***
Киришима поначалу виснет, суетится и часто путает бутылки местами, опиздюливаясь троекратно, — даже разбивает припасенный Бакуго на черный день мускат Domaine Weinbach ценой в весь свой оклад. Бакуго всласть срывается на нем и оставляет обтекать, — Киришиму вроде бы больше огорчает его священный гнев, а не четыре месяца без зарплаты вместо двух, дебил, блять, криворукий. Тамаки ободряюще похлопывает его по плечу, советуя не обращать внимания, — Тамаки мычит что-то там себе под нос, когда никого нет рядом, а под вечер типа нечаянно закрывает Киришиму с Бакуго на складе и звучно напевает в залах Strangers In The Night. Бакуго аж отсюда ощущает маслянистый запах муската из залов: Бакуго по-настоящему скорбит и борется с желанием разбить и Киришиме что-нибудь, — тут же переводит свирепый взор на него, раскаивающегося, треплющего свой низкий хвост, и помаленьку оттаивает. Что поделать. Тамаки ж подмигивает, мерзавец, выпуская их к закрытию, и уносится на кассу, используя картонку из-под виски как щит. В принципе, все не так уж плохо, — Киришима демонстрирует потрясные навыки работы с макулатурой и за месяц разгребает все, что скопилось на стеллажах и под столами, — Бакуго гоняет его за каждую пылинку в зале и отмечает, как быстро он учится, буквально на лету схватывая, — бутылки с полок в том числе. Киришима зачем-то притаскивает в подсобку большую копилку-кошку и тщательно собирает туда мелочь из закутков, которую Бакуго привык выкидывать, — на логичный вопрос нахера? Киришима поджимает свои розовые губы и признается, что купил бы в зал аквариум еще, — на что снова получает люлей. Бакуго пять минут распинается, мол, мне вас, животных, хватает, и ты, блять, со своими идейками, а потом и правда задумывается: к ним много кто приходит с детьми, а проще способа отвлечь мелких демонят, кроме как уткнуть пыриться на рыбок, Бакуго не находит. В его бутике поселяется пара ярких барбусов и целая туча гуппиков, — Киришима радуется хуже того ребенка, и Бакуго щелкает его по носу, швыряя в копилку пригоршню монеток номиналом в полсотни йен, и впредь поручает Киришиме следить за кормом и все мыть, — Киришима в ответ скалится так тепло. Бакуго задерживает на нем взгляд чуть дольше, чем следовало бы.***
К середине мая Бакуго открывает кое-что еще, — Киришима танцует. Определенно с детства. Все как-то мимо него проходит, как обычно, — он просто невовремя выглядывает в зал и замирает на полминуты: здесь кругом джаз на полную катушку, и прислонившийся к простенку Тамаки повторяет за Синатрой текст I Won’t Dance, а Киришима, боже, Киришима описывает идеальный большой квадрат и всем телом двигается под припев так легко, так изящно, — куда подевались его нерасторопность и скованность? Бакуго смотрит на него, — эти бедра, свободные руки и уложенные пряди у лица, глаза блестят, пока он вращается в, что это, прям вальсовая восьмерка, ох, — Бакуго слушает ритм под каблуками его туфель и тяжело сглатывает, — ему самому неймется, и он все бы отдал, чтоб присоединиться. Бакуго в танцах ничегошеньки не понимает, — вцепляется до боли в косяк, и во взгляде его отражается только подпевающий Тамаки Киришима, прищелкивающий пальцами, скользящий по черно-белой плитке, — на предпоследней строчке Киришима резко разворачивается к Тамаки, и оба рассыпаются переливчатым смехом. Песня затихает, и вся магия с ней испаряется, — остается только Бакуго на полпути из подсобки и его растерянность. — У вас тут что, шоу талантов? — голос не сразу возвращается к нему, и он словно бы лишился половины своей уверенности. — Устроили на рабочем месте! Киришима переглядывается с Тамаки, переводит дух и наверняка задумывает что-то дурацкое. — Я еще стихи читаю, — Киришима внезапно широко раскрывает рот и начинает декламировать Роберта Фроста в оригинале, — Бакуго честно поражается его безукоризненному произношению и как отчеканенному наизусть Stopping by Woods on a Snowy Evening и секундочку молчит. Что. Этот Киришима просто. — Ты справки разобрал, полудурок? — только и выдавливает Бакуго, и Киришима надувает губы обиженно. Тамаки на фоне деликатно усмехается в кулак и семенит к двери в склад, бросая своего незадачливого дружка на произвол судьбы. Судьба, кстати, в лице до сих пор пытающегося рассердиться Бакуго тихо охеревает от произошедшего, — Киришима все еще шумно дышит, разгоряченный танцем, в сбившемся набок галстуке, — Бакуго наглядеться на него не может. Однако ж бумаги сами собой не рассортируются. — Как же вы мне остопиздели оба, — шипит Бакуго, просто чтобы не молчать, — у него самого сердцебиение зашкаливает, и перед глазами все еще раз-два-три по предплечьям и лодыжкам, — Киришима. Ки-ри-ши-ма. Киришима глазеет на него удивленно и — что? почему? — краснеет маленько. Бакуго остается один в зале. Бакуго тоже краснеет.***
