, мнение пришлось поменять. И уворачиваться, сберегая свои губы, зато позволяя чужим наоставлять липких жгучих, горящих огнём отметин. Да всё его лицо уже горело! А Хидан, кажется, вовсю развлекался: целовал нос, прихватывал губами надбровные дуги, щекотал любопытный язык о ресницы. Тёрся щекой о пылающую щёку Шикамару, успевая шептать на ухо всякие возмутительные, цепляющие внутренности крюком мерзости, а пальцами перебирать выступающие от напряжения жилы на запястьях. В конце концов, наразвлекавшись, он оставил в покое руки Шикамару и поймал того за подбородок. Парень изо всех своих упрямых сил старался выглядеть непокорённо и внушительно (что было бы смешно, если бы не было так мило), в глазах догорала далёким светлячком гордость, но расширяющийся всё больше голодный зрачок постепенно задавливал этот свет. Выпустив из груди слабый, полный хорошо ощущаемого поражения выдох, Шикамару позволил себя поцеловать. Точнее он смиренно позволил себе принять поцелуй, обещание которого слишком страшно и мучительно было наблюдать в пристальном взгляде Хидана. И если продолжить своё смешное сопротивление дальше, нукэнин не побрезгует сделать из него кусок мяса, которым и удовлетворится. Ничего другого, более мирного и обоюдного, его кровавые глаза не обещали. К тому же, чакра иссякла, на подавление боли и удушение своей гадкой природы не осталось энергии, на то, чтобы дать отпор не было ни сил, ни желания. Откуда-то изнутри плавным шелестом и волной осенних листьев поднималось и кружилось согласие. И ответное ещё не желание, но хотя бы несопротивление, уже наполнившее тело дрожью и битым стеклом. У Шикамару никак не получалось расслабиться — Хидан целовал грубо и лез в горло слишком глубоко, чтобы иметь возможность нормально дышать, а не дурнеть, закатывая глаза и почти теряя сознание. Пальцы раскинутых в стороны рук беспомощно скребли землю, в уголках глаз нарастал зуд и жжение не от боли или удовольствия, от жгучего мерзкого липкого стыда за настоящего себя, которому он вынужденно уступал. Тело реагировало уже само. Шикамару осталось лишь принять свою участь и созерцать её. Между ног становилось всё горячее. Задавленные им сладкие конвульсии возвращались и били тысячекратно, будто бы с ожесточённой местью за то, что он так долго, так успешно и так усердно сопротивлялся им. И сопротивлялся самому себе. С деланной ленцой Хидан вёл ладонью по телу Шикамару вниз, собирая на кончики пальцев дрожь и волнение, разгоняя бурю внутри до пределов выносимого. Буря лопнула под кожей, ослепила, оглушила и дёрнула в позвоночник до самого затылка, когда рука Хидана застыла на ширинке. Ткань там давно уже взбугрилась и, разумеется, Хидан не мог не ощутить расплывающееся тёплое влажное пятно. Он сгрёб свою находку и самодовольно хмыкнул, когда услышал жалобный всхлип. Шикамару немедленно прикусил язык и отвернул пылающее лицо в сторону, чтобы не доставлять лишнее удовольствие от вида своего смущения. Неторопливо поглаживая парня между ног, нукэнин привалился на его грудь всем своим весом и, изображая тоном голоса игривую задумчивость, зашептал что-то на ухо. Но его уже не слышали — слишком хороша и приятна была рука внизу. То прихватывающие, то поглаживающие движения кружили голову, иссушали губы и гнали прочь из груди воздушные комья из восторга и душащего счастья. Шикамару не сразу заметил, как подстроил своё отяжелевшее из-за Хидана дыхание под ритм движений его руки. А Хидан, судя по тому, как споро полез под ширинку, схватывал всё быстрее и понимал гораздо больше. Оставив алый отпечаток по форме своих зубов на шее у Шикамару, нукэнин потёк вниз. А там, преодолев несерьёзную преграду в виде ткани, нырнул в горячее облако из ненормально-сладкого и вязкого почти до тошноты запаха. Такого, который упругими извивающимися лозами лез через нос в горло, глубоко внутрь, в грудь, за рёбра, куда-то туда, что не отфыркнуть, не откашлять