Черви

У него была рваная куртка, рваная шапка и рваная рана. У него была рваная жизнь. Пусть это вовсе не игра Whack-a-mole… Но получи-ка по плешивой башке. Со всей дури по торчащей сальной макушке! На! Бам-бам… И зачем? На кой чёрт мешать с грязью человека, который и так уже в жиже этой смрадной тонет? Зачем его ещё сильнее окатывать дерьмом, лопатой в выгребной яме топить?.. Давай, принимай очередную бадью шпарящего зловония, наслаждайся, ближний ты мой. Он лежал. Далеко не на бархатном диване и не в элитных апартаментах. Даже не в бабушкином ветхом кресле с затхлым запашком. Он лежал там, где не хотел бы лежать никто из нас. Лежал и думал. Так бывает. Сначала это всего лишь лёгкий пологий подъём, а ты, маленький и нескладный, тянешься, ползёшь в манящую неизвестность. Однажды ты встаёшь на свои неуклюжие две, и если свалишься — ничего, топаем дальше. Коленки в кровь? Пустяк, заживёт до свадьбы. Свадьба там, где-то выше. До неё ещё добраться надо. И ты помаленьку, потихоньку продвигаешься, — как в детстве учили: «поспешишь, людей насмешишь» — взбираешься всё уверенней. Соразмерно с уверенностью круче становится и подъём. Но «круто» — не всегда означает «классно». В голове постоянно скользит мысль, что вот-вот станет легче. Отнюдь. В скором времени эта мысль совсем ускользает, как теперь и ноги по опасному склону. Но ты хватаешься за каждый выступ, за каждый крепкий с виду камень. И выше, выше… — Доча, не смотри туда… Нет, это не добрый дядя, не обращай внимания. Пойдём-пойдём. Это… не человек, это мусор, а ты у меня большая девочка — знаешь, что мусор трогать нельзя. А куда мы вообще поднимаемся? В гору? Сомневаюсь. У горы есть вершина, высшая конечная точка. А у жизни подъём бесконечный, где бы ты ни был. Ты можешь найти уютное местечко для привала, обрести удобное снаряжение или верных напарников, но до вершины ты не доберёшься, будь у тебя даже сверхскоростная ракета. Не иначе, как карабканье в космосе. Хвать за звёздочку, хвать за другую, и вперёд к бесконечности. Одна обожжёт, другая погаснет, но ты всё равно не отчаивайся и ползи, избегая чёрных дыр — этих незаживающих космических ран — и метеоритных дождей. — Ну и уродище… как такие плодятся, откуда? Может, прописать ублюдку обоссаному, чтоб людей нормальных не пугал? Эти чёртовы дожди… Если некая вершина и есть, и если на ней кто-то восседает, то погодная дурь — явно его рук дело. Пускает свои ливни из фокуснического ведра, бросается галькой града и палит стрелами молний, бьет в грозовые барабаны. Наставляет саму безгрешную природу против тебя — проучить наглого ловкача. Он подчинил себе её, символ всего живого. Подобно тому, как ушлый циркач подчиняет дикого медведя. И теперь этот властелин горы отдаёт команду своему всесильному медвежонку на тысячеколёсном велосипеде. Фас! — Давай на камень-ножницы-бумага. Кто проиграл, тот и харкает на урода, ну. Только прям жирно, ок? Чем твои отростки-неуклюжести уверенней становятся, чем выше ты взбираешься, тем злее его паучьи глаза. Местечко-то там только на одного рассчитано. Но коль будешь восхвалять его, лебезить и имя его во весь (внутренний) голос славить, то может и уймётся на какое-то время, простит. Главное, лицо елейное сделать и пятку сахарную облизать как следует. — Э, ты чё развалился тут, свинья? А? Ты чё, залип что ли?.. Ливневый поток смывает почти всё на своем пути, а солнце затем раскаляет оставшееся… Пусть голову пробивают молнии — будут зарядом, пусть лупит град — будет массажем, пусть хлещет дождь — утолит жажду. Пускай. И ты уже хватаешься за очередной каменный горб… Но выступ вдруг рассыпается обжигающим пеплом, да прямо в глаза — словно наждачкой зрачки царапнуло. Ты вновь неуклюжий ребенок, и ты оступаешься, превращаясь в стремительный камешек. А тут и компания подтягивается сверху. Камнепад. — Х-х-х-р… тьфу! На этот раз оступок не коленки в кровь разбивает, а жизнь — на мелкие осколки. А куда их девать? Да в мусорку куда-нибудь… Одна оплошность, и скатываешься прямиком к самому беспросветному дну. — Да дебилы, возьмитесь урода за шмотье, — вместе! — да оттащите отсюда, говорю. Ну! И вот он оказывается на помойке, куда его приволокли мелкие ублюдки. Впрочем, не привыкать. Одна большая ошибка, и он расплачивается за неё всем оставшимся в стакане киселём насыщенной жизни, оставляя себе от него лишь вязкую противную плёнку. Громкий хлопок перед лицом, тычок: — Не стыдно спать в людном месте? Уррод… Теперь его жизнь — размазанный по земле след от лопнувшего мыльного пузыря. Порывом режущего ветра, словно на лезвии, его выносит из собственного внутричерепного мирка. Выбрасывая в реальность, осенний саднит ему щёку. Он прикладывает окоченевшую ладонь к горящей коже. Рефлекторно, наверное. Очухивается. — Выспался, бомжара? Не стыдно спать-тот? — вновь голос. Уже обретший четкость в своей ломаной хрипоте. — Ты че, урод? Не стыдно? Не выспался в говне своём ещё? — тут же другой. Быковатый, гыкающий. В последнее время бродяга частенько так забывался. Рак-отшельник, что заныривает в свою грязную раковину из дешёвой нержавейки. А как ещё протянуть эту ядовитую патоку времени? Которая разъедает, медленно обгладывает тебя, словно черви. Ему это чертовски знакомо. И именно это знакомство он в первую очередь вычеркнул бы из своей жизни. Водка лишь помогает ещё сильнее выпасть из реального мира. Всё сводится к тому, чтобы сбежать от него как можно дальше, на как можно подольше. Бутылка бухла — лишь большое весло, помогающее отплыть от берега реальности в размытые туманные края. Потом всё равно течением обратно выносит. А ещё эффективней — наркота, — словно моторчик к чудной лодке. Ещё дальше отплываешь. Правда, потом и удар о земную твердь в разы тяжелее… Прибило к жесткой суше. С трудом порвав видимый горизонт, бомж приподнял взгляд. Четверо неказистых стоят, ещё неполноценных. Подростки. Глупые, дураковатые. Но в их случае действует инструмент «ещё». Они ещё дети. Ещё неприглядные и безголовые. А он уже. И с этим «уже» уже ничего не поделать. Вяло глазами похлопал, попытался прочитать картинку. Один, наиболее уверенный, шпалой вытянулся — видно, самый старший. А понятие «старший» в таком кругу синонимично с «пахан». Ещё парочка рядом: борзые барашки, из тех, которые сразу поддакивают, чуть что. Последний с игрушкой-залипаловкой стоит, пальцами её намыливает, зрачками по айфону скользит и оторвать не может. Будто технология такая у его очков — непосредственно на этот телефон взгляд фокусировать, чтоб не отлип. Нетрудно догадаться, чего этим четверым пацанам понадобилось от никчемного бездомного. Всяко не жизненный совет. В подтверждение тому «старший» смачно харкнул на него. На шапку попал. — Шо залипаешь тут, бомжарник? Давно по морде не получал что ли? Шапку снял, я скзал! — Не твоя ведь шапка, урод, не заслужил… — сразу же поддакнул барашек. — Снима-а-ай, — и третий тут же девичьим голоском. На секунду показалось, что откуда-то со стороны раздалось, а не изо рта щуплого пацана. В ответ бомж лишь хрипло прокашлялся и виновато отвёл взгляд. По привычке. — Ты хули тут свой стафилококк-то разводишь, а? — высказал крепкий барашек. И тут же Шпала с ноги дал по уху, да так, что шапка сразу слетела, а вместо неё сивую голову накрыла боль. Казалось бы, бесчувственный кусок мяса, а «Ай» всё равно вывалилось из щербатого рта. — Чё, заговорил? Пугало базарить