Без притворства

Им обоим еще нет сотни, а обруч Повелителя уже украшает голову. У Вэрда появляется тяжелый взгляд, у Лёна - усталость. В светлых волосах никто и никогда не заметит прядей седины, но Вэрд их все-таки прячет. Лён считает, что, хотя Повелитель формально не подвержен головной боли, мигрень об этом часто забывает. Таков их удел. Седеть раньше остальных и мучиться ерундовыми болячками. Посольства предпочитают собираться на материке, чтобы межклановые отношения не повлияли на обстановку во время дискуссий и не помешали принятию важных политических решений. Вэрд, против обыкновения, передает штурвал опытным морякам, а Лён, согласно своей привычке, скачет впереди посольства. Позже всех приезжает Лереена: не потому, что Арлисс дальше, просто ей так больше нравится. Сбор каждый раз выматывает. Не потому, что дела утомляют - им не привыкать каждый день принимать решения масштабом от одного вампира до всей долины, а потому что груз ответственности не красит. Здесь никто - совсем никто - не притворяется. Иногда Лен думает, что Сбор придуман для того, чтобы недоступные Повелители могли спокойно поговорить между собой, пожаловаться и посмеяться. Вэрд же в этом уверен. Статуя раз и навсегда замирает в своем движении, но теперь уже кажется, что и ей иногда хочется сесть на свой пыльный пьедестал и отдохнуть от вековой усталости. Это его любимый сон - про статуи. Костер весело потрескивает - хорошо жить без дворцового этикета, пахнет всяческой снедью, прочие члены посольств всегда разбивают лагерь далеко от Повелителей, и те наслаждаются вовсю. Все не так, как бывает у человеческих королей, жалобы сменяются смехом и тем, что им не позволено дома - детской непосредственностью. Даже Лереена здесь оттаивает и принимает участие в беседах о всякой ерунде. Вэрд любит Сбор по разным причинам. Одна из них - возможность почувствовать себя не Повелителем. - Не окаменей, - раздается голос рядом. Голос он помнит - старый кровник, Арр'актур. Можно вскочить и сверхбыстро прижать к земле. Можно медленно повернуть голову и окатить презрительным взглядом. Любой из этих поступков - почерк Повелителя. Но здесь он - не Повелитель. Так что Вэрд просто фыркает и пододвигается, чтобы Лён мог сесть на плащ, что тот и делает. - Не так уж я и стар, Арр'актур. Ненамного старше тебя. - Я Лён. Ты помнишь, - упрямо говорит мальчишка. Помнит, конечно. Проще забыть длинное родовое, что забывать нельзя, чем то, которое звенит луговым колокольчиком в голосе сидящего рядом. Лён. Он прав, здесь все зовутся собой. Родовые имена - это роскошная церемониальная сбруя лошади, уместная лишь на параде. Натирает кожу и мешает передвигаться. У них вся жизнь - церемониал. Только не у Лёна. Он сопротивляется с упорством юнца. Почти анекдот. Удирает от старейшин, всем прочим именам предпочитает прозвище, сбегает из долины, игнорирует долг, женится на человеческой ведьме - да мало ли что еще. Он всегда таким был. Оттого и сейчас - пришел. - Как супруга? - насмешка едва уловима, но Арр'актур ее засекает. - А твоя? - задиристо щурится он. Вэрд, наконец, смотрит на него. Холодный, каменный, усталый - совсем не милый, раза в полтора шире, несомненно сильнее, совершенно точно жестче. Лён думает о Вольхе, о том, что неделю назад она скинула их третьего ребенка, а первенцы пока не подают признаков будущих Повелителей. Вэрд вспоминает желанную мягкость рук Лереены и то, что через месяц после посольства просто обязан приехать в Арлисс для еще одной попытки зачатия - да он и просто скучает невообразимо… Оба молчат. - У тебя седина, - безжалостно говорит Арр'актур. - А ты выглядишь, как загнанная лошадь, малыш. И? Дыхание Лёна становится частым. Малыш - это печать далекого прошлого, голос из темноты, удар ниже пояса. Быть Повелителем - значит уметь хранить секреты от всего мира, а доверять их - только другому Повелителю. Для него это было и меньше, и больше, чем для Вэрда. Но оно было, все-таки было, и никто не помешал этому случиться, и никто не узнал. Потому что это было - только их. Ничье больше. Не касалось и до сих пор не касается никого. Больше - потому что все нужно было попробовать, потому что у Вэрда плечи в полтора раза шире, потому что летние ночи короткие, потому что редкую свободу трудно использовать правильно, потому что времени думать нет. Меньше - потому что юность легко относится к чужим объятьям, потому что еще не знаешь, как правильно, потому что так хочется, потому что никто не узнает, потому что впереди будет настоящая любовь. Вэрд так не смог. Они молчат. - Статуи все еще взлетают? - спрашивает Лён тихо. Это одна-единственная тайна, которую ему подарили вместе с теплом. Вэрд ее не стыдится, ему не жалко, в конце концов это красиво - видеть, как взлетают каменные истуканы, даже те, у которых нет крыльев. Они свободны. Лерке хуже - лунатизм лечат маги, но гордость будет болеть сильнее. Так что пусть Арр'актур знает. - Уже ниже, - горько отвечает Вэрд. Много лет назад они воспаряли в облака и скрывались из виду, а теперь прямым курсом летят к морю. И какая к черту разница, что это значит? - Вэрд, - зовет Арр'актур. Вэрд поворачивается и натыкается на взгляд зеленых глаз. Взгляд знаком, читаем. Старый трюк: усталость, просьба помочь, тень непокорности и это «все-будет-просто-как-тогда». Нет, малыш. Это для тебя все тогда было просто. А для Вэрда были ночи без сна, голос совести, видения тонких рук и тоска. Они по-прежнему молчат. Вэрд думает, что, когда Лён уйдет, он сможет даже не пожалеть ни о чем и провести остаток ночи с Лерееной. Где-то на периферии сознания хочется, чтобы Арр'актур настойчиво положил ладонь на плечо или на колено - пусть в этот раз ответственность будет на нем. Но Лён в глубине души тот еще эгоист - а здесь они не притворяются. Ночь догорает, и костер с треском откусывает от нее темноту.