Время идет, и в июне Бакуго готовится к крупному контракту на поставку: в день Икс как назло в магазине не протолкнуться, и Бакуго изо всех сил старается помочь разрывающемуся меж кассой и залами Тамаки и строго-настрого запрещает Киришиме выходить из подсобки, — определяет его раскладывать справочники и прибираться и грозится, что распихает его самого по стеллажам, если он хоть в чем-нибудь налажает. Киришима кивает пять раз, — как мультяшный кот Том, и живописно заливается краской, стоит Бакуго приблизиться в попытке поправить жилет на нем. Бакуго и сам матерится украдкой и пулей вылетает из бутика, — еще не хватало. Проблем и так выше крыши, он еще кое-чего не докупил к приезду агента, но думать о ком-либо, кроме Киришимы, по какой-то причине не может физически, — Киришима, как оказалось, впервые его ослушивается. А все потому, что Бакуго не успел вовремя, и Яойорозу пожаловала в его бутик собственной персоной, — Бакуго по возвращении обнаруживает-таки Киришиму в зале, мило беседующим с ней, пока Тамаки проебывается неизвестно где. Хвала небу, все заканчивается более чем хорошо, — всегда серьезная Яойорозу смеется вместе с Киришимой и восторженно ахает, когда он дарит ей хер знает откуда вытащенную здоровенную матрешку, — контракт она все ж подписывает. Бакуго выдыхает. Стоит Киришиме узнать, что он полдня легкомысленно хихикал и улыбался с самой, блять, хозяйкой крупнейшего в Японии винодельного концерна, ему вполне отчетливо плохеет, — Бакуго запирается со своими сумасшедшими подчиненными в подсобке и оставляет попытки выведать, как же Киришиме это удалось. Бакуго различает в полумраке расставленные справочники и лохматит киришимины распущенные волосы, — а Тамаки чуть голос не срывает от радости, заливаясь соловьем, и едва ли не плачет. Киришима понемногу приобретает нормальный цвет лица и цепляется за ноги Бакуго со своего стула, — Бакуго разрешает себе обнять его вполсилы, и от него ускользает, что Тамаки сквозь истерику все увидел и принял к сведению.***
Июль знаменуется долгожданным затишьем, и Бакуго понемногу расслабляется, все больше времени проводя с Киришимой. Они даже провожают Тамаки в отпуск, и весь месяц малость грустят без его непрекращающегося пения в ответ на каждое неосторожное слово и раскиданным по подсобке черным кайалам. Бакуго сознает, что с Киришимой в чем-то даже проще, — Киришима быстрый, и сообразительный все же, и теперь думает, прежде чем сделать, — Бакуго наблюдает за ним со своего места и бесконечное число раз восхищается его упорством. В буквальном смысле, — Киришима упертый, как баран, и постоянно перекармливает рыбок. — Шеф, — однажды в конце смены он тянет Бакуго за рукав, только-только управившись с уборкой. — Ше-еф. — Что?! — Бакуго все еще изучает кассовую книгу и потихонечку добреет, — почерк у Киришимы ровный, правильный даже, в отличие от него самого, — сумма остатка нала Бакуго определенно радует, и он тайно любуется чистотой в залах и на витринах. Бакуго лениво поднимает взор на переодевшегося в свой спорт Киришиму, — ну, классика определенно идет ему больше, но и приталенные футболки на нем смотрятся, — ах. Киришима же что-то пытается там промямлить. — Это… Вы где живете? — еле слышно доносится до Бакуго, и он чуть ли не плюется своим латте в книгу, — Киришима так с ним флиртует или что? — В пизде, — незамедлительно вворачивает Бакуго, выезжая из-за кассы на кресле и ногой запинывая мусорную корзину подальше. — Как зайдешь — налево. — Да серьезно! — Киришима пытается надуться, но все равно аж светится, придурошный. И чего смотрит-то так? Бакуго встает и чуть прищуривается, оглядывая его еще раз для верности. — Ну? — Я-я недавно переехал на съемную, и сейчас темно, и… — Проводить тебя? — Бакуго подходит ближе, нависает над ним, ухмыляясь нагло, — у Киришимы вокруг лица горячий алый ореол, и он весь напрягается и мнет пальцами подол футболки. Киришима почти не мигает, кивая, прикусывает припухшую нижнюю губу, — Бакуго вдруг охота отвести красную прядь от его лица и склониться ниже, но он вовремя берет себя в руки. Еще че, блять. — Нахер бы не пошел? — ласково шепчет Бакуго, отвешивая ему легкий подзатыльничек и шагая в сторону, мимо, дальше, — это не побег, нет. Бакуго долго переодевается и делает вид, что не наблюдает за поникшим Киришимой через приоткрытую дверь. — А ну, иди сюда, — подзывает он через пятнадцать минут, — в тонком фужере у него — аргентинский Cabernet Sauvignon прошлогоднего урожая, и его подстегивает какой-то неправильный азарт. — Попробуй. Киришима смотрит недоверчиво, — взор его попрыгунчиком мечется с фужера на Бакуго и обратно, — Киришима на свою беду ступает к нему в подсобку и тянет ладонь, на секунду соприкасаясь с Бакуго, — разряды аж идут. Бакуго приваливается к двери и скрещивает руки на груди, готовый выслушать что-нибудь в стиле фэйспалмных перлов с ежегодного конкурса сомелье, — Киришима никуда не торопится, что уже радует. Он вертит фужер пальцами, то ли пытаясь усмотреть, например, осадок яда в вине, то ли по памяти сравнивая цвет со своими волосами, — чудной. На запах пробует тоже необычно, — задерживает несколько раз дыхание и близко к лицу не подносит. Бакуго чуть ли не выпаливает ну же. — М-м, — только и срывается с киришиминых губ, и он зажмуривается от удовольствия, стоит совиньону невесомо поцеловать его кожу за стеклом, — Бакуго ахает несдержанно, — у самого первая реакция была точно такой же. Это пиздец как эротично. Боже, Киришима. — Смородина, — начинает он, облизываясь, и Бакуго больше не может смотреть, — Смородина, пряности и… — Достаточно, — Бакуго хватает пиджак с вешалки и выпрыгивает из подсобки, — блять, смущен до неприличия и выведен из равновесия, а Киришима кидается следом, взволнованный, — ну какой же дурак-то. — Ладно, — ершисто швыряет Бакуго у выхода, не поворачиваясь. — Пошли. Провожу. Киришима ликующе подпрыгивает на месте в своих Huarache, и Бакуго хочется убиться со стыда.***
