***
Слава мчался сломя голову под проливным питерским ливнем. Кругом мрачно и темно, так пусто и так мокро... А он бежал, по глубоким серым лужам, по пустынным серым дорогам, в его легкой серой толстовке и таких же трениках. В летних кроссах, без зонта, и даже не накинув на себя капюшон. Волосы, настолько мокрые, что можно было подумать, что Машнов только что из ближайшего канала вылез. Такие мокрые, что с них стекали ручьи дождевой воды. А вода эта стекала прямо в глаза, в нос и рот.Мёртвые звёзды.
Он не слышал привычного крику чаек. Не слышал рёва моторов мимо проезжающих машин. Не слышал визга детей, болтовни подростков, монотонную непонятную бубню гидов и туристов. Только шум. Шум дождя.***
Добежав до белого здания, быстро распахнул стеклянные двери. И следующие. Коридор. Лестница. Ступеньки. Много ступенек. Ещё коридор. Справа и слева двери, белые стены, завешенные мятными жалюзи, скамейки обитые белой кожей, горшки с растениями, кулеры с водой. И ни единой души. Слава не знал, куда идёт, но знал, куда идти. Как странно. Будто какое-то шестое чувство говорило ему куда идти, красные нити или прочные цепи, прикованные к его сердцу, что билось как бешеное, и не от бега. А от страха. Они вели его туда, сквозь мёртвые коридоры застывшего времени. Хотя оно и утекало сквозь его пальцы. Машнов попытался открыть одну из тех сотен одинаковых белых, затянутых мятной жалюзи дверь. Она не поддалась. В панике, дрожащими мокрыми руками он затряс ручку двери сильнее, но это не дало никаких результатов. Сердце готово было выскочить из груди, пронзённое тысячью шипов, осколков стекла.***
Слава решил вынести дверь с ноги, и ему это удалось. Пробравшись через щепки от бывшей двери, он очутился в комнате. Белые стены. Аппаратура. Много непонятных предметов. Кровать. Белая кровать, в которой лежало тело.Живой труп.
То, ради чего он сюда так бежал. Капельница, тумбочка, компьютер. И этот жуткий рисунок. До дрожи жуткий. Тонкая кислотно-зелёная линия расчертила чёрный фон на две половины. Она едва колебалась, выдавая рисунок с редким изгибом, издаваемый жутким писком. Тем, что давал понять, что труп ещё жив. Ещё. Времени было мало. Слишком мало. Слава подошёл к краю кровати. Его сердце пропустило удар, увидев, что там лежит никто иной, как блудный жид, побеждённая, но побеждающая вновь биполярочка, и просто... Тот, кого он любил.Мирон Фёдоров.
Такая родная бритая налысо макушка, родные черты лица, нос с родной горбинкой. Родные голубые глаза. Сейчас они смотрели в пустоту, сквозь Славу, сквозь потолок и этажи над ним. Сквозь тучи, ливень, небо, солнце и звёзды, сквозь всю материю что за нашей родной обителью. Он не видел Славу. Но Слава прекрасно видел его. Смотреть было невыносимо больно. Душевные муки, тысячи ледяных, острее лезвия игл, твари терзавших его сущность своими когтями. В глазах щипало. На самом деле в таких же голубых, но отливающих зелёным глазах стояли слёзы. Слишком больно. Слава дрожащими длинными руками сжал холодную руку Мирона. Сердце одновременно колотилось со скоростью крыльев колибри, но увы, не таких же ярких цветов, и пропускало удар за ударом. Живое, но неумолимо умирающее тело и не пошевелилось. Слава чувствовал его слабое сердцебиение. Будто у него было два сердца. Удар за ударом, оно слабло. Лицо Машнова перекосилось ужасом, из зеленовато-голубых глаз полились слёзы. Стекая по щекам и по подбородку они падали и разбивались об одеяло. Как и Слава. Он понимал, что уже ничего не изменить. Он лишь промолвил: "Я люблю тебя, Оксаночка", и упал на его холодное плечо. Фёдоров пошевелил губами, будто говоря: "И я тебя, Сонечка". Машнов стоял на коленях, положив голову на него. И рыдал. Долго. Он и не понял, что его второе сердце уже не бьётся.