Светотень

Там, где его держали, было тепло. И темно. Темнота была практически осязаема. Она окутывала его теплым одеялом, не давая разглядеть тюремщика, чья тень на короткие мгновения заслоняла падающий в камеру свет. Он привык к ней. Сросся с ней. Стал с ней единым целым, и оставил мучительные — и бесплодные — попытки рассмотреть того, кто каждый день приносил ему воду и хлеб. Тени окружали его, и исчезали, когда он поднимал глаза. Неясные силуэты танцевали на периферии зрения, тьма клубилась в углах. И шептала. Шепот преследовал его. Он слышал его не всегда, но если слышал, то остановить не мог, сколько ни затыкал уши. Шепот шел одновременно из всех углов, проникал прямо в его подсознание, и с ним ничего нельзя было сделать, приходилось просто ждать, пока это закончится. Впрочем, ему ли привыкать? Все, что помогало заглушить эти звуки, все, что у него сейчас было — это воспоминания. - И я, — промурлыкала обретающая контуры тень в углу. Разумовский закрыл руками лицо, досчитал до десяти и обратно, успокоил дыхание. На его плечо легла тяжелая ладонь, тонкие длинные пальцы смяли оранжевую ткань. Он почувствовал, как когти царапнули кожу сквозь тонкую тряпку. - Тебя нет, — обессиленно прошептал он. - Конечно, нет, — сегодня Птица казалась невероятно сговорчивой, — но вспомни, как ты впервые услышал мой голос… Он вспоминает. Он не может не вспоминать. Это точно их не первый с Олегом раз, и далеко не последний. Кажется, кто-то из них к этому времени уже снимал убогую малосемейку с пузырящимися обоями и обшарпанным полом, но много ли надо парочке второкурсников? Сергей не может сдержать крика, когда Олег входит в него — плавно, медленно, мучительно нежно. Он каждый раз старался сдерживаться, и каждый раз срывался, хрипел, выгибаясь, царапал простынь пальцами, а кожу Олега — короткими, но острыми ногтями. — Какой же ты узкий, — сбивчиво шепчет Волков ему на ухо, продолжая двигаться в том же мучительно медленном, тягучем ритме, — какой же ты, блядь, узкий… Этот хриплый голос над ухом, этот восторженный взгляд, эти неспешные движения безумно обрадовали его в самый первый раз. Бережет. Боится навредить. Во второй раз его это умилило. А потом — он не считал, в какой именно раз — резко и мучительно надоело. Хотелось больше, хотелось больнее, до громких криков, до синяков на шее и его узких, но крепких бедрах. Чтобы ухватил за запястья, прижал их к древнему матрасу — до боли, до бледных следов от пальцев, которые потом нальются сине-фиолетовым, и долго будут напоминать о безумной ночи, — и чтобы захлебываться дыханием, и выкрикивать его имя, такое глупое и любимое. И чтобы болело потом. И ходить было неудобно. И чтобы следы от укусов на белой коже, может быть — да какой там может быть — до крови. Чтобы грубо, сильно, и чтобы мозолистые пальцы на шее, в самом конце. Или чтобы наверх пустил. Хотя бы. Без набившего оскомину «Ты можешь себе навредить!». Он хотел, чтобы Олег сорвался. Чтобы вбивался в его тело в бешеном ритме, чтобы перестал жалеть и нежничать, чтобы отпустил себя — и его. Сергей знал: будет больно. Он жаждал этой боли — и испытывал безотчетный страх перед ней. Потому что, как ни крути, Олег был реально сильнее. Остановится ли он, если Серега его попросит? Или продолжит драть гибкое тело, не обращая внимания на протестующие крики? Или… Или Разумовскому понравится, и он будет просить еще? Он не знает. Он лежит на спине, закрыв глаза, и тихо стонет в ответ на каждое плавное движение. Все его попытки перехватить инициативу с треском проваливались — Олег по-прежнему обращался с ним так, как будто он был сделан из фарфора. Мучился, держал себя в руках — как только выдержки хватало — но не поддавался ни одному искушению. Только растягивал его мучительно долго и мучительно сладко, даже если Разумовский пытался отпинываться, даже если готовил себя сам — Волков, закусив губу, медленно погружал сильные пальцы в его податливую плоть, и не говорил ничего, только смотрел Сереге прямо в глаза, и он всегда жмурился — но не от удовольствия, когда пальцы надавливали на правильную точку внутри, а от того, что он видел в стремительно темнеющих от удовольствия глазах Волкова. Сергей боялся — и желал — тьмы, что плескалась на дне чужих зрачков. Очередной глубоких выдох. Его губ касаются чужие — горячие, припухшие. Чувственные. Он подается навстречу, впуская в себя чужой язык, отвечая на его искусные движения, с гортанным стоном запрокидывая голову назад. Он полностью отдается этому поцелую, только вскрикивает громко, когда острые зубы прикусывают нижнюю губу. Это именно то, чего он хотел. Именно так, как он хотел. И только тогда он понимает, что Олег в этот момент нежно касается губами его шеи, продолжая двигаться так, словно Сергей сделан из, мать его, хрусталя. Только в этот момент он понимает, что Волков целоваться не любил, а так — нежно, долго, чувственно, идеально — и не умел. Разумовский распахивает глаза, вздрагивает всем телом, хватает Олега за напряженную кисть. Стремительно оглядывает комнату, не обращая внимания на замершего Волкова с его набившим оскомину «Я сделал тебе больно?». Конечно, в спальне они вдвоем. Никого больше. Только они. И клубок темноты в дальнем углу. Оттуда и доносится шепот. — Скажи ему, — шепчет тень. — Попроси его. Сейчас. В этом шепоте столько уверенности, что Разумовский не в силах сопротивляться. В конце концов, невербальные способы получить желание он уже перепробовал, почему бы, действительно, не… Он расслабляет пальцы, смотрит на полукруглые следы от ногтей на смуглой Волковской коже. Любуется тем, как они наливаются кровью. Откидывает голову назад — рыжие волосы пламенем обжигают подушку, смотрит Олегу в глаза, касается ладонью щеки, чувствует, как щетина царапает кожу и видит, что тот сдерживается из последних сил, и уступает шепоту, доносящемуся из углов. Повторяет вслух чужие — или свои собственные — слова, тихо и уверенно, как шепчут заученную еще в детстве молитву: — Олег, я люблю, когда грубо… Волкова срывает еще до того, как Сергей успевает договорить. Все получается так, как он хотел, как этого хотели они оба, мучительно долго и мучительно сильно. Секунда — и Разумовского переворачивают, как куклу, а он опускает голову на руки, и прогибается, и разводит бедра, выставляя себя напоказ, и просит: «Сейчас». И вот оно, сейчас, твердая плоть внутри него, и движется так сильно, и так быстро и немного больно, что все, на что его хватает — это выкрикивать имя Олега, и просить сорванным голосом «еще», и «глубже», и «грубее». Он чувствует, как остывающие в полете капли пота падают на его прогибающуюся спину, и в этот самый момент видит себя, себя и Олега будто со стороны. Как будто он смотрит на их переплетающиеся тела из угла маленькой комнатки, где пару минут назад клубилась тьма. Как будто он знает — откуда? — что сейчас Олег полон невысказанных слов, и хрипло просит — нет, умоляет: «Говори». И Волков говорит. Шепчет тихо: «Мой, только мой, ничей больше, никому не отдам, никогда» — рефреном на частых выдохах. Ритм становится жестче, движения члена внутри Разумовского — быстрее, и сладкие стоны удовольствия сдерживать уже не получается. Где-то за этими стонами Сергей, как сквозь вату, слышит собственный хриплый, надтреснутый вскрик — и понимает, что не выдержит долго, что они оба долго не выдержат. Он слышит хриплый рык, и подается бедрами навстречу Волкову, задавая собственный ритм, выгибаясь так, что хрустят позвонки, и слышит, как ахает над ухом Олег, и собственный шепот слышит. — Глубже, — шепчет он хрипло — и получает глубже, и это так хорошо, что он, кажется, вот-вот расплачется. «Грубее», — шепчет его голос, и в этот самый момент широкая ладонь зажимает ему рот. Сергей вцепляется в нее зубами — изо всех сил, чувствует на языке солоноватый привкус крови. Волков с шипением отдергивает руку, вбиваясь в него в диком, бешеном, рваном ритме. Это, черт возьми, больно и сладко одновременно, и стоны слетают с губ Разумовского, долгие, хриплые, они тянутся, словно густая и вязкая патока, и Сергей чувствует, как они оба вязнут в этих жарких и невыносимо чувственных звуках. Олег запускает пятерню в рыжие пряди и тянет на себя, и тут ничего не остается, только закричать громче и выгнуться в сладкой судороге, так и не успев прикоснуться к себе. — В меня, Олег, пожалуйста, в меня, умоляю, — и Волков слушается, неожиданно долго и горячо стонет у Сергея за спиной, и Разумовский чувствует, как содрогается в сладком спазме прижимающееся к нему тело. А потом они лежат рядом, остывают, слушают, как успокаиваются сердца и приходит в порядок дыхание, и Разумовский думает, что вот так — в него — у них впервые, и от этой мысли почему-то становится и весело, и легко, и глупо. Он с неохотой отрывает влажную щеку от чужого, но такого родного и теплого плеча, и ловит взгляд Олега, по-прежнему полный нежности. — Ты можешь делать со мной все, что хочешь, — мучительно краснея, шепчет Разумовский, и Олег, не отрывая от него этого преданного, полного чего-то неясного, темного и безумного взгляда, переворачивает его на спину, нависает сверху, и ведет ладонью по внутренней стороне бедра. Гладит напряженный живот, проводит ладонью по груди, скользит вверх по шее, цепляет большим пальцем острый подбородок. Разумовский понимает, что им больше не нужны слова, и приоткрывает рот, и скользит языком по шершавым пальцам, и обхватывает их губами, нежно и плотно, продолжая смотреть в потемневшие глаза Олега. Пальцы выскальзывают из его рта, и Разумовский тянется за ними, стараясь продлить прикосновение, но Олег не позволяет. Волков молчит. Не просит расслабиться — Сергей все еще удерживает его семя внутри себя, просто опускает руку вниз, и Разумовский разводит ноги, и опять не может удержаться от стона, когда прохладные и влажные от слюны пальцы проскальзывают внутрь, и по бедрам течет теплое. Все, что ему остается — это закатывать глаза, и подаваться навстречу, и чувствовать, как они восхитительно и жарко надавливают внутри, и трут нежно, но уверенно и сильно. Волков что-то шепчет — кажется, это «здесь, да, вот здесь», когда Разумовский в первый раз вскидывается и захлебывается собственным стоном. Дальше он помнит плохо — то, как мечется по влажным простыням, просит глубже, сильнее и еще, но Олег, кажется, знает его тело лучше его самого и делает все совсем не так, как просит Разумовский, но все равно очень правильно, и Сергей снова кончает, не прикоснувшись к себе. Второй раз за сегодняшнюю ночь. Второй раз в своей жизни. Когда он приходит в себя, Олег лежит рядом, гладит его растрепанные рыжие волосы. Разумовский накрывает ладонью его пах и чувствует твердое и горячее под своей ладонью. Он не думает долго, хоть никогда раньше этого и не делал — коротко целует впалый живот, устраивается поудобнее и накрывает член Волкова губами. Он не берет глубоко, не сжимает сильно губы, просто делает то, что было бы приятно ему самому. Движется медленно, чувствуя, как сильно сжимает его волосы сильная рука, ласкает кончиком языка уздечку — и наградой становится хриплый вскрик, сильнее сжимает губы на головке — и рот наполняется горячим и соленым. Он проглатывает. Все. До последней капли. Облизывает губы, глядя на осоловевшего Олега, и тот снова вздрагивает, не отрывая взгляда от этого заворожившего его зрелища.  — Я не смогу еще раз, — предупреждает Разумовский, и оба ржут, и валятся на кровать, и после пары минут возни засыпают, так и не дойдя до холодной ванны с облезлым кафелем. Он просыпается среди ночи — сердце бьется лихорадочно из-за дурацкого сна, в котором его преследует древнее чудовище с оранжевыми глазами. Дыхание успокаивается, подстраивается под ритм вдохов и выдохов размеренно посапывающего Олега. Всего лишь дурацкий сон. Не по правде. Разумовский закрывает глаза и думает о том, что произошло сегодня. Все было именно так, как он хотел. Всего-то надо было — попросить, прямо и без намеков. Сказать словами через рот — глупая присказка, которую он сам любил повторять. Глупый. Он не знает, откуда взялся этот Голос, но испытывает к нему искреннюю благодарность. В конце концов, они высшие приматы, у них есть вторая сигнальная система, а он вот так по-идиотски об этом забыл. А Голос подсказал. Разумовский списывает это на переутомление и шутки собственного подсознания — он действительно устал, да и слишком хорошо и спокойно сейчас, чтобы это анализировать. Потом. Завтра. Может быть. Когда-нибудь. Он утыкается лицом в плечо крепко спящего Олега и через минуту проваливается в спокойный сон — будто тонет в черной глухой воде. — Я ведь был счастлив тогда, — шепчет он, когда дымка воспоминания рассеивается. Он стоит, привалившись спиной к серой стене, и, кажется, не помнит, как дышать. Воспоминание кажется таким… Реальным. Будто было только что, а не много лет назад. Не в другой жизни. Не с другим человеком. — Был, — соглашается Голос, и железная хватка отпускает плечо, и скользит ниже, к предплечью, вцепляется в запястье, и ведет его руку по груди, животу, и ниже, под резинку нелепых оранжевых штанов. — Я разрешаю тебе думать о нем вместо меня… Сегодня, — Птица щедра и милосердна, Птица знает, как надо сжать и как двигать его рукой, чтобы он кончил с тихим всхлипом — буквально через пару минут. Когда он открывает глаза, в его тюрьме полумрак. Птица стоит перед ним на коленях — темные перья ковром закрывают серый пол, рыжие волосы рассыпались по плечам, голова склонена в обманчиво покорном жесте — и слизывает семя с его ладони. Он видит, как медленно движется неестественно длинный, ярко-алый заостренный язык. Птица поднимает голову. Древнее золото глаз блестит в полумраке его темницы. — Все они, — голос сладок, словно гречишный мед, но набатом звучит в его голове, — все они отвернутся от тебя. Для них ты всегда останешься белой вороной, и чем раньше ты это поймешь, тем меньше боли они смогут тебе причинить. Разумовский кивает. Кажется, у него не осталось сил сопротивляться. — Уже отвернулись, — продолжает Птица, — даже этот твой… Бросил. Оставил одного. В темноте. Неужели ты еще не понял? Неужели тебе причинили недостаточно боли? Неужели ты, гений, так и не сообразил, что все, к кому ты привязываешься, всего лишь пользуются тобой, а как только ты им надоедаешь, тебя вышвыривают на помойку, как ненужную игрушку? Все так. — Ты ведь сам знаешь, что ты — не для них, — Птица медленно, грациозно поднимается с колен, шлейф черных перьев шуршит по полу, — ты — для меня… Я никогда тебя не обижу. Никогда не причиню боли. А главное — никогда не брошу. Ты — мой. Я буду с тобой всегда… Разумовский всхлипывает. — Всегда-всегда? — Да. — Обещаешь? — Обещаю. Сергей протягивает руку вперед, и его тонкие бледные пальцы переплетаются с холодными когтистыми пальцами Птицы. Его руку сжимают — сильно, до боли, и шепот проникает, кажется, в самое сердце. — Ты был прав, — Птица впервые говорит с ним ласково, и нет в этой ласке ни фальши, ни обмана, — все, что у тебя есть — это воспоминания. И я. — И ты, — эхом отзывается Разумовский, и в этот самый момент дверь его камеры медленно открывается. Слишком медленно. Слишком долго ее держат открытой — так, что его глаза успевают привыкнуть. Так, что он понимает: теперь он сможет увидеть. А потом яркий свет заслоняет оказавшаяся до боли знакомой тень.