С возвращением Тамаки становится еще труднее. Они с Киришимой явно кооперируются и о чем-то там шепчутся на складе втихушку, — Бакуго их разгоняет и помирает от любопытства, но продолжает строить из себя неприступную крепость. До поры до времени. — Отошел, — скрипит зубами Бакуго, едва завидев придурка рядом со своей любимой Le Nez du Vin в самом дальнем углу подсобки, — Киришима пожимает плечами и подплывает к нему вместо, и тамакин патефон из зала вдруг отзывается раритетными саундтреками Диснея. Что-о происходит? — вот-вот взорвется Бакуго, но Киришима просто смотрит как-то странно и тащит его за собой в свежевыдраенный зал, — в полурасстегнутой измятой рубашке и без черного жилета он выглядит небрежно, особенно привлекательно, и до Бакуго не сразу доходит, что надо его отпихнуть или а-а сделать хоть что-нибудь, — уже поздно. Киришима приземляет грубые бакугины ладони на свои плечи и останавливает руки на его талии, — Киришима вдруг без предупреждения начинает кружить его по еще влажной плитке так быстро, так ловко, что Бакуго едва ли не взвизгивает в восторге, — дух захватывает, черт возьми, почему он танцует настолько хорошо? Как он это делает раз от раза? Почему он, блять, в курсе всех до последней слабостей Бакуго? Предатель Тамаки будто бы не пялится на них и мелодично напевает первые строчки Tale As Old As Time в унисон с Селин Дион, переодеваясь, — и раскрасневшийся, донельзя смущенный Бакуго чуть ли не спотыкается и в первый раз за эти три года хочет попросить его заткнуться. Киришима не дает ему ни секунды, ни малейшего шанса что-либо сказать или вырваться, сбежать от этого липкого ощущения в грудине, — Киришима не оставляет ему выбора, кроме как вальсировать меж залов следом за собой, и прижимает к себе так тесно, так решительно, что Бакуго часто-часто дышит ртом, смеется, и не замечает, что их наконец оставили одних, что Киришима лавирует мимо полок с удивительной легкостью, что песня давно кончилась, что сам он весь нагревается в его руках и чувствует, чувствует, столько всего чувствует. За правильными шагами и сладким запахом жимолости с кончиков его гладких волос Бакуго не замечает также, что медленно влюбляется. Еще раз. И еще.***
По вторникам в винном бутике рок-н-ролл, и Тамаки слушает Элвиса Пресли, — Бакуго обычно не возражает, только паскудный Тамаки сегодня не перестает мечтательно вздыхать, на репите крутит Love Me Tender и выразительно переглядывается с Киришимой: тот тоже что-то там пытается промычать по строчкам песни и ходит вокруг Бакуго, на обеде приглашает его потанцевать под Stuck On You, тут же получает по лбу папкой с копиями старых деклараций акцизного налога, типа дуется и уходит обратно в завалы за тяжелой дверью Staff Only. Бакуго ныкается под кассой, все еще в попытках справиться с собой, глуповато улыбается и несколько раз рассыпает канцелярские скрепки по стойке, — Тамаки ставит ему диагноз издалека, сдувая пылинки со своего патефона, и многозначительно насвистывает It’s Now Оr Never и Don’t Be Cruel. Он вытравливает Киришиму из подсобки и поручает ему покупателей, — молодую пару, зависшую перед коньячным стеллажом, и Бакуго глаз не сводит с его сияющего бледного лица, с низко собранного хвоста, с махонькой царапины под губой, с… Бакуго приходит в себя в одночасье, — перед ним на кассу ставят две бутылки Maxime Trijol VSOP, и он тормозит секунду, — Киришима все еще разговаривает с полезшей за кошельком девушкой, пока странного вида парень с выкрашенной у виска молнией озирается по сторонам. Киришима, очевидно, увлечен беседой и вечером обязательно опиздюлится просто так. Впоследствии Бакуго узнает, что эти фриковатые ребята — его бывшие одноклассники, и Киришима вернется со ссылки на склад огорченным до глубины души и наученным никому здесь ничего не рассказывать. — Шеф ко мне придирается, — ближе к девяти жалуется он собирающемуся домой Тамаки, — Бакуго подскакивает на своем месте и притворяется, что не расслышал, — да нихера подобного, с чего он взял-то? Киришиму почти не видать за стопкой чистых форм для списания вина, но Бакуго все равно поворачивается к нему, — тут на него нисходит, что сейчас Тамаки уйдет, и они останутся наедине, и внутри у него что-то делает двойной кувырок. — Просто ты ему нра-вишь-ся, — Тамаки пропевает это на мотив заглавной темы Красавицы и Чудовища, быстренько хватает сумку и бросает в нее бальзам для губ, — Тамаки уже одной ногой в зале, и Мирио ждет его у кассы. Бакуго давится кофе, чуть ли не облившись, и уже почти замахивается на Тамаки кружкой, но вовремя сдерживается: во-первых, на кого ему положиться, если не на Тамаки, во-вторых, это его любимая кружка, вдобавок еще не пустая, в-третьих, — блять, он прав. Все это в совокупности не мешает Бакуго злиться, и он мигом сатанеет и взлетает со стула. — Мирио! — орет Бакуго, через псих раскидывая документацию по всей подсобке, но ни ржущие тайком Тогаты, ни Киришима, кажется, совсем не боятся. — Забери его, а то я за себя не ручаюсь! Из зала раздается еще одно уебанское ха-ха, шорох по плитке, тянучее тамакино for I can’t help falling in love with you и звуки поцелуев, — Бакуго выжидает, пока голубки соберутся и