умеет? Ха-ха… — Ну ты и вонючий чепушило, просто жесть! Тебе только за это в морду дать стоит, да не замрараться бы. От него и вправду несло неслабо. Дешёвым бухлом, потом, грязье-мусором, мочой и немножечко свободой, настоящей такой. И он наконец ответил: — Так пригласи помыться, молодой, — сухо, словно гортань песком забита. Закашлялся. Смешок вырвался. За ним и другие повырывались из ротовых клеточек. Смешок-вожак и смешки-ведомые образовали стаю смеха. Немая до того улица раскатисто заржала. — Поможем человеку, а, пацаны? — Ага-давай, — щупленький тут же поддержал пахана. И заработали «пульвелизаторы». Разбрызгались на бомжа. Жирно, от души. Харча стекает по тупому бесстрастному лицу, и рот на этом лице также серо произносит: — Довольны? — А ты не доволен, папаня? Очкастый молчун игрушку свою на действо уставил, ехидно улыбаясь. На телефоне из глазка сверкнуло… Звёздочка загорелась, вблизи. Аж взяться захотелось… Хвать за звёздочку, хвать за другую, и выше-выше-выше-выше-ВЫШЕ! — Выше? Ну лови, что уж. — кулаком в район носа. Резко, словно муху вдруг увидел и прибил тут же. Башка звучно о мусорку долбанулась. Ошметки всякие из переполненного контейнера посыпались на гудящую голову. «Ай!». — Больно? — будто бы действительно взволновался один. — Чё молчишь! — Д-да, — и тот не соврал. Хотя, ничего такого. Возможно, кровь пошла бы, но не более. Мять там уже было нечего. Лицо его напоминало уродливо засохший кусок пластилина. — Ну и хорошо-о-о. — пахан по-доброму улыбнулся. — Боль согревает. Так шо ещё спасибо скажешь. — Скажет-скажет, — ощерился крепыш. Сразу же последовала новая размашистая пощёчина, нелживая — согревающая. И в нём загорелся огонёк. Не в глазах, а просто в голове вспыхнуло что-то, безгневное и незлое — очень тёплое. Почему-то вспомнил, как недавно, согревая пальцы, мял в руке жизнерадостный мячик красноватого цвета. Рот наполнился слюной, а в потоке мыслей заколыхалось яркое пятно. Потом это пятно превратилось в манящее слово — хурма. Сладкий вкус на языке, чуть вяжущий. Да, ему недавно повезло — нашел в сорном контейнере целый пакет, шесть штук. Долго недоумевал, какой идиот швырнул богатство в помойку? Кажется, это было вчера, а может неделю назад, а может и… Неважно. К чему ему время? Главное, он ел хурму, сумев отогреть над костерком. Пальцы дрожали, когда он надрывал тонкую кожицу, когда слизывал последние липкие капли с ладоней. Он тогда еще вспомнил, что хурма смешно называется — «королёк». Ему не просто повезло — по-королевски повезло… Искру воспоминания сдуло порывом ветра. От холода передёрнуло. Сейчас он сам чувствовал себя окаменевшей неспелой хурмой. — Пацаны, может это, уже хватит… ну. Пойдёмте уже, а. Пойдёмте? — неожиданно новый голос. Откуда-то из-за гоп-стенки. Робко, отстранённо. — Паша, дэбил, либо подходи-не ссыкуй, либо стой-жди. На шухере хоть, — указал старшак. — Да блин. Э… — будто хотел что-то ещё промямлить, но резко замолк, проглотив невысказанное. — Пашок, не сри в штаны, скоро уже. Погодь. Да-да, подожди, Паша. Нам отлить лишь надо, мочевой пузырь аж рвёт. Человеку всегда нужно поссать со своей возвышенности на кого-нибудь убогого. Почувствовать себя божком ненадоложко. Не стерпеть. Пошло дело. Потекла токсичная река… Они льют и льют свои помои, словно это дождь правосудия. Жгут за давнюю ошибку ценой в нормальную жизнь. Надувают кровавые волдыри, точно мыльные пузыри. И также спокойно их лопают. Вместо крови по телу разливают кипящую грязь, превращая убогого в сгусток мерзкого гноя. Одна сплошная гангренозная рана. От него, казалось, не осталось почти ничего человеческого… — Целуй ботинок, поднонок. Он не реагировал. Тогда крепыш всадил ему по уху. Бомж качнулся, но каким-то чудом не повалился. — Делай, что хозяин велит, — писклый голосок вновь поддержал братка. И он заторможено подчинился: как-то мешковато-болезненно согнулся, наклонился к ногам. Казалось, будто даже слышен скрип его тела. — Снимаю-снимаю, — глупо хихикая, молчун наконец выдавил из себя что-то. Коронное, видимо. Серые губы обреченно прижались к кроссовке, и Шпала тут же со всей дури пихнул ногой мерзкую рожу. Сипло заржал. Из губы бомжа брызнуло червлёным. — Я те чё сказал, мой ботинок цуловать, мразь? В мусорнике бы порылся, оттуда бы ботинок и облизал. А знаешь что? Оближи-ка лучше свой. — Да-да, раздевайся, урод! За что? Зачем наказывать человека, которого уже беспощадно наказала жизнь за давнюю ошибку? Прижатый шакалами-падальщиками к пачканной зелени бака, он решил не сопротивляться — отдаться зверёнышам на растерзание. Вернее, он просто ничего не решил. Пусть творят, что хотят. Двор не был совсем глухим. Было видно, как в проходе меж домами мелькают силуэты, скользящие по центральной улице. Некоторые прохожие поворачивали головы, глядя на странную сцену, но какое им дело? Не их же уродец страдает. Да и заслужил, может? Точно, скорее всего и заслужил… — Снимай, говорю, ска! — Да снимаю я, включена камера! — Не тебе я говорю, Игорь, дэбил. Бомжу, уроду этому. Заснул он опять что ли? — по шпале массивным локомотивом разгонялся гнев. — Глаза открыты ж. — Ну так сымите с него бошмак, дэбилы! Вадя, Жека, давайте, хули тупите-то. А ты не прекращай запись, Игорь, а то лупы твои разобью. Потом поржём. Бездомному не было так уж херово, в нём лишь вибрировало тягостное уныние, от которого хотелось скорее скрыться в своём мирке. Когда вокруг сплошная гнетущая боль, ничего не остаётся, как придумывать себе другой мирок. Где ты днём усердно работаешь, а вечером спокойно смотришь с любимой женой телек на уютном диване, какую-нибудь ерунду — это уже не важно, это уже фантазия не вырисовывает. Где на ужин ты ешь жареную картошку с солёными огурцами, до объедения. Где сынишка неловко показывает тебе свой дневник, а ты тормошишь его голову. Пусть даже сынишка такой, как эти… можно же перевоспитать. Можно? — Будешь знать, как в подъездах ссать. Знаю я вас, уродов — по домам заразу разносите. Урроды. Словно вытаскивая упрямую пробку из ванной, барашки потянули за ботинок. Тот ни в какую не поддавался, словно с ногой уже сросся… Как вдруг бомж резко ударил в нос. Не ногой и даже не кулаком — нет, на это у него сил не осталось. Ударил едким запахом. Оба тягача сразу отпрянули, сморщив лица, переполненные омерзением. И неподдельным ужасом. — Фу-у, жесть! Другой ничего проронить не смог, голос зашторило рвотным позывом. Скользкий ботинок слетел, и на его месте открылась отвратительная картина, при виде которой выворачивает наизнанку. Будто с застывшей хурмы одним махом сорвали кожуру, и виду предстала голая слякотная мякоть красного, покрытая жёлтым, как плесенью… Отогрели застывший плод, очистили, а там уже всё напрочь сгнило и зачервилось. Мелкие желтовато-белесые гады сотнями впились в безобразную рану — хаотично ползают, мельтешат, елозят, напоминая перекипающую кашу. Они жрали его заживо. На глазах у одного выступили слёзы — не из жалости, а от попытки сдержать рвоту непреодолимого отвращения. Но как не сдерживался, всё равно вырвало — терпкий запах-таки добил. Червивый пах не просто бомжом, а давно протухшим мясом. Гнилостно-сладковатый смрад разложения будто служил защитой, как у скунсов. И бомж даже как-то уверенно поднял глаза. Посмотрел в юные лица. Отпрянувшие ребятки окостенели, превратившись в сосуды с концентрированным страхом. В их стеклянных глазах читалась тревога и смятение. Будто порвался шаблон, облеплявший мозг, а вместо него осело полное непонимание, растерянность. Один лишь Игорь непоколебимо и преданно делу не переставал снимать, будто его сознание уже в телефон переметнулось. Благо телефоны-то пока запахи воспринимать не научились. Парни застыли столбами, попросту не зная, как реагировать на это. Казалось, в их головы переползло несколько личинок, завладев разумом. И личинки эти — мысли. На бездомного уродца-инвалида сложно любому смотреть, даже страшно. Может, потому что все боятся попасть на его место. Проще эту боязнь компенсировать прожигающим презрением, всем своим нутром выразить, как это отвратительно — разбрызгаться кислотой, показать этим жестом, что таким ты никогда не станешь. Нет-нет-нет! Только не это! Морозный ветер свистел сквозь мальчишечьи головушки — там была пустота. Вдруг коросту тишины подорвал неуверенный смешок, походящий на кроткий нервный выдох. Хэ. Хэ-хэ. Хэ-хэ-хэ… Завелась тугая машина смеха, как-то надсадно и чересчур механично. Лицо Шпалы покрылось нездоровой испариной. Глаза, запотелый лоб залепила жирная чёлка, и было чётко видно лишь рот, который как раз и издавал задорные звуки. Так, будто ему не хватает воздуха, импульсивно и прерывисто, — в погоне за глотком кислорода. Завёлся, и искусственный смех незаметно перерос в естественный. Пошла цепная реакция, заржали и остальные. Немая улица давно так много не хохотала. Получилось отнюдь не унизительно, но по-настоящему жутко. Реально пугающе. По телу бездомного пробежал холодок. Не от поганого ветра, а тот самый, утерянный — холодок эмоций живого человека. — Ахахаха, просто трэ-э-эш! Фу ска! Охереваю просто… Жека, ну ты и наблевал, ахаха… — Да я как червей этих увидел, так из меня сразу полезло, хех… Не стоило ужинать перед таким шоу, — пропищал и вновь перетёк в угар. — Просто мерзость. Кто-нибудь видел такое? А я говорил, что оно того стоило, ну. Охеренно же! Такое стопудняк запомнится. — Мне это ещё сниться будет, вхах. — И как до такого можно довести? — вдруг прокомментировал Игорь-оператор. — Точно. Нечего ублюдков жалеть. Сам ведь виноват, сука. Запустил тварей к себе под кожу — значит, не против. Значит, рыбок на червячка половить любит. — остальные шутку подхватили. Чуть раньше, в момент смятения, они просто не знали, что в таком случае можно сделать. И решили продолжить делать то, что привыкли. Что умеют. Так ведь проще. Неожиданной тяжестью раздался громкий хрипучий голос, исходящий словно откуда-то снизу, из глубины: — Вот ведь суки! Да это из вас лезут черви. Чуете? Вы насквозь прогнили, поганцы! Сколько в вас дерьма… Изо всех щелей сочится!.. Хотя вы сами и есть — вонючие опарыши. Гляньте на себя, гады: вгрызаетесь в людей, роете дыры внутри них, обгладываете изнутри, питаясь горем. Вы и есть черви. Самые настоящие мерзкие паразиты, — договорил и сплюнул. Сплюнул будто остатком своей энергии, запоздалого гнева. Веселье свалилось навзничь, парализованное. — Ты чё сказал, дядя? Ты чё сказал, гнилой урод?! — То. — Давай ещё втащим уроду, а, Киря? — зажёгся крепыш. И немедля достал стеклянную бутылку из бака. Ему всё и без слов понятно. Замахнулся. — Блин, хватит! Хватит, стоп! Хебят! Вы идиоты? Всё это плохо кончится! — взорвался до сего безучастный Паша, перехватив сзади руку приятеля. — Говохю, пойдёмте отсюда. Хоть ко мне домой, на пхиставке захубимся, чипсонов закупим там… Пхекхащайте. Ну! На удивление, Шпала согласился. — Ладно, Паш, ладно. Ты прав. И тот облегченно выдохнул. — Но погоди, одна только просьба. И сразу потопаем. Ок? — Ну-у? — нехотя протянул Паша. — По лицу ему дай, как следует. Ты ведь с нами? С нами. Пропиши по харе страхозлюдной. — Нет, — на сей раз отчётливо произнёс он. — Нет! — Да, — напористо надавил Шпала, упирая в Пашу недобрый взгляд. Тот, не решаясь взглянуть старшаку в лицо, уставился в асфальт. Ему сейчас было гадко. Навязчивый голосок совести взывал: эй, он же живой, он же чувствует. Жалость копошилась внутри, заставляя вспомнить. Когда-то он сам получал тычки за просто так, за то, что существует. Пока не посчастливилось встретить Кирилла. Тот, хоть и подтрунивал порой, принял Пашку в компанию. А в крутой компании всегда спокойней, никто чужой не прикопается. Ну сдался пацанам этот бомжара! Отказаться? Не, Кир не любит прощать, припомнит. — Ну! Иначе я разобью бутылку о голову урода. Решайся. — Ладно, — получилось тихо, но он наконец принял решение. А бомж, пожалуй, впервые за все время смотрел прямо. Его неожиданно синий взгляд буравил Пашку, удивленно, с ожиданием. Он ждал не жалости, но, наверное, пытался найти человечность. Он нашел. Страх. Произнёс: — Бей. И Пашка наконец ударил, собрав себя всего в этот кулак. По виску. Получилось неуклюже, но от души. — Красава! Наш пацан, — одобрительно потрепал того по голове Шпала. — Ну и скажи, кто перед тобой, кто этот чёрт? На его лице застыло недоумение. — Кто он? Кто?! Паша наконец взглянул в очи бомжу. Лежачий прочитал в глазах парнишки муки. Сострадание? — Кто это?! И Паша ответил: — Чмо убогое.

***

Сам виноват… А потом они ушли, вернув бомжу привычную тишину холодного вечера. Он снова просто лежал, впервые за долгое время пытаясь осознать. Кто он? Зачем? Обескровленный, уже даже не тень себя прошлого. Ошмётки тени, которые и не разглядишь в тёмном грязном углу. Но ведь сам виноват… потому, что однажды забыл слово надежда. Или это надежда его забыла? А брошенное быстро превращается в хлам. Стремительно. Никчёмный, больной, червивый — самоуничтожение, как смысл его жизни. Исчезнуть? Нет, почему-то именно сейчас хотелось кричать это «нет». Может, услышит кто? Может, возьмут его в больничку, и добрый доктор Айболит зашьет раны, вернет на место душу. Да вот только Айболиты лечат милых зайчишек и волчат, а не бывших людей. Они скорее червей на его теле лечить начнут, чем самого… Когда-то он еще верил в людей, но сейчас знал, что мало кто способен хотя бы шнурок со своего кроссовка подбросить к его глубокой луже, дать шанс зацепиться. Какой там шнурок? Держи самой кроссовкой по лбу. Держи! Держи… Страшно, что он уже почти не чувствует боли. Да и страха не чувствует. Ход мыслей перебили чьи-то шаги. Во двор неспешно зашёл мужчина среднего возраста, ухоженный, платежеспособный. Словил взглядом лишнюю тень на привычном заученном фоне. Проходя мимо, вдруг остановился: — Извините. Наличных с собой нет. Вот, держите, — улыбнулся, поставил рядом пузатый бумажный пакет. И, ускорив шаг, потопал дальше. На красно-бежевом красовалась гордая «М» двумя солнечными дугами, а чуть ниже была милая надпись от заведения: «Приятного аппетита». Да, приятного. В кой-то веки. Спасибо. Бродяга раскрыл пакет, там были пара коробок, в какие кладут бургеры, бумажный сверток, стакан. Он начал доставать содержимое, предвкушая отменный вкус вредной еды — хотя какой ему ещё вред? Пустой желудок радостно заурчал. Выбрал коробку с куском сыра на крышке. Легкая — какие нынче бесплотные булки пекут. Раскрыл. И увидел только оберточную бумагу. Раскрыл другую — лишь крошки ссыпал на язык. В свертке нашел больше, горсточку пережаренных соломин картошки. Похрустел, допил мелким глотком остаток колы. Все-таки мир не без добрых людей, думал он, устраивая гнездо из картонных коробок. Вместо подушки под голову пристроил подарок — пустой пакет. Пакет с пустотой.