Любовь побеждает всех

— Я. Не. Знаю. Что. Это. Значит, — все взгляды в комнате были прикованы к нему. Изумлённые — Барбары и её компании. Полный надежды — Освальда. До боли хотелось сжать пальцами виски, потереть глаза под линзами очков. Он действительно перестал что-либо понимать. Эта игра была затеяна лишь с одной целью — полностью уничтожить Освальда. Втоптать его в грязь. Доказать тому, насколько он жалок, насколько заблуждается. Но ничего не действовало, даже теперь во взгляде, обращённом к Эду, сияли надежда и ожидание. Оставался только один способ окончательно унизить его. Эд просчитал этот вариант, но на самом деле не думал, что до него дойдёт. Тем не менее, он был твёрдо намерен довести дело до конца и готов был на всё ради того, чтобы доказать свою правоту. — Эд… — всхлипнул Освальд. — Эд, послушай, мы всё решим… — Достаточно! — зарычал он, подходя к Освальду. — Ты уже всё сказал, пора с этим заканчивать! — он схватил Освальда за плечо, резко поднимая со стула и, подталкивая того перед собой, под ошалелые взгляды троицы повёл к выходу. — Нам пора. Дамы. Бутч, — на ходу кивнул он, не особо заботясь тем, сказали ли они что-нибудь в ответ. Их уход сопровождался молчанием. Все в зале отлично понимали, что Освальда они больше не увидят. Но почему-то после развернувшейся перед ними сцены это не вызывало чувства победы. В чём радость победить того, кто готов умереть за то, во что он верит? Барбара молча подошла к стойке и, достав три стакана, разлила по ним виски. Следовало выпить за победу и за смерть врага, которая неминуемо наступит сегодня. Но отчего-то хотелось просто накидаться. И, кажется, не ей одной. *** Эд втолкнул его в тёмную спальню пустующего особняка. — Выслушай меня, Эд, — с мольбой вновь попытался начать разговор Освальд. — Давай поговорим. Всё обсудим. Теперь-то ты обдумал. Ты понимаешь? — всю дорогу Эд мрачно молчал, не реагируя на слова Освальда, только связал ему руки и привязал к креслу в машине. Освальд судорожно соображал. Сначала — куда его везут. После того, как этот вопрос прояснился — как ему выпутаться. Развернувшись, он протянул связанные руки к Эду, всё так же молча смотрящему на него из-за линз очков. — Я люблю тебя, Эдвард Нигма. Всё, что я делал, было из-за любви к тебе! Я был неправ, признаю. Но я ведь доказал, что могу измениться. Прошу, не молчи, скажи что-нибудь, — сделал он ещё одну попытку достучаться до друга. Вместо ответа Эд шагнул к нему и, вновь схватив за плечо, развернул к себе спиной. Прижался так, что резко перехватило дыхание, и чётко сказал на ухо: — Я трахну тебя в этой спальне. Прямо на кровати твоего покойного папочки. Ты же о таком мечтал? Этого хотел? — дыхание обжигало ухо, злые грубые слова жалили прямо в сердце, но по спине вдруг пробежала дрожь предвкушения, а в горле пересохло. Освальд сжался, неосознанно ближе прижимаясь спиной к вплотную подошедшему Эду. Голос того был хриплым и низким. Эд не кричал, нет. Неумолимо цедил слова. — Отвечай, ты этого хотел? — Нет, боже, Эд. Не этого, — зачастил он, пытаясь повернуться и заглянуть в глаза Эда, но тот уже бесцеремонно подталкивал его в спину, прямо к кровати. Он бы обязательно упал, запнувшись о собственные неуклюжие ноги, да только рука, подхватившая под локоть, не дала рухнуть на пол. — То есть и этого тоже, но не только. — Ах не этого? — Эд бросил его на кровать, лицом вперёд, на связанные руки, которые сильно и неудобно впились в собственное солнечное сплетение. — Ты что, Освальд, совсем идиот? Не знаешь, что такое секс? Если кого-то любишь, то подумай о том, как его ублажить в постели, — Эд навалился на него, подминая под себя, прижимая к кровати. — Если ты этого не