свалят уже, попрощавшись откуда-то у выхода, и снова нависает над забаррикадировавшимся формами Киришимой, — как будто Киришима виноват. Август проносится в таком же диком темпе: у Бакуго всюду один лишь Киришима, и его танцы по вечерам уже в печенках сидят, и дел невпроворот, и Тогаты не брезгуют ничем, лишь бы подъебнуть руководство, и люди почему-то дуром прут, — те самые киришимины одноклассники заходят стабильно каждую неделю, и вскоре Бакуго окончательно сходит с ума в этом калейдоскопе, — даже соглашается ежевечерне провожать Киришиму до остановки и позволяет обнимать себя на прощание. И по ночам просыпается под бесконечный джаз в голове и свежий запах жимолости на коже, да везде, — ему пусто в постели одному. И Киришима словно нарочно звонит ему каждый, блять, раз вместо будильника, типа пожелать доброе утро. Киришима все дольше мнется рядом, цепляясь за бакугин пиджак, и подолгу молчит в трубку после я соскучился. Бакуго прячется под подушкой, будто его кто-то видит, краснеет, велит ему закрыть виноприемник и сам себе ужасается, — он тоже, ну, это самое, скучает по Киришиме, — хоть они живут в десяти минутах на маршрутке друг от друга и не видятся максимум часов двенадцать. Бакуго все отчетливее понимает, насколько все безнадежно и по уши, но его это ничуть не расстраивает, — пугает — да, воодушевляет — очень, и ему хочется проводить с Киришимой и ночи тоже. Вот только как об этом сказать, он пока не соображает толком. Одним прохладным сентябрьским утром Бакуго неожиданно обнаруживает застопорившегося Тамаки у входа в бутик, — на крыльце сидит потухший, серьезно замерзший Киришима с рюкзаком наперевес и в расстегнутой толстовке, и они вдвоем без слов затаскивают придурка в подсобку. Бакуго пугается не на шутку, хмурится, кутая его в свое пальто, по глоточку отпаивает острой водкой из своей любимой кружки и всерьез намеревается силой вытянуть из него все, что бы там у него ни стряслось, но Киришима и не противится шибко. — Со съема выгнали, — хрипит он, пряча лицо за холодными ладонями, и Бакуго почти слышит слезы пополам с отчаянием в его надтреснутом тоне. Бакуго переглядывается с Тамаки миг, другой. Прислушивается к себе даже. Бакуго знает, что сейчас скажет Тамаки, и поэтому отметает все разумные, рациональные и правильные «нахуя мне это» и «не мое дело» и, может быть, впервые за долгое время не проклинает свою горячность: — Не сметь ныть мне здесь! — он резко поднимается и с силой припечатывает ладони в стол, — он не знает, почему, зачем, по какой причине, как, и что делать дальше, но слова слетают с его уст сами, и ему не нужно их подбирать. — Перекантуешься у меня пока. Тамаки смотрит на него аналогично охеревающему Киришиме, — сквозь черную косую челку взгляд его отдает восхищением, гордостью, радостью, теплом, еще там чем-то, блять; Бакуго игнорирует сдавленное киришимино бульканье в кружку, чешет в затылке в попытке дотумкать, че б сказать ему еще такого, желательно нежного, ободряющего, — минуту назад вроде бы вполне богатый словарный запас его улетучивается в далекие ебеня, и он еще немножко сидит с Киришимой в подсобке, несмело приобняв за плечи. К открытию его отпускает, и он приходит в себя, — разгоняет бездельников по рабочим местам и сам завязывает Киришиме галстук-бабочку, — Тамаки прикрывается пластинкой Синатры и сверкает темным солнцем из смежного зала. Киришима ни на шаг не отходит от него весь день, а вечером молча закрывает смену, сдает Бакуго кассовую книгу и идет за ним сквозь синий вечер по тротуару, через мост и выше по улице, — у Бакуго такое чувство, что Киришима сегодня не дойдет до его холостяцкой берлоги, и он хватает его руку, — опять замерз. — Ужин до душа или после? — Бакуго выталкивает его за порог лифта и нарочито медленно достает ключи, втаскивает Киришиму за собой в узкую прихожую, — Киришима невпопад мотает пустеющей головушкой и громко урчит животом с голодухи. Бакуго иронично хмыкает, — придурок. В кухне Киришима жмется по углам, шмыгает носом и с виноватым видом косится на Бакуго, шарится в своем рюкзаке, — Бакуго с утроенной силой хочется его обнять. От одного взгляда на него, невыспавшегося, усталого, разве что ветром не потрепанного в груди становится неприятно и склизко, и Бакуго отворачивается от греха подальше, — гремит посудой и включает газ. — Это че, все твои шмотки? — Бакуго красиво рассыпает спагетти кругом по кастрюле, воровато глядит на него через плечо и вдруг застывает на половине мысли, потому что Киришима усмехается, — у него волосы распущены и тонкая улыбка напоказ. — А? Да, да, — он тут же подкидывается на сидении и зачем-то закусывает губы, рассматривая Бакуго со спины, — Бакуго наблюдает, как красное падает ему на лицо и плечи, и лихорадочно вспоминает, что там планировал сделать к пасте. — Все в стирку. Прям все! — рявкает он, и Киришима приободряется, — проскальзывает мимо, словно намеренно задевая его; Бакуго аж будто током бьет, и он порывается шлепнуть Киришиму (что, что это, почемузачем) по заднице, выгоняя с кухни. — Ванная налево. Налево, блять! То, что Киришима закрываться в принципе не умеет, Бакуго обнаруживает слишком поздно, — добрую минуту стоит столбом и смотрит на него сквозь почти прозрачную штору, пока мокрый, намыленный Киришима вспенивает шампунь и не видит. До Бакуго доходит, что чайник на кухне свистит слишком уж палевно, и он зашвыривает в машинку к его мaнаткам свои джинсы и возвращается пристыженным, — как пацан какой-нибудь, боже. Чертов Киришима. Чертов Киришима, кстати, ест осторожно, неторопливо, но с таким удовольствием, словно впервые пробует горячее с приезда в город, — разве что вилку не обсасывает и облизывается поминутно. Бакуго это почему-то льстит, и он буквально в рот ему смотрит, придвигаясь неосознанно, пялится на его белое горло и аккуратный кадык, в ворот своего халата на нем, — Бакуго кожей чувствует это влечение и про себя размышляет, горят ли у него уши от близости Киришимы или ж потому, что Тогаты дуэтом кости им моют. Склоняется к обеим опциям. Киришима благодарит беззвучно и, как ребенок, ладонями отводит мокрые потемневшие пряди с глаз, — у самого Бакуго теперь разыгрался голод совсем иного плана, и он предпочитает отвлечься на посуду и развести на кухне еще больший срач, — все его усилия вылетают в трубу, стоит Киришиме пойти за ним в ответ на его молчаливое ну и прижаться к нему всем телом. — Спасибо, — он обнимает Бакуго куда крепче, куда жарче, чем просто какое-то дежурное «спасибо», задевает губами его затылок и кладет подбородок на плечо, — Бакуго сжимает бортик раковины в панике, спиной чуть ли не опрокидываясь на него, подается навстречу, чтобы прикасаться больше, смелее, вот сейчас, — уже не те дурашливые долгие обнимашки на остановке. Это уже по-настоящему, это всерьез возбуждает Бакуго, — Киришима не отпускает, и Бакуго крышу рвет взаимностью. Бакуго резво разворачивается в кольце его рук и миг оценивает, прямо сейчас ли сожрать его целиком или хотя бы в спальню отвести; у Киришимы ни с того ни с сего взгляд перепуганного олененка Бэмби и оглушительное сердцебиение, и Бакуго решает не торопиться, — все испортить своим с места в карьер очень просто, а Бакуго действительно дорожит этой связью. Киришима, однако, очарователен, как ни погляди. Бакуго считает, — да нихуя он не считает, — просто обеими руками обвивает его за шею, подрагивая, и прижимается к его лбу своим ненадолго. Киришима закрывает глаза и не двигается. Трус последний. Бакуго коротко выдыхает в его щеку и угукает, взъерошивая ему кое-как уложенную челку, — Бакуго отправляет его спать уже, до утра все, а сам остается один на один со своим свихнувшимся пульсом. И ждет, пока кровища от лица схлынет. И пока стояк пройдет. И так и не разбирается с беспорядком на столе и в башке. Киришима втихаря там себе расстилает футончик, скромно сворачивается на нем прям в халате и отрубается почти моментально, едва ставши горизонтальным, — Бакуго подтыкает ему одеяло и ворочается полночи, пытаясь невзначай рухнуть на пол и перекатиться к нему под бок. На рассвете Бакуго проснется будто бы с похмелья и в голос выматерится от неожиданности: на полуобнаженном Киришиме очень жарко, и тесно, и да, блять, наконец-то, и руки его буквально везде, и Бакуго крепче зажмет его собой на кровати и ткнется в его ключицы, спихивая телефон из-под подушки подальше, растягиваясь на нем во весь рост сквозь светлеющие сумерки, — как же горячо. И, если каждое утро будет таким, Бакуго более чем согласен на вот это «перекантуешься». Даже очень. И ни на что другое. Ведь спать в обнимку с Киришимой так же восхитительно, как и все остальное с Киришимой.***
— Шеф, — тянет зябнущий в своей полупросохшей толстовке Киришима три часа и два тоста с джемом спустя, — они шагают по мостовой близко-близко друг к другу, и Бакуго замечает, как легко Киришима подстраивается под его темп. — Мы не опоздаем? — Тут идти-то, — с неохотой отзывается Бакуго, оттаскивая его от края и вовсю преодолевая соблазн приобнять его или щипнуть за… ладно. — Шеф, — Киришима однако ж не умолкает, взбираясь на бордюрный камень. Бакуго закатывает глаза и ускоряется, но Киришима без проблем его догоняет даже балансируя. — Ше-еф. — Да что? — когда Бакуго стал меньше раздражаться на это идиотское «шеф» безо всякой причины? Чудеса какие-то, не иначе. — Ужин с меня? — Киришима спрыгивает с бордюра и встает перед Бакуго, как вкопанный. — Ок. Бакуго пожимает плечами и вдруг весь обращается во внимание, — скудное осеннее солнце роняет правильный свет на Киришиму, и Бакуго различает черное под его большими глазами и на отросших корнях волос, старый ровный шрам на правом веке, — на ресницу похоже, — и россыпь мелких серых веснушек по носу. Бакуго нестерпимо хочется поцеловать его. — Шеф. — Заебал шефкать! — с чувством бросает Бакуго, уже ухватив было сырой воротник толстовки и склонившись к нему, — ну право же, сколько можно. Тут он сознает, что лучше бы им идти уже и не стоять по ветру, когда на этом придурке все вплоть до трусов влажное, и Бакуго берет его за руку. Киришима осекается на миг и замолкает, потрясенно вылупившись, — Киришима весь становится розовым, и Бакуго чувствует, что проебал свой гиннесовский рекорд в умении сохранять покерфэйс при любой погоде. — Кацуки, — шепчет он, и вокруг все словно стихает, — громкость проснувшегося города, кажется, дропнулась чуть ли не до нуля, и ничего не мешает. — Мое имя. Киришима все еще смотрит непонимающе, и Бакуго сцапывает вторую его ладонь, переплетая их пальцы, — почему он такой милый, и тупой, и милый, и ааааааа — Мы же сейчас не на работе, да? Можешь звать меня