и не забыть это чувство наполнения лёгких не воздухом, а честным запахом тела. И, что важнее и слаще в тысячу раз, призывным ароматом никем ещё не тронутого омеги. Своего — точно ведь своего! — омеги. Хидан почувствовал, как его начинает трясти (от нервов, от предвкушения, от ярости, чёрт знает от чего!), собственные пальцы не слушались, грубо и резко расправляясь с одеждой распластанного под ним Шикамару. Тот хоть и делал вид, что терпит это только в услугу своей побеждённости, но по острым взглядам, что он непроизвольно выкидывал с подпаливающими искрами, было понятно: замер сердцем, телом и всем своим наполнением до тонкого звона, ждёт, что будет дальше. Хидан не садист какой-нибудь (хотя нет, как раз-таки садист, но не сегодня), всё покажет и всё даст. Он взял в рот, заглатывая медленно и осторожно, убедительно имитируя для Шикамару нежность, на самом деле в этом движении было куда больше заботы о себе самом. Эта размеренность необходима, чтобы от похоти, застилающей глаза и душу, он не сорвался и не превратился в неуправляемое животное. Да к тому же куда торопиться? Хидан делал всё с нужным чувством, получая удовольствие от процесса и действительно наслаждаясь упругой гладкостью аккуратного, небольшого члена между своих губ. Шикамару под ним дрожал и, уже не в состоянии совладать с собой, открыто выстанывал каждое движение. На вдохе, на выдохе, в голос, хрипло и очень хорошо, раскрыв рот, закрыв глаза. Бросив вверх любопытствующий взгляд, но увидев только острые ключицы изогнутого в спине тела, Хидан взял глубже, прокатываясь языком по солоноватой расщелине на головке члена, по выступившим по всей длине венкам. Вторую руку нукэнин сунул вниз, собирая в неплотную горсть бархатные и тёплые, отяжелевшие яички. Перекатывая их по пальцам, Хидан не прекращал вдумчиво и очень правильно работать языком. Стоны Шикамару переливчато менялись в зависимости от того, как и с какой силой Хидан двигал рукой и языком. Самый интересный звук у парня получился, когда Хидан ощутимо расслабил горло, но не двинул головой вперёд и не надел свой рот на член до упора. Шикамару был смышлёным парнем, даже захлёбываясь в истерике и судорожно глотая злые всхлипы, понял, что от него требуют и что именно надо сделать, чтобы продолжить эту сладкую пытку над собой. Он приподнял бёдра, и своим собственным движением через ребристое нёбо толкнулся в доступную тесноту на всю свою длину. Горло Хидана плотно сжало его приятным теплом, по гладким стенкам прокатился стрекочущий, вибрирующий смешок, и Шикамару кончил. — А вот и р-р-раз, — нахально протянул Хидан, сплёвывая в сторону и утирая губы запястьем. — Впереди ещё два, ты помнишь, оленёнок? «Оленёнок» вяло оскалил зубы, отдавая дань своей вовсе не оленьей, а по-настоящему бараньей упрямости, потом выдохнул и закатил глаза. Заломленные брови дрожали, по виску скатилась капля пота, щёки красные и, как оказалось после быстрого поцелуя, горькие. Смирился с тем, что его одолели и поймали, смирился с отсосом, теперь вот — смирился со своим милым прозвищем. Хидан беззастенчиво лыбился, уже почти по-хозяйски оглаживая узкие бёдра. Потом рука подскользнула под коленку, и нога Шикамару оказалась у него на плече. Так им обоим будет удобнее: одному не зажимаясь, течь; другому — обхаживать ловкими пальцами нежную, ждущую ласки щель. Шикамару тут же оживился, стесняясь своей открытости, по которой гулял лёгкий, холодящий до мурашек ветерок и елозил любопытный хиданов взгляд. От него тоже мурашки, но совсем другие, из разряда тех, что заставляют судорожно сглатывать, хотя сглатывать нечего, на языке и в горле совсем сухо, в голове сквозяще пусто, у сердца — переполох и авария, кровь начинает бежать не в ту сторону, система перемыкается, свет обвально меркнет. Так и произошло, когда Хидан кончиками пальцев начал кружить вокруг чувствительного входа в тело. Шикамару испугано зажмурился и, дёрнувшись вбок, попытался перевернуться, но его сдержали. Решив не мучить его понапрасну, Хидан чуть сильнее надавил на пальцы, проникая средним в тугой жар. Тело Шикамару отзывчиво раскрывалось перед этим напором, ему самому только и оставалось что запоздало реагировать досадливым, каким-то обречённым стоном, чувствуя, как из него течёт сильнее и гуще. Хидан протолкнул палец глубже, добавил второй — сам того не осознавая (и уж тем более не контролируя), Шикамару будто бы засасывал его в себя, на глубину, дразнил и изымал терпение этой податливой доступностью. Тело точно знало, что ему хочется получить, и чувствовало: желанное близко, вот и нарывалось. А пацан-то, оказывается, жадный, отстранённо подумал Хидан, плавным движением вынимая пальцы и давая Шикамару возможность посмаковать бедную пульсирующую пустоту внутри себя. До крови закусив губы, Шикамару успешно зажал в груди унизительный, противный до горчащего презрения к себе и жалкий скулёж. Он хотел было кинуть в Хидана какой-нибудь убийственно-гордый взгляд, но открыв глаза, пришлось со смесью смятения, ужаса и неверия наблюдать за тем, как нукэнин обнюхивает свои глянцево блестящие от смазки пальцы. Ему что, действительно нравится?.. Шикамару весь немедленно обмер, забывая дышать. Да как это вообще может нравиться?! Он ненавидит всё это так, что за собственное ничтожество его разбирает страшная, гадливая оторопь, а Хидан — вдыхает так спокойно и мирно, точно только что обрёл покой после тысячи лет мятежных войн, сражений и собственных ненастоящих смертей. Приоткрыв ещё более безумные, чем ранее, малиновые глаза, Хидан широко вытер пальцы о высунутый язык. Его острый кадык плавно двинулся вверх и вниз, а Шикамару всего подбросило. — Да что б тебя наизнанку вывернуло, — отчаянно храбрясь, прошипел он. Глаза у Нары мутновато блестели, лицо горело, внутри всё волновалось и ходило ходуном, а Хидан знай себе лыбился в никуда, не веря ни единому слову, едва ли вообще что-то слыша. Потом с его губ вдруг слетело блаженное, тягучее, сладкое «Ммм…», ясный до дрожи взгляд вонзился в Шикамару. — Так, оленёнок, а сейчас будет два-а-а, — плавно растягивая слова почти так же, как его пальцы втроём уже скользнули в тугое, но отзывчивое к его движениям тело, хрипло шепнул Хидан и полез целоваться. От собственного острого, резко-сладкого, тошнотворного и липкого запаха, в котором искупал свой рот Хидан и теперь заталкивал языком между его губ, Шикамару отплёвывался, что было сил. Наверное, он был бы и не против поцелуев, сдавшись уже настолько далеко, но лишь бы без примеси своих мерзких соков — это вызывало в нём выворачивающий наизнанку приступ дурноты, с которым никак было не сладить. Концентрированная ненависть жгла горло, дёсны, язык и губы, затмевая собой даже то, как глубоко Хидан втолкнул в него свои умелые пальцы. Когда нукэнин согнул фалангу указательного и повернул, дразня или просто в шутку, Шикамару с искрами по всему позвоночнику перетряхнуло от копчика до самого затылка. Вскрикнув один раз, он пропал, и даже не сразу понял, что кончил. — Осталось три-и-и, — весело оповестил Хидан и перекатил Шикамару на живот. — Ты готов, оленёнок? Я сейчас… Потерпи чуть-чуть. Он подгрёб парня под себя, направил, чтоб встал на колени, которые от слабости и телесного изнеможения, дрожали и разъезжались в стороны. Осталось только раздеть: Хидан стянул с плеч Шикамару защитный жилет, задрал к самой шее сетчатую майку, чтоб открыть спину с выступающим кряжем позвонков и острыми лопатками, дёрнул штаны вместе с бельём вниз. Широко погладил поясницу и под протяжный стон запустил два пальца внутрь раскрытого, раззадоренного тела и поддел, будто крюком. Шикамару слабо, с хрипом пискнул и пугливо сжался. Образованное давление на пальцы стало преодолевать чуть приятнее, обозначая своё присутствие через тянущую, нежную боль. Хидан медленно двигал пальцами, щекотно шевелил им внутри, с