представлял, то это точно не любовь. Ты постоянно твердишь мне о ней, так докажи теперь, что любишь. Ты думал обо мне? Перед сном, один в своей постели? В душе? Посреди очередного скучного мероприятия? Ты этого хотел? Освальд сглотнул. Да, да, он думал. Он хотел. Каждый раз глядя в эти горящие неугасимым интересом к окружающему миру глаза — особенно когда сам становился предметом их ласкового внимания. Каждый чёртов раз, когда смотрел на длинные красивые пальцы Эда, на его губы. Он толком и сам не знал, чего хотел. И вряд ли бы решился на что-то. Сейчас очень стыдно было признаваться как в собственных тайных фантазиях, так и в том, что опыта, кроме теоретического, у него совсем не было. Ох, он предполагал, всё будет совсем иначе. Нежно, внимательно, осторожно — так, как умеет только Эд. Сейчас же Эд грубо прижимал его к кровати, и это неожиданно заводило даже больше, чем фантазии, посещавшие его по ночам, когда он с тихими стонами кончал в кулак, думая о своём первом помощнике. Что ж, если признаться в этом означало повысить вероятность продлить свою жизнь, он, пожалуй, мог это сделать. — Да, — сдавленно прошептал он, — я думал. Представлял. Хотел, — у него было чувство, что сейчас он сам обнажил перед другим человеком то сокровенное, о чём никогда не говорил даже с матерью, а ведь она часто интересовалась, нравится ли ему кто-нибудь. Сам снял жёсткий панцирь, защищавший его от беды, и доверчиво подставил мягкое нутро тому, кто вот-вот готов его растерзать. На, смотри, тебе нечего тут завоёвывать, я уже весь твой. Пощади меня. Не обижай меня. Люби меня. Щёки горели от стыда, дыхание выдавало дрожь тела. Никогда ещё он так не выворачивал душу наизнанку. И ведь знал же, что пощады ждать не стоит. Только не с Эдом. Эд был так прав, когда говорил, что любовь — это слабость. Но почему так приятно было наконец ослабить контроль и поддаться ей? Даже если до утра он не доживёт. Здесь и сейчас он чувствовал, что поступает так, как должен был поступить ещё давно, тогда, когда Эд ещё не был знаком с чёртовой Изабеллой. Но тогда он не смог бы открыться настолько искренне. Возможно, в этом и была причина того, почему он так боялся признаться. — Что ж. Ты сам напросился, — Эд приподнялся над ним и вздёрнул за бёдра вверх, пробираясь руками к ширинке. — Любишь, говоришь? Так получай свою любовь! — он расстегнул его брюки и, зацепив их пальцами, вместе с трусами резко стянул вниз. Освальд мгновенно оказался обнажённым не только душевно, но и физически. Член, вопреки всем опасениям и страхам, стоял как каменный. Он и в самом деле давно этого хотел, не было смысла отпираться и принимать вид оскорблённой невинности. Надо было идти до конца. — Развяжи меня, — прошептал он. — Эд, пожалуйста. Я никуда не денусь. Не наврежу. Прошу тебя. После секундной заминки — видимо, просчитывал варианты — Эд напряжённо ответил: — Ладно, — он снова просунул руки под торс Освальда и, не глядя нащупав узлы верёвки, ловко развязал их. — Ладно. Считай это своим последним желанием, — он не глядя отбросил верёвку в сторону и прошипел ему прямо в ухо. — Но только ты попробуешь сделать что-то не так, и я убью тебя голыми руками. Ты знаешь, опыт у меня есть. — Ничего, Эд. Ничего не сделаю не так, — тихо прошептал Освальд. Глаза вдруг подёрнулись дымкой слёз. Последнее желание, надо же. Ну что ж, он знал, что бывают желания ничтожнее, и бывают более страшные последние часы жизни. И раз уж сейчас руками любимого человека ему предоставлялась последняя свобода, он был готов использовать её. И ему уже не важно было, выживет он или нет. Мелькнула и пропала мысль, что мэра Готэма найдут оттраханным и мёртвым в постели его покойного отца. По городу пойдут пересуды... Ну и пусть, и пусть, — с отчаяньем подумал он. — Мне всё равно не важно, что там будет дальше, за пределами этой ночи и этой комнаты.  — Разреши, я разденусь, — не в силах посмотреть на Эда, дрожащими пальцами он принялся расстёгивать жилет и рубашку — как-то нелепо было бы остаться в них, но без брюк. Словно в дешёвом криминальном романе. Уж если к утру он обречён, то он хотя бы не будет выглядеть как жертва изнасилования со спущенными до щиколоток брюками и связанными руками. Пусть скажут, что это была смерть по любви. И да, слёзы надо унять во что бы то ни стало. Пока Эд их не заметил. Руки Эда легли сверху на его запястья. — Ты дрожишь, — тихо сказал тот. — Я помогу, так будет быстрее, — и он начал ловко расстёгивать сначала жилет, потом рубашку.  В глазах защипало. Так будет быстрее. Освальд запрокинул голову, чтобы слёзы, если не удастся их удержать, скатывались по вискам, а не капали на руки Эду. Это было бы совсем лишним. Благо, он смог совладать с ними. Так будет быстрее. Спешить-то некуда. Зачем такая забота сейчас? Когда он был уже полностью раздет, Эд снова толкнул его на кровать. — Держи руки так, чтобы я их видел, — и начал сам раздеваться, аккуратно складывая свою одежду на стул. Чёртов педант. Даже в этот момент он продолжал быть таким идеальным. И даже сейчас, особенно сейчас, открытый на обозрение этих глаз, лишённый любой защиты, отдавшийся на волю победителя, Освальд продолжал любить этого проклятого садиста. В противоположность той ненависти, которой пылал Эд. Как иронично. Освальд закрыл ладонями лицо и нервно засмеялся. Рука Эда сжала горло внезапно. — Ты смеёшься надо мной? — он нависал над Освальдом на кровати, такой же обнажённый, неожиданно такой же возбуждённый, как он сам, и от этого становилось ещё смешнее. Не в силах прекратить истерику, Освальд зажал рот руками. — Тебе смешно? — Эдвард вдруг схватил его за волосы на затылке и приподнял голову к себе. Резкая боль отрезвила, Освальд забился в его хватке, упираясь руками в плечи Эда. — Я… не специально. Это, должно быть, истерика, я не знаю... — он представил, насколько же неадекватным мог выглядеть в тот момент. — Не над тобой. Нет, Эд. Успокойся, — он легко погладил кончиками пальцев плечо того. — Так иронично, я люблю тебя, а ты меня нет, но мы в одной кровати. Кого ты наказываешь? И, прости уж за бестактность вопроса, тем более, я не в том положении, чтобы его задавать, но это месть тебя так возбуждает или ты что-то принял? Эд зло сверкнул глазами, не отвечая на заданный вопрос, но явно услышав его и, пользуясь физическим преимуществом, развернул Освальда лицом в постель. Сразу стало не до смеха. Он не мог теперь видеть Эда, не мог оставить себе даже иллюзию контроля. Колючий клубок страха и ожидания свернулся в животе. Эд огладил тощие ягодицы, мимолётно скользнув пальцами между ними, отчего дыхание Освальда на секунду сбилось. — Ты слишком медлишь с наказанием, — вопреки страху вдруг продолжил он. — Ну, давай же, покажи мне, чего я хотел. Докажи, что любовь — это слабость. Докажи, что это боль. Я жду, — обида и злость неожиданно просочились в голос. Он на самом деле плохо понимал, что за сложный набор эмоций зрел у него внутри. Одни сменялись другими. То он любовался своим мучителем, желая его, то злился. Готов был разрыдаться и расхохотаться одновременно. Какого чёрта? — Давай, Эд! — скомандовал он. — Давай уже, не тяни. *** Эд никогда не был способен завестись с пол-оборота просто на обнажённое тело, как другие парни. И никогда у него не вставало на парней. Но Освальд неожиданно заводил. Он не был мягким и нежным как женщины. Линии его тела не были плавными. Острота и углы. