Чудаки и ёкаи

Выехали заранее, ещё не стемнело. Танака внимательно следил за дорогой: не столько потому что ещё неуверенно чувствовал себя за рулём, сколько из-за Саеко — фургон её, проблемы тоже свалятся на неё. К счастью, сельская дорога была пуста. Энношита нет-нет да поглядывал на него, щурился с улыбкой на заходящее солнце. — Проверь, куда нам, — прочистив горло, попросил Танака: вдалеке показалась развилка. Энношита поднял к лицу зажатый в руке телефон. — Налево. Едва они загрузились и Танака взялся за руль, Энношита прикипел взглядом к его ладоням. Танака тоже посмотрел: руки как руки, хорошо, что чистые. Но чувствовал блуждающий взгляд всю дорогу и сжимал руль до побелевших костяшек. Поворот направо продолжался ровный и свежий, нужный им серел старым асфальтом. Чем дальше, тем сильнее подступали к дороге некошеные травы, тем больше брали у цивилизации своего: отняли обочину, прорастали сквозь мелкие трещины. Это хорошо. В приоткрытое окно сочился густой полевой запах. Они съехали и с этой дороги, повернув к лесу. Энношита привстал на сиденье, натянув ремень безопасности, завертел головой. — Сюда, — направлял он. Танака медленно повёл машину по заросшей цветами колее. — Вот за деревьями, осторожно. Танака выкрутил руль, заезжая между толстыми стволами, и остановился на открывшейся лужайке. Заросли, о которых говорил Энношита, прятали от посторонних глаз озеро. Танака не сдержал удивлённого «ого!». — Я же говорил, — просиял Энношита. Танака выключил зажигание, и Энношита наклонился к его руке на руле, прихватил губами костяшки, поцеловал по очереди. Взглянул на него, не отнимая губ от кожи. Всё, это невозможно. Танака щёлкнул его ремнём безопасности, нетерпеливо выпутал Энношиту и притянул к себе. Энношита с охотой ответил на поцелуй, перегнувшись через рычаг, они столкнулись зубами, рассмеялись неловко. Танака сгрёб его волосы в кулак, выпустил, расслабившись на сиденье. В груди немело от полуулыбки Энношиты, будто само сердце обливалось мурашками. — Спасибо, — сказал Энношита и закрыл своим лицом обзор сквозь лобовое стекло. Неловкие протесты — «да ладно», «не стоит», «это пустяк» — так и угасли в поцелуе. — Всегда рад, — прохрипел Танака, не покривив душой. Энношита в ответ велел: «Разбираемся». Танака от души потянулся, выйдя из машины, пару раз присел, покрутил руками. Энношита загремел дверями позади фургона. Вдвоём они попробовали уже несколько озёр, но это было самым укромным. — Что у нас сегодня? — Танака через его плечо взглянул на контейнеры с едой. Рот наполнился слюной, хоть упакованная еда и не пахла: Энношита всегда готовил вкусно. — Чего только нет, — ответил тот и указал подбородком на удочку в углу: — Не вздумай тут рыбачить. — А то что, русалка утащит? Энношита поднял брови скептически, и они разухмылялись. Еда, даже остывшая, в самом деле была вкусной. Проголодавшиеся на свежем воздухе, они набивали живот рыбой и рисом, Энношита за обе щёки уплетал омлет. Первый голод они утолили, свесив ноги с фургона, под последние золотые лучи: солнце скрылось за деревьями на другой стороне озера. Запах стоял удивительный. В нём, как в густом супе, намешалась терпкая хвоя, кусты черники и вязкий ил, тянуло топким мхом, как с болота. Танака вдыхал полной грудью, с каждым разом обнаруживая в лёгких что-то новое: листву, грибы, какие-то сладкие плоды, болотистую ряску. — Откуда ты узнал об этом? — Танака обвёл зажатой в руке тарелкой озеро. — Родители, — с набитым ртом ответил Энношита, проглотил и повторил: — Родители раньше возили меня по всему Мияги и даже соседним префектурам, показывали озёра на будущее. Ещё реки и пруды даже. Танака уставился в тарелку, кивнул. В тарелке был суп — Энношита приготовил даже его, — и он выловил из него кусочек тофу, отправил в рот. — Сюда раньше люди приезжали отдыхать, — продолжил Энношита, орудуя палочками. — А потом стали останавливаться с другой стороны, там удобный спуск и песчаное дно, — он махнул рукой, но места, на которое он указал, не было видно за нависшими ивами. — Мама с папой высадили здесь кусты, чтобы можно было укрыться. Танака обернулся. Плотные заросли между деревьями стояли плотно, не шевелясь. Совсем не было похоже, что когда-то их посадили люди. Он вспомнил заросшую колею и ещё раз огляделся. Раньше здесь точно отдыхали: маленькая лужайка покрылась кустарниками, от воды наступала острая озёрная трава, но деревья её так и не захватили, только окружили своей рыжей корой. Танака представил, как маленький Энношита много лет назад, вот здесь, носил родителям саженцы. В воображении он доставал их из фургона Саеко, даже не качая его, когда запрыгивал внутрь. Энношита из настоящего шумно допил бульон. Танака довылавливал из своего супа все овощи и повторил за ним, вытер жирные губы. Энношита рядом пил воду, бутылка у него под пальцами потрескивала. Он уже знал, почему Энношита перед этим столько ест: потому что в воде энергия тратилась стремительно, просыпался бешеный голод, и Энношита начинал жрать ил и сырую рыбу. Всё это оставалось в желудке и когда он превращался обратно, живот потом страшно болел. Наесться заранее хоть как-то помогало. Неотвратимо темнело, Энношиту начал освещать потусторонний свет: полная луна светилась как фонарь. — Пора? — спросил Танака. Энношита отложил бутылку с водой и неуверенно пожал плечами. — Можно приготовиться. Он высвободился из рубашки — руки чесались расстегнуть её самому, — снял брюки и трусы. Обернул полотенце вокруг бёдер, чтобы перед погружением в воду оставалось только стянуть его. Энношита сел у самой кромки, ступни скрылись под водой. Он обернулся и похлопал по траве рядом с собой. Танака сел на корточки и опустил пальцы в воду. — Холодная, — заметил он, с удивлением и беспокойством. — Да, — Энношита прикрыл глаза. — Это хорошо. Он всплеснул ступнями, поднимая брызги. Между пальцами ног начала затягиваться плёнка перепонок. Над озером вилась мошкара, неподвижную гладь разрезали только водомерки и всплески съедавших их рыб. Луна отражалась в воде как в зеркале. По плечам Энношиты встопорщились мурашки, Танака сходил до машины за курткой. Но вернувшись, обнаружил, что превращение шло всё активнее, и поверх мурашек уже укладывались рядками чешуйки. — Надеюсь, я не задержусь, — сказал Энношита. — Полнолуние полнолунием, но на учёбу бы не опоздать. — Не опоздаем, — возразил Танака. — Даже раньше приедем. Энношита башковитый, он, конечно, поступил в университет; но в колледже у Танаки расписание даже построже. — А что насчёт сестры? — прищурился Энношита. — О, она меня убьёт, — Танака уверенно кивнул. — Ей-то утром на работу. Их смех подхватило эхо, отчего в ночной тишине он ещё сильнее резал слух своей чужеродностью, поэтому они быстро затихли. Энношита свёл колени, и проём между бёдрами зарастал, затягивался чешуёй. Она была тёмно-серая, матовая без воды, в паху и под мышками — почти чёрная. — Что ты там делаешь? — спросил Танака, поймав себя на том, что теребит край его полотенца. Голый, уязвимый от преображения Энношита был настоящим испытанием на прочность. Хотелось его целовать — в губы, наросты на плечах, цеплять языком чешуйки на шее… ух. Но это могло помешать превращению, и Танака терпел. — В воде? Энношита повернулся, сердце ёкнуло от секундного ужаса: радужка выцвела, и только тёмный ободок не давал ей слиться с белками. Это всегда происходило так быстро, и Танака каждый раз пугался, что всё меньше остаётся в Энношите человеческого. Но успокаивался от напоминания: это только внешне. Энношита тяжело и медленно вздохнул: дыхание кислородом давалось ему всё с большим трудом, а жабры ещё не появились. Самый тяжёлый период превращения. — Дышу, — объяснил он сразу всё. — Гоняюсь за рыбами, бью хвостом. Трусь об коряги, чтобы сбить с плавников раков. Цепляюсь за ил на дне. А иногда, — он улыбнулся, пуская сердце Танаки вскачь, — просто дрейфую и смотрю сквозь воду на луну. Она красивая, когда дрожит. Он выговаривал слова всё с большим трудом, а последнюю фразу и вовсе прошепелявил и растянул губы, показывая истончившиеся острые зубы. Ступни у него вытянулись и напоминали приставленные друг к другу ласты. Энношита приподнял их над водой: луна подсвечивала капилляры в перепонках. Танака вспомнил, как ребёнком обрывал у цветов лепестки и смотрел сквозь них на солнце: прожилки на просвет были похожи на эти капилляры. Только он делал это днём, при ярком свете; луна же всё делала таинственным, мрачным. Вдоль хребта вырос плавник, Танака порадовался, что в этот раз пропустил его трансформацию: кожа с позвонков стекала и застывала иглами будущего плавника, жуть. Он потрогал пальцем одну такую иглу, и плавник рефлекторно расправился, как парус. Энношита повёл плечами. Ноги у него почти срослись, колени пропали — ниже них уже был полноценный хвост. Только между бёдер ещё оставался желобок, по которому ужасно хотелось провести пальцами. — Я потрогаю? — не удержался Танака. — Хорошо, — Энношита кивнул. — Только не… Секундное недоумение быстро перетекло в догадку: «Только не заводи меня», — хотел сказать Энношита. Уши вспыхнули. Он опустил пальцы в эту выемку, чешуя была не тёплой и не холодной. Он случайно зацепил ногтем крупную чешуйку, Энношита зашипел. — Извини, — Танака погладил потревоженное место. Он провёл по выемке от её начала, где должны быть колени, нырнул пальцами под полотенце, обливаясь жаром. Энношита подцепил его когтями и стащил, открывая паховую область: член уже скрылся в складках, их края подрагивали, приоткрывая мягкое нутро. Танаку оно притягивало неумолимо, он погрузился бы в него языком, если бы Энношита не оттолкнул его голову от себя. — Всё, — на выдохе шепнул он. Уши у него приросли к черепу, выделяясь буграми, за ними раскрылись жабры, показывая красное нутро. Танака прижал большой палец к краю — острые. Энношита приподнялся на руках и соскользнул в воду. Он вынырнул в нескольких метрах, снова нырнул и вернулся к берегу, перебирая руками по мелкому дну. Танака наклонился над водой. Жабры у Энношиты судорожно сокращались, в волосах запуталась водоросль, Танака её снял. Такого Энношиту он целовал со смиренным волнением: во рту у того были страшные острые зубы, которые могли разорвать горло, он мог утащить на дно и задушить. Но как Энношита доверил ему свою тайну, так и Танака доверился этой опасности. Хоть он и выглядел жутковатым монстром, внутри он оставался Энношитой. — Я буду здесь, — напомнил Танака, мазнув напоследок по мокрым губам. Энношита кивнул и исчез под водой. Танака потёр лицо и обнаружил, что всё ещё сжимает в кулаке водоросль. Он поднёс её к носу, понюхал и зачем-то бережно выложил на берегу. И начал ждать. Лес был не такой бесшумный, как казалось вечером. Квакали друг на друга лягушки, хлопали крыльями птицы, время от времени плескала вода. Нет-нет да заскрипит дерево, заставляя Танаку вздрагивать, или эхо разнесёт хруст ветки над озером. Танака чувствовал себя верным псом, чей нюх заточен на чудеса. Сначала в его жизни появилась прекрасная Шимизу, и хоть в ней не было ничего мистического, она была божественной, и влюблённость в неё до сих пор отзывалась в груди нежностью. Почти тогда же с ним случился самый крутой в его жизни братан Нишиноя, который стал лучшим другом, и дружба эта, Танака был уверен, была послана небесами. Ну а потом — Энношита. Танака отмахнул от лица мотылька, забрался в фургон и раскатал спальник. Переставил будильник на несусветную рань, вспомнив, что так же рано он вставал два года назад, когда помогал Кагеяме с Хинатой сработаться и попасть в команду. Тогда он ещё не знал, что влюбится в Энношиту по уши и узнает, какой тот особенный. В спальнике было уютно и тепло, а ещё он пах согревающей мазью: это был проверенный спальник, который прошёл с ним не один тренировочный лагерь. Сейчас его окружал таинственный, пугающий лес, где он был чужаком, но знакомый запах и машина сестры навевали умиротворение, и так он и заснул, обращаясь сердцем под тёмную воду. Танака проснулся, едва наметился рассвет. Только намекавший на грядущий восход, он напоминал мерцание экрана в тёмной комнате. До будильника было ещё далеко. Луна всё так же была на небе, жирная и блестящая, на неё то и дело забирались клочья облаков. Он вышел размять ноги; в лесу его искусали комары, вернулся он злой и мстительно поджёг спиральку от насекомых. Дымок поднимался ровно, почти идеальной вертикальной чертой, и смешивался с огибавшим машину туманом. Было холодно. Танака набросил на плечи куртку и достал термос с чаем, налил в крышку. Чай был уже не такой горячий, но от него всё равно шёл пар. Приходилось наливать понемногу: крышка остывала моментально. Танака отпивал, глядя на лежащее на воде пёрышко, слушая всплески и гадая, рыба это или, может, Энношита. Водоросль, которую Танака снял с его волос, высохла и посветлела. С рассветом заморосил дождь. Озеро запело белым шумом, ему гулко вторили листья. Пёрышко танцевало под каплями, но в конце концов потонуло. Уже посветлело, а Энношиты всё не было. Беспокойство переросло в тревогу: что если на этот раз он не вернётся? Тревога — в страх: что если Энношиты никогда не было? Озеро шло ровной рябью, дождь разогнал остатки тумана. Сработал будильник, переполошив прятавшихся в траве птиц. Энношита вырос из воды как морок. Уже двуногий, он брёл сквозь поднявшиеся к поверхности водоросли. Капли у него на плечах, на боках вспыхивали в первых лучах, редкая морось попадала на ресницы и губы. Не сошедшая тёмная чешуя переливалась под солнцем. Действительно, будто мираж. Танака не убедится, пока не потрогает. Мокрые волосы облепили голову, на белую шею налипла ржавая тина. Энношита провёл ладонью по лицу, убирая чёлку — под мышками тоже ещё была чешуя. — Привет, — улыбнулся Энношита, стоя по колено в воде. — Привет, — Танака протянул ему руку, помогая выбраться. Энношита ухватился за его локоть. Настоящий. На волосах на лобке тоже был иловый налёт. Блёклые радужки на глазах снова наливались тёплым карим. Танака стёр разводы ила с его шеи. Остатки чешуи сходили пластами, Танака помог Энношите от них избавиться. Тот вздыхал и извивался под его руками. Он говорил, что это похоже на сдирание отмершей кожи с обгоревшей спины: «Жуть как приятно». Это крепко засело в голове у Танаки, и он не торопился, а Энношита изнывал. Закончив, Танака опустил руки в воду, чтобы счистить налипшую на ладони чешую. Снятые пласты плавали на поверхности и сбивались в островок. — Она так и будет тут? — спросил он, обернувшись. — Нет. Её рыбы сожрут. — Фу. Мерзко, — признался Танака. — Ага, — Энношита рассмеялся, и Танака, с трудом оторвав взгляд от довольного лица, увидел, что у него стоит. К Энношите возвращалось всё больше человеческого, он начал мелко трястись от холода. Танака укутал его покрывалом с ног до головы и целовал синие губы, пока они не стали фиолетовыми. Энношита охотно приоткрывал дрожащие губы, впускал в свой рот и так ласкал его языком, что Танака ничего не мог с собой поделать, целовал его и целовал. Стиснутый в объятиях Энношита даже не мог пошевелить руками, только смеялся и стучал зубами. Потом отогревались чаем. Энношита пил жадно, будто ему не хватило воды. Затем прижался лбом к его плечу, обнял ладонью за шею: — Спасибо. Его пальцы на затылке вызвали ворох ярких воспоминаний: как Энношите нравится гладить его голову, когда Танака берёт в рот, что он с ума сходит, держась во время минета за бритый затылок. Как это сводит с ума самого Танаку. — Ты знаешь, что я тебя сейчас не выпущу? — хрипло спросил он. Энношита в ответ расстегнул спальник, полностью раскрывая его, чтобы было удобно лежать вдвоём. Танака придавил его, беспорядочно шаря руками по телу. Можно, наконец-то можно. Энношита говорил, что не обладает никакой магией, что это скорее проклятие: каждый месяц с начала полового созревания проводить ночь в воде, хотя бы ванне, иначе задохнёшься. Но Танака считал иначе. Энношита открыл для него второй мир, будто до этого он видел только половину рисунка: мир, в котором можно не успевать дышать между поцелуями и плавиться от взаимности, сплетаясь ногами. Ну и мир, в котором русалки плавают, глядя сквозь толщу воды на луну, и думают о тех, кого оставили на берегу. В конце концов, Энношита как настоящий дух из сказок украл его сердце и спрятал где-то глубоко в своём убежище, а взамен вручил своё. Что это, если не магия.