липким сладким звуком извлекал, чтоб потом погрузить вновь чуть глубже. Так продолжалось недолго — Шикамару не выдержал и, обмирая от собственных действий и смелости, едва только Хидан замедлился, всем собой насадился на его пальцы. Раз, второй, третий, потом двигался только он сам, в том ритме, в котором получалось. Хидан оказался рад позволить. Шикамару слышал его одобрительное хмыканье, ласковые поглаживания по ягодицам, вдоль спины, по рёбрам, по животу и умирал ещё пуще, потому что подстраивался, желая одного: длить эти касания. Вид этого откровенного бесстыдства со стороны зажатого и до обморока смущённого и перепуганного Шикамару — вон, едва дышать успевает, столько крика взахлёб! — был восхитителен. Слушая и чутко улавливая вибрации его тела, Хидан сам начал раскаляться. Он мог бы удивиться, что оказался таким терпеливым и не набросился на Шикамару, уподобившись бешеному животному, которое иногда сам себе напоминал. Почему-то это внутреннее превращение, которое происходило иной раз так стремительно, что Хидан очухивался только тогда, когда чужая кровь попадала на язык, и уже начиналось превращение внешнее, не наступило. Чья-то смерть становилась логичным финалом всего. Шикамару не вызывал никакой агрессии, он был скорее занятным, исключительно хорошо пах и поэтому его нисколько не хотелось калечить, ломать и брать силой — самому же потом будет неприятнее всего. Долбиться в полумёртвый, безответный кусок мяса? Да вот ещё! Хидан находил себя более привередливым и взыскательным. А Нара Шикамару удовлетворял его вкусам. Всем его вкусам. Хидану нравился его тягучий, мяукающий голос, его гладкая, без насечек от войн кожа, его волосы, его тело, его движения, его вкус и его запах, конечно. С некоторой долей смятения Хидан ощущал себя физически не способным сделать Шикамару больно, который стал вдруг таким идеальным и подходящим, что почти сдвинул с пьедестала поклонения вечного Джашина. Нет, скорее уж нукэнин добровольно отгрызёт сам себе руку, чем тронет парня сильнее допустимого. Разумеется, их пределы допустимого существенно различаются (если дойдёт до боли, то тогда Хидан позволит Шикамару её себе причинить, а не наоборот), поэтому он был внимателен и осторожен, поэтому прислушивался к реакциям тела, к дыханию и не спешил. Хидан, может, и был вспыльчивым дураком, но в этом деле он знал кое-что непреложное: всё окупится. Его терпение, его забота, чуткость и невиданная, никому ранее не достававшаяся от него нежность. Вся она, нерастраченная и тонущая в своей необъятной огромности, только ему — только Шикамару. Лишь бы не подавился — жалко пацана будет. Красивый он, хороший и очень уж ему подходит. Хидан въехал в нежное, мягкое, готовое тело так плавно и бережно, что у него вдруг замерло сердце. Кажется, раньше такое случалось только тогда, когда он умирал. Много раз. Бывало, ему отрезали голову, пронзали грудь, отрывали конечности, а внутренности тысячи раз лопались переспелыми ягодами и валились из распоротого живота наружу. Да сам этот парень (чёртов маленький гений), что ёжится и скулит под ним, когда-то давно разнёс его на куски и похоронил! Ерунда. Это — было не настоящим. Настоящее — вот оно. С мучительным стоном, Хидан навалился, плавно втолкнулся до упора и выгнул спину, заглядывая вверх. Он держал глаза широко распахнутыми до пересушенного жжения, почти до слёз, до полурелигиозного счастливого исступления. Даже лучше, потому что честнее и ощутимее. Слишком хорошо. Шикамару принимал Хидана глубоко в себя, уже не стесняясь открыто подставляться и выгибать спину, сжимал внутри своей восхитительной, шёлковой теснотой так, что Хидана всего трясло с головы до ног. Он двигался в вынужденном рваном темпе, осыпал дыханием и мятыми поцелуями солёные, скользкие плечи и знай себе елозил амулетом у Шикамару между лопаток. А что, пусть Джашин тоже почувствует это и простит, поймёт, почему его жрец провалился в такое глухое забытье. Шикамару не было больно, только распирающе тесно и невыносимо горячо. Подчинённый ритму он тяжело дышал, уткнувшись лбом в свои кулаки, вздёрнув зад и прогнувшись в пояснице, чтоб Хидану было удобнее довести его до визга. Чередование предельной, глубокой наполненности, такой, что не вздохнуть лишний раз, и тянущей пустоты вводило в транс. Все чувства, всё восприятие искало одного только Хидана и, найдя, выстреливало восторгом и радостью обретения — его пальцы на бёдрах, его поцелуи-выдохи на плечах, его волосы, его голос, его зубы на загривке. Слишком хорошо. Кажется, Шикамару всё-таки потерял сознание. Он треснул, лопнул и не выдержал. Перед глазами висела мутная, очень медленно приобретающая чёткость пелена. Он осторожно проморгался, вздохнул, пробуя воздух на вкус. Пахло прелыми листьями, усталостью тела и закатным солнцем. Кажется, он был один. Растерзанный до самых костей, использованный и, судя по тому, как вязко стянуло кожу, навсегда брошенный. Что ж, наверное, так лучше всего. Шикамару опустил ресницы. Сейчас он отдышится, придёт в себя и вернётся в Коноху. Раз план провалился, в дальнейшем пути нет смысла. — Эй, оленёнок, — знакомым манером растягивая гласные, позвали сбоку. — Ты живой? Шикамару распахнул успокоенные глаза и повернул голову, быстрее, чем стоило в его состоянии. Но это определённо стоило сделать, чтобы увидеть, как сыто ухмыляющийся Хидан лежит рядом и крутит в зубах травинку, чтобы почувствовать, как его рука покоится на распахнутом бедре, а большой палец лениво поглаживает кожу. Нукэнин подмигнул и сел на свой мятый плащ. Шикамару с отстранённой тоской подумал о том, что лучше бы он действительно проснулся один. Меньше мороки и проблем. Потому что дальше Хидан начал болтать. — Поднимайся давай, чё разлёгся. Куда ты там шёл? Я с тобой, короче, пойду. — У меня нет сил, — слабо отозвался Шикамару, пока в ожидании ответа Хидан не двинул его ногой. С вспыльчивого нукэнина и не такое станется. — Слушай, ты это… В общем, оставь меня в покое, а. Ты ведь получил, что хотел, вот и иди теперь, куда хочешь. Хидан раздражённо фыркнул и сплюнул в сторону. До него пытаются аккуратно донести, что он не нужен — это понятно даже ему, дураку и тугодуму. Хидан вовсе не был обижен, но эта неожиданно по-взрослому циничная реакция со стороны молодого парня его изрядно озадачила. Особенно учитывая, что между ними случилось только что и ранее, в прошлой жизни, когда они были врагами. Конечно, он не ждал преданного влажного взгляда, признаний в вечной любви и прочей чепухи, но эта отстранённая морозь и иней во взгляде не на шутку разозлили, больно ужалив в самолюбие. В один упругий прыжок Хидан оказался сидящим у Шикамару на бёдрах. Раз нет сил, то и сопротивляться не сможет. Как удобно. Хидан быстро нащёлкал длинную череду печатей и, подняв на уровень глаз сложенные вместе два пальца, второй ладонью с размаху ударил Шикамару в живот. Тот коротко вскрикнул и дёрнулся, по его коже вразлёт от эпицентра удара ярко вспыхнули и тут же погасли чёрные угловатые значки. Со злорадной ухмылкой Хидан завалился в сторону, обратно на своё место. — Считай, что я тебя проклял, — не дав ничего спросить, сообщил нукэнин. В его голосе сухо змеились насмешка и торжество за этот ловкий фокус, что он провернул с пацаном, вздумавшим его отшить. Будто бы это так просто! — Кто сунется, останется без причиндал. А когда я явлюсь, заставлю тебя сожрать их. — Это что, печать Вызова?! — Шикамару возмущённо вспыхнул всем лицом до самых корней волос, смутно осознавая, что с ним только что сделал этот ненормальный. — Ты совсем рехнулся ставить такое внутрь?! — Хочешь проверить, как оно сработает, — вперёд! — клыкасто рявкнул Хидан. А сам-то окрысился страшно, по горящим глазам видно. Признавая своё бессилие и уж точно не желая никак тестировать проклятие, Шикамару только вздохнул — ну, вот и ещё одна проблема на его голову. Проще было бы минутой ранее сказать, что да, Хидан, конечно, ты можешь пойти со мной, я буду рад твоей компании. Но пойти куда? Не притащишь же отступника и разыскиваемого нукэнина в Коноху! Да, по факту-то он числится мёртвым и сам Шикамару был бы рад продолжать так думать, но не трудно догадаться, что с ним сделают, когда раскроется правда. Вести Хидана домой — совсем не вариант. Как это будет выглядеть, захоти Шикамару (в страшном сне) по-честному представить его своему отцу? «Вот, старик, знакомься, это — мой альфа». Не альфа, а какое-то издевательство, недоразумение, ходячее бедствие и катастрофа для любой порядочной семьи. «Кстати, он меня проклял, так что…» — вероятно там их обоих и убьют. Шикамару за то, что несмываемо опозорил семью, Хидана за всё остальное. Ах да, он же ещё преступник и убийца, но какие это мелочи, право-слово, по сравнению с тем, что этот подлец бессовестно испоганил единственного отпрыска в семье Нара! Вот и куда его девать?.. Шикамару стрельнул глазами в лоснящегося Хидана и вздохнул, потирая переносицу. Очевидно, придётся прятать его под мощное Хэнге и тащить на поклон к Пятой. Та и молчать деликатно так, с пониманием умеет, и далеко не дура, вдруг чего дельного посоветует, раз сам Шикамару в несвойственном для себя тупике и оттого почти отчаянии. К тому же, возможно удастся подействовать на неё фактом нужности Хидана для Конохи в качестве военного ресурса и боевой единицы — всё-таки он очень силён, да к тому же бессмертный. Отличное оружие для всего, кроме диверсий и тихих миссий. Деликатный вопрос о его потенциальной верности (от своей родной Деревни он однажды уже отказался, что помешает ему сделать это ещё раз?) нельзя оставлять открытым, и Шикамару пошёл в лобовую атаку. — Ты знаешь, Хидан, назревает война. Может, я бы и хотел взять тебя с собой, но скоро я сам туда отправлюсь. — Значит, там и встретимся, — проворчал Хидан. Он не понимал, к чему клонит этот странный парень. Он сделался вдруг тяжело задумчивым и совсем закрылся, будто и не стонал под ним никогда. Тот Шикамару нравился Хидану больше, чем этот незнакомый и серьёзный. — Ты будешь на стороне врагов, полагаю. Против нас. — Да за тебя я буду, придурок! — взорвался Хидан и разразился ещё горой проклятий. В первое мгновение Шикамару удивлённо вытянул лицо, потом прыснул в кулак и тихонько рассмеялся. Сдвинув брови, Хидан яростно насупился — вот и говори после этого кому-то от всего сердца. Да никогда больше! Шикамару с усилием поднялся на локтях и сел. К спине налипли листья и мелкие веточки, которые осыпались, когда он вернул задёрнутую к шее майку на место. Внутри всё желейно переливалось, но не было никакого дискомфорта, никаких судорожных болей, всё, кажется, успокоилось. Хидан уравновесил бурю и забрал бешенство из крови себе, за это Шикамару не мог не испытывать к нему благодарности и немножко едва ощутимой симпатии. Он нащупал в себе эту холщовую ниточку случайно и неожиданно, пока смотрел на Хидана, как тот одевается, шарит руками в поисках рукавов среди чёрной хламиды в красные облака, встаёт на ноги, отряхивается и пятернёй зачёсывает назад волосы. Шикамару нащупал, сжал сильнее и осторожно потянул к себе, просто из любопытства проверяя, насколько она податлива. Этот процесс увлекал до онемения всего тела, кроме пальцев. Нара Шикамару смотрел на Хидана снизу вверх неотрывно, погрузившись в шершаво-скользящее ощущение с головой и крепко держа в ладони зажатую нить. А потом Хидан повернулся. Нить натянулась, сердце ёкнуло — его ловили с той стороны. И поймали. — Я… — начал Шикамару, впервые в жизни сбиваясь с ровного ряда мыслей. — Я шёл к горячим источникам. Пойдём со мной туда. — Пойдём, куда захочешь, оленёнок, — с усмешкой отозвался Хидан и протянул раскрытую ладонь, чтоб помочь Шикамару подняться на ноги и укрепить то ответное ощущение, вплетая в него ещё пару нитей для прочности.