…Влекут непреодолимо, Парализуют волю. Пройти невозможно мимо, Всё вышло из-под контроля.
Квартира у Дэвида была так себе. Маленькая, полторы комнаты. За четыре года Макс успел изучить её. За месяц он успел наполнить её сигаретным дымом чуть ли не до краёв — и каждый раз, возвращаясь сюда, чувствовал себя виноватым за это. Дэвид через силу улыбался, и говорил, что запах — это не страшно, но потом вмиг становился серьёзным, выхватывал ещё даже не зажжённую сигарету и выбрасывал в урну. А затем осматривал карманы на наличие пачки. Макс приходил к нему не покурить. Макс приходил, чтобы Дэвид снова отнял эти треклятые сигареты. Это был тот цикл, который Макс, конечно, мог бы прервать, но не хотел. Наоборот. Из пачки он доставал половину сигарет, распихивал их по потайным карманам, и, когда Дэвид шёл заварить чай, раскуривал их снова, выпуская как можно больше дыма. Макс курил не потому, что был зависим. Вернее, не потому, что был зависим от сигарет. Психологи говорят, что дети, которым уделяется мало внимания, стремятся завоевать его плохим поведением. Что ж, они молодцы — диагноз верный. Да и способ действенный — сработал. Но не на родителях, как ожидалось, а на Дэвиде — вожатом летнего лагеря. Макс загнал его в ловушку своим поведением, спровоцировал на заботу, и теперь пользовался ей, усугубляя своё положение всё сильнее. На каждую отобранную пачку он приносил ещё две, лишь бы только видеть эту эмоцию в глазах Дэвида — это волнение, осуждение, и даже… разочарование?.. Дэвид холодно ставит чашку чая на журнальный столик и отворачивается, пытаясь не вдыхать сигаретный дым.***
Это началось совсем недавно. Возможно, вчера; возможно — неделю назад. Едва только Макс покинул квартиру, как Дэвид рухнул на диван без сил. Эта бешенная гонка с вредными привычками Макса буквально убивала его. Насколько его ещё хватит? Сколько он сможет вот так заботиться о, по факту, чужом ему мальчишке? Сколько ещё энергии у него осталось в запасе? Дэвид смотрел на себя в зеркало и пугался — у него появились круги под глазами, а веки дёргались словно от нервного тика. Несомненно, заниматься Максом, пытаться как-то на него повлиять — та ещё задачка. Но, с другой стороны, последние четыре года они как-то справлялись, верно? Сколько раз Дэвид вытаскивал Макса из, казалось бы, пропасти? Сколько раз помогал словом, делом, — и вот, что Макс продолжает давать ему в ответ: бесконечные проблемы, всё более и более тяжкие проступки, пагубные привычки в конце концов. Как легко Дэвиду было бы оборвать все связи, захлопнуть двери своей квартиры, но нет, он этого не делал. Наверное, треклятые эмоции, привязанность, или чем там ещё болеют люди. Как легко было Максу просто перестать курить, как легко было бы просто перестать вести себя как испорченный подросток. Это бы, возможно, прекратило все страдания Дэвида. Как говорилось в той старой книжке — «мы в ответе за тех, кого приручили». Максу было бы легко перестать действовать Дэвиду на нервы, перестать доводить его до крайности, провоцировать на бесконечные волнения, но проблема в том, что Макс был болен тем же недугом — эмоцией. Суть эмоции заключалось в том, что она засела в его голове, и продолжала заставлять творить всякую ерунду, лишь бы у него был повод снова и снова писать этому рыжему идиоту о своих проблемах и просить бессмысленной помощи. Потому что на кой ты ему сдался целый? Дэвид хочет починить в тебе то, что сломано, а когда ничего не сломано, то зачем ему с тобой возиться? Возможно, с точки зрения логики это было крайне неверно, но ведь чувства побеждают факты в любой день.***
Как, например, та злополучная пятница неделю назад, когда Макс впервые за несколько недель вышел от Дэвида с тяжёлой душой — а всё потому, что этот рыжий хрен улыбнулся на прощанье. Улыбнулся, и это было с одной стороны приятно — ведь правда, как часто кто-либо вообще улыбался Максу? — а с другой до дрожи пугающе. Как будто он стал на ступень ближе к тому этапу, где они вместо «увидимся следующим летом» говорят друг другу «прощай». Что ж, Макс, ты уже слишком взрослый, чтобы посещать летний лагерь; а теперь до свидания, увидимся никогда. И Макс не мог этого допустить.***
Месяц назад у Дэвида было всё хорошо. Месяц назад Макс, казалось, шёл к успеху, шёл на поправку. И Дэвид был… рад этому. Он начинал уставать проявлять к Максу столько внимания постоянно — как будто Макс и правда был его сыном, как будто могло существовать оправдание тому, что он так возится с ним, и не было никаких других внешних факторов, которые бы осуждающе смотрели на него за это. На самом деле, если бы Макс был его сыном, Дэвид бы справился с ним гораздо быстрее. У Дэвида не было авторитета, времени, возможности; он не имел права заставлять Макса ходить к нему, это было целиком и полностью его собственное желание. Он мог не появляться неделями, просто отмахиваясь от объяснений, а затем выжидательно смотря Дэвиду в глаза — как будто бы ждал бури осуждения, волнения, выговоров. И Дэвид бы заставил себя кричать на него, может, даже как-то наказать, посадить под домашний арест, только вот у него были связаны руки. Он не имел воздействия на Макса, он не имел достаточного авторитета, чтобы предпринимать что-то. Макс как будто не осознавал этого.***
Макс ожидал от Дэвида всего того, что, обычно, должны делать родители. И, вроде как, он получал это. Но, конечно, этого было мало. Дэвид был самым неконфликтным человеком из всех ему встречавшихся. Макс пытался спровоцировать его хоть на какие-либо яркие эмоции: оставлял на виду телефон, ожидая, когда Дэвид увидит его переписки, или подолгу не давал о себе знать, рассчитывая, что Дэвид начнёт звонить ему, ругаться, спрашивать, что с ним стряслось. Макс ненавидел признаваться себе в этом, но ему было тяжело без Дэвида.***
В Лагере этого почти не ощущалось. К лагерю Макс привык только на четвёртый год. Вернее, привык он к нему ещё в первый раз, но привязался — только к четвёртому. Чувство одиночества, брошенности отходило на второй план. В этом богом забытом месте, где людей можно было сосчитать по пальцам, заботы вдруг забывались. Было бесконечное развлечение, бесконечные возможности. Возможности творить хаос. Возможности обращать на себя внимание Дэвида, быть центром его маленького лагерного мирка. На четвёртый год Дэвид ещё не устал. На четвёртый год он ещё верил, что может как-то повлиять на Макса, что все его усилия приносят результаты. На самом же деле они оба рыли себе яму.***
Это началось за два года. Максу было всего двенадцать, он ещё не был «трудным подростком» — он был просто «строптивым ребёнком», который не желал слушаться взрослых и вёл себя вызывающе, но Дэвид знал, что всё это — из-за недостатка внимания. И он правда был готов восполнить все пробелы. Начиналось всё с каких-то дурацких предлогов и причин, но итог был один — Макс стал ходить к Дэвиду каждый день, пить чай, и нехотя, ругаясь и шипя, выкладывать всю ту сажу, что скопилась у него на душе. Вываливать на Дэвида, в его чай, на обои квартиры — все отрицательные эмоции, все проблемы, — стало вредной привычкой. Макс силился избавиться от этой глупой зависимости, забыв, что ещё год назад не хотел даже признавать, что привязался к этому дурному вожатому.***
И не то чтобы привязанность возникла из ниоткуда — у неё было всё, что нужно привязанности, чтобы появиться. Макс проводил с Дэвидом слишком много времени — даже против своей воли, — и неохотно делился чем-то, какими-то деталями, позволившими Дэвиду сложить какое-то впечатление о жизни Макса. Спойлер: впечатление было ошибочным. Дэвид, по глупости своей, сваливал все проблемы на родителей Макса — ведь, судя по обрывкам его рассказа, они совершенно не заботились о сыне. Воображение само дорисовывало жестокую картину злых, неприятных людей, но на деле всё оказалось куда прозаичней. Родители Макса не были монстрами, или чертями, или ещё чем похуже — это были просто строгие, замкнутые, холодные люди, которых, правда, действительно мало волновало поведение сына. Они смотрели сквозь пальцы на все его проступки, на то, какое влияние на него оказывает окружающий мир — а влияние это было… не самое хорошее. Это был тот переломный момент, когда Дэвид сказал себе, что поможет Максу во что бы то ни было. И сейчас Дэвид чувствовал себя виноватым. Не только перед тем наивным Дэвидом из прошлого, который сказал себе, что не даст Максу упасть на дно пропасти, но и перед самим Максом. В тот момент, когда Макс впервые покидал Лагерь Кэмпбелл — и верил, надеялся и одновременно боялся того, что это навсегда — вожатый словно дал то немое обещание и ему лично. А теперь они сидели на пропахшей сигаретами кухне, пили дешёвый чай и пытались справиться с гложущим друг друга чувством вины. Дэвид пытался заставить себя продолжать это гиблое дело, но правда была в том, что если сам Макс не подсобит ему, то они оба пропадут. Дэвид ворошил прошлое и анализировал всё то, что он сделал в своей жизни, в своих попытках помочь Максу. Возможно, выведенная столько лет назад формула «Макс + Позитивный настрой = Успех» была ошибочной, но, по крайней мере, для Макса она не была мгновенным ядом.