по имени, — он старается объяснить максимально спокойно и доходчиво, — Киришима чуть сжимает его руки и делает шажок вперед. — Кацуки? — тупо повторяет он, и Бакуго не может отвести взор от его губ. — Но, н-но… — Блять. Ты в курсе, что я всего на полгода старше? Лицо Киришимы вытягивается, будто бы от неподдельного удивления, и он приоткрывает свой красный ротик, — Бакуго уже не уверен, что выдержит, ибо им еще разгребать макулатуру весь день, а все, к чему его тянет, уже сейчас лагает безбожно от самого простого и прямо-таки напрашивается всего в двадцати сантиметрах от него, — пытка. — Серьезно? — Киришима сводит брови, пытливо вглядываясь, но тут же весь расслабляется, почуяв правду, и ослепительно скалится. — Я-то думал, тебе за тридцать давно, Кацуки! Ах ты ж. Вот в чем дело было. Бакуго хмурится с оскорбленным видом и пытается воссоздать то свое фирменное выражение, но Киришима вдруг подается навстречу и тянется, — Бакуго наперекор отстраняется и злорадно выдвигает нижнюю челюсть. Вот теперь нетушки. Не так все будет и не здесь, — Бакуго проследит, чтобы первый поцелуй их случился на его территории и прям как положено, — хорошее вино, романтика, полумрак, вся хуйня. Не сейчас и не вот после такого ебанутого диалога. — То есть я для тебя слишком старый? — он тем не менее тоже расплывается в улыбке, всего на секунду позволив им соприкоснуться носами, — Киришима гладит его большие пальцы своими и трепетно выдыхает. — В самый раз, — он заикается все ж, но горит ярким пламенем, и у Бакуго в голове крутится не здесь и вчерашняя I’ve Got You Under My Skin. — Я, кстати, — Эйджиро. — Придурок ты, — заключает Бакуго, через силу отрываясь от него и хватая под локоть, — оставшийся путь до магазина они чуть ли не бегут наперегонки, и Бакуго опять становится душно, — в самый раз же. Эйджиро, — мысленно откликается он, огибая остекленевшие за ночь лужи и алые пятна листьев на тротуаре. Эйджиро, — отбивается его сердце под пальто и рубашкой, и Бакуго кажется, что с такого разгона он без проблем взлетит в прозрачное небо сентября. Рука Эйджиро в его руке обжигающе горячая. Тамаки заправляет кассовый аппарат и при их появлении красноречиво подпирает голову кулаком, лыбится незаметно, — Тамаки смотрит на них, все еще болтающих о всяком, препирающихся, шаг в шаг ввалившихся в бутик на две минуты позже обыденного, и словно специально, мразота такая, меняет пластинку на патефоне на Everybody Loves Somebody Дина Мартина. Бакуго ничего ему не говорит, кроме доброго нахер утра, и только топает в подсобку, отпихнув от себя Эйджиро. — Ну как? — втихаря спрашивает Тамаки к полудню, — Бакуго развешивает над батареей эйджировы шмотки, пока тот в зале, и так и не вспоминает, что должен ответить на столь бестактные расспросы в адрес начальства. — Пригубил? Бакуго задыхается и зыркает на него убийственно, пригрозив скрученным из подсыхающей толстовки жгутом, и Тамаки с коротким недвусмысленным смешком оттанцовывает подальше, — все-то ему надо знать, свахе недоделанной. Тамаки даже не смущает присутствие покупателей: он как-то забывает про свою природную застенчивость и весь день гарцует с кассы к патефону, от души горланит Bésame Mucho, сбивая с толку Эйджиро и откровенно развлекая народ, — пожилые дамы у витрины с вермутом несдержанно хохочут над ним, кружащимся в опасной близости к полкам, пока Эйджиро ловит по залам внуков тех самых дам, мечущихся за ним следом, и из кожи вон лезет, пытаясь успокоить пакостливых спиногрызов. Бакуго молится лишь, чтоб никто ничего не расхлестал, чтоб конец смены наступил как можно скорее, чтоб кто-нибудь спас их с Эйджиро от этого энтузиаста-песенника; к счастью, Мирио приезжает раньше обычного и тут же усмиряет развопившегося супруга, уволакивая его с собой. Бакуго без сил падает на свое кресло в подсобке и растекается по спинке, как тесто, — Эйджиро все еще возится, убираясь в зале, двигает коробки на складе и не так уж спешит к нему домой. Бакуго недолго думает над случившимся сегодня утром, — Бакуго смыкает веки и в очередной раз решает не торопить события. Как ни странно, все наилучшим образом получается само собой, — до конца месяца с закупками и квартальной отчетностью они втроем успевают сделать даже больше, чем нужно было, и Эйджиро постепенно как-то обживается в квартирке Бакуго, а в первых числах октября получает первую зарплату, — радости до потолка. Тут же спускает ее на жрачку, правда, битком затаривая бакугин холодильник, но это и не суть важно более. Тихим воскресным вечером Бакуго чувствует грядущие перемены и немного нервничает: пришло время, и его томит предвкушением, и он криво ухмыляется, — не слышит, а, скорее, ощущает мягкие шаги Эйджиро и первым полуоборачивается. На складе мало места и почти ничего не различить, плотно пахнет барберой и чем-то цветочным; Бакуго ловит его взгляд, — чистый, искренний, почти невинный, — Бакуго обнимает прильнувшего к нему Эйджиро, убирает волосы с его лица и пробует аромат на сгибе шеи. Дальше не надо, хватит демоверсии, — иначе сорвется прям здесь. — Пойдем пораньше? — Эйджиро тоже дрожит в его руках, и Бакуго кивает, мелко покусывая его за ухо, — у самого мурашки по коже. Еще даже восьми нет, но Бакуго отправляет его переодеваться и жестами упрашивает напевающего Only You от The Platters Тамаки у кассы ну хоть щас, блять, помолчать, а, — Тамаки понимающе хмыкает и только кашляет в ладонь то ли «приятной дегустации», то ли «удачной дефлорации», — Бакуго не разбирает, но рожу корчит, показывая ему средний палец. Дорога до дома впервые кажется ему такой короткой, что они даже замерзнуть не успевают, — идут под руку и пялятся в сгущающуюся высь. Бакуго почему-то перестает волноваться, — правильно сделал, что послушал Тогат и еще в сентябре выкинул просроченные презервативы и засохшие лубриканты из тумбы, забив ее новыми, — боже, он так давно не закупался всем этим в аптеках, что почти позабыл, насколько ж восторгает это предвкушение. Бакуго еще разок зажимает Эйджиро в лифте и не скрываясь наслаждается отметинами румянца на его щеках. С ним приятно вальсировать на трех квадратных метрах и даже просто сидеть в полутемной кухоньке под негромкую классику с радио, и Бакуго знает, что сделает вечер еще лучше, — Бакуго закатывает рукава рубашки до плеч, направляется к бару и достает бутылку гренаша. Эйджиро чуть округляет очи, рассматривая длинные прямые шрамы по его предплечьям, но не спрашивает, — Бакуго сам расскажет ему когда-нибудь о том случае с осколками. Не сегодня. Радио как по заказу начинает петь голосом Тони Беннета, — Бакуго как раз чувствует себя, как в его My Foolish Heart. — Так вот, — еле уловимо шелестит он, опуская большие бокалы на стол и придвигая один Эйджиро, — тот в недоумении изгибает бровь, поглаживая Бакуго по колену, наклоняется к нему почти интимно и… отказывается? — На работу ж завтра, — если он попытался оправдаться, то у него не вышло, и Бакуго делает первый глоток, накрывает его ладонь своей, не мудрствуя лукаво: — Похуй. — Я плохо переношу алкоголь, — уже больше похоже на истину, и Эйджиро смотрит на что угодно, только не на Бакуго, — как трогательно, ему неловко, что ли? Откровенно спровоцированный Бакуго просто прижимает свой бокал к его устам, — скорей бы уж сам прижался весь, и ажно вздрагивает, когда Эйджиро хватает его за руку, размыкая губы, — пьет медленно, плавно, полуприкрыв глаза и задержав дыхание. Бакуго давит низкий стон в гортани и с жадностью смотрит на капельку, побежавшую по его подбородку, — они оба до сих пор распалены после импровизированного танца и напряжены до предела, и Бакуго жутко хочется слизнуть вино с его лица, собрать языком послевкусие у него во рту и впитать его запах, — жимолость, ягоды и соцветия, что-то дикое, пышущее и сверкающее огнем. Его всего воспламеняет этим желанием, и до того, как бутылка опустевает наполовину, Эйджиро все еще не выглядит пьянеющим; после второго бокала третий они осушают вместе, и Эйджиро рывком поднимает Бакуго и притискивает к себе, — у Бакуго ноги подкашиваются от теплых теней по его бледной коже и от его манеры откидывать голову назад после каждого робкого глотка. — Кацуки, — Эйджиро весь практически пульсирует этим да, запуская руки ему под рубашку, и Бакуго расплетает его красный хвост и только сейчас замечает, как сильно был возбужден все это время. Эйджиро ничем не лучше, — впечатывается в него одновременно и наконец-то целует, как пожар, как оранжевые искры повсюду и лозы, оплетающие Бакуго изнутри, — у Бакуго губы пылают, и его влюбился выдержанное, сухое, отдает терпкостью и слегка перцем. Бакуго не знает, почему никак не может перестать улыбаться, и есть ли этому конец или начало, — может, это треклятый тамакин джаз у него уже в крови плещется, может, отменный гренаш бьет в голову и проступает через поры кожи, — разве это имеет значение теперь. Теперь, когда Эйджиро отвечает ему тем же, и Бакуго несет его до их постели и раздевает бережно, словно обертку с коллекционного издания снимая, — Эйджиро выгибается под ним на темных простынях, обхватывая ногами за талию, тихонько хнычет, лаская шрамы на предплечьях, пока Бакуго входит в него с урчанием, сыплет горячими поцелуями по его шее, — Бакуго не помнит, в какой конкретно момент обронил свое пылкое люблю, люблю тебя ему в рот. В понедельник Тогата Тамаки выйдет на смену один, а к обеду получит от шефа сообщение с текстом: У НАС МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ ДАВАЙ САМ КАК-НИБУДЬ ОКЕЙ Тамаки лишь вздохнет и поставит пластинку Скотта Гамильтона, — как же все это прекрасно.***
Предновогодняя суета не обходит винный магазинчик стороной, — Эйджиро развешивает над вывеской зеленые и желтые гирлянды и слепит покупателей своим радушием, — в залах уже деваться некуда от тамакиной Let It Snow! Let It Snow! Let It Snow!, и Бакуго с Эйджиро вдвоем орут ему, что Тамаки, еще ни снежинки не выпало, ну. Тамаки наигранно фыркает, сдается и к концу дня включает зачем-то Once Upon a Dream в исполнении Мэри Косты и Билла Ширли; Бакуго сыт по горло его диснеевскими саундтреками, но они нравятся и его Эйджиро тоже, и Бакуго всего на миг поднимает голову от справок, чтобы глянуть на него с нежностью. Вдруг фоновое пение Тамаки обрывается со звоном колокольчика, и в бутике раздается пронзительный женский голос. — Добрый вечер! Опять она. Эйджиро тоже высовывается из-за бумаг, — порывается выбежать в зал, но Бакуго останавливает его взглядом и молча прощается с мечтами о размеренном вечере наедине с возлюбленным и бутылочкой Sancerre. Бакуго ручьем стекает с кресла, нежно целует Эйджиро в нос и губы и выползает из подсобки, приветственно махнув новоприбывшим, — Мирио со своей старшей сестрой и ее дочкой — то еще комбо, и Бакуго лишь рад, что дитя не буйное, в отличие от родительницы. — Привет, Кацуки, — Неджире подскакивает к нему по плитке и становится в сто раз, блять, громче. — Как дела? Что такой хмурый? А это кто? Она ударной волной бросается к выглядывающему из-за двери Эйджиро, и тот аж дар речи теряет, — Бакуго непроизвольно усмехается в такт прильнувшим друг к другу Тогатам. — Так это ты — знаменитый Киришима? Мирио про тебя рассказывал! Сколько тебе лет? Есть стаж? Где учился? Нравится тут? Вы правда встречаетесь? Наш Кацуки тебя не обижает? А Тамаки? О, форма просто супер! Вау, шевелюра, такой яркий цвет! Чем красишься? Как тебе мой? Это Manic Panic! Посоветовать уход? — она бомбардирует его вопросами и тычет в лицо прядкой собственных волос вырвиглазно-голубого цвета, моментально оборачивается к остальным и возвращается к дочке. — Эри, поздоровайся! Видишь, он тоже стесняется! Тут Эйджиро впервые натыкается взором на малышку, — она хватается за подол длинной юбки Неджире точно так же, как Эйджиро — за дверной косяк, и смотрит в ответ с нескрываемым любопытством. Поверх шапки светлую головку ее венчает ободок с дьявольскими рожками, только левый почему-то отломан, и она переводит взор на большущий леденец в руке Бакуго и что-то там журчит в свой розовый шарфик. — Как у вас классно! Ничего не поменялось, смотрю! Ах, Тамаки, опять та песня? Оу, а вот это что? Кацуки, Кацуки, оно вкусное? — Неджире все еще вертится, кругом тыкая на бутылки шампанского, брызжа заразной энергией и еще сильнее смущая дочь, и Бакуго вытягивает своего Эйджиро из подсобки, подступая к кассе. — Я щас тут все закрою к чертям, — ласково грозится он, обнимая его за талию и притискивая к себе вплотную, и Неджире махом переключается на Тамаки в том числе. — Кай просил сухое, — она быстро-быстро моргает, возвращаясь к делу, и уносится вслед за Тамаки в смежный зал, а Мирио подхватывает Эри на руки, кружит ее под затихающую Once Upon a Dream, обращаясь к Эйджиро: — Извини уж, Киришима, — он старается звучать искренне, но у него глаза блестят смехом, и Эри хихикает, цепляясь за дядьку. — Опять она не представилась. Это Чисаки Неджире, моя сестра, тоже сомелье и по совместительству личный кошмар Бакуго. И моя племяшка-стесняшка Эри, — Мирио собирает рассыпанные по плечам волосы девочки в хвост одной рукой, пересаживая ее на другую. — Мне пять, — тихо говорит она, поднимая ладошку и почему-то показывая только четыре пальчика, и Бакуго протягивает ей леденец, — дети его априори не любят из-за вечноугрюмой рожи, но Эри по привычке робко улыбается, принимая конфетку, и тут же отворачивается, прячась в воротнике парки Мирио. — Кай — твой папа? — наконец подает голос Эйджиро, все еще ничерта не понимающий, но Эри ни на кого больше не смотрит, наверняка краснея. — Ага. Еще успеете познакомиться, — отвечает за нее Мирио, — из смежного зала доносится хохот, и Бакуго в раздражении косится на часы. — Они из Токио переехали. Неджи все еще делает вид, что ищет работу, а Кай — хирург здесь. Зашивал Бакуго кстати, чтоб ты знал. Бакуго цокает языком и закатывает глаза, крепче прижимая Эйджиро к себе, — ну, вот это рассказывать было совсем не обязательно. Через тридцать секунд Неджире наконец-то определяется, и Тамаки волочит со склада к порогу ящик чилийского Sauvignon Blanc, — за каким хером ей так много Неджире не говорит, но Бакуго-то помнит, что у четы Тогата скоро годовщина, и, скоренько вытуривая чокнутые семейки, в конце концов закрывает магазин, — обалдевший от усталости Эйджиро выдыхает с облегчением и заново пересчитывает кассу. — Тяжелый день, — тянет он, обнимая усевшегося ему на колени Бакуго, — в бутике, ура, все спокойно, и Бакуго почти слышит мысли Эйджиро и тонкий отзвук по бутылочному стеклу на полках. Уютно. — Тяжелый год, — вторит Бакуго, потираясь носом о его нос и прихватывая самый кончик губами, — Бакуго на самом деле очень рад. Ну, начиналось-то все не так замечательно, однако теперь Бакуго совершенно точно счастлив, — впервые в жизни, наверное. Эйджиро с неохотой уходит переодеваться и следом стаскивает его с кресла, — включает со своего старенького смартфона Hallelujah I Love Her So и неловко кладет руки на талию Бакуго, давно обвыкшегося с такими его неожиданными порывами. Бакуго скользит по плитке в его объятии, пьет его неровное дыхание, сжимает его пальцы своими, — Бакуго влюблен впервые тоже. Эйджиро коротко усмехается под его попытки в танцевальные шаги, — Эйджиро просто тянет его ближе, и у Бакуго немного кружится голова. — Кацуки, — заговорщическим тоном мурлычет Эйджиро ему на ухо, пока в его плейлисте Рэй Чарльз сменяется трио Билла Эванса. — Я люблю тебя. Никакой субординации с начальством. Бакуго стягивает резинку с его хвоста и распутывает красные волосы, — Бакуго прикладывается к нему, пока сам чего-нибудь не сказанул, и его вроде и не заботит, что же ждет маленький винный бутик в грядущем, несомненно, не менее тяжелом году. Вместо сложных дум он подмечает, как идеально Эйджиро приоткрывает рот и целует его в обратку, — вместо всего на свете Бакуго Кацуки больше не считает время и улыбается против воли, проводя ладонями по его спине. My Foolish Heart в тему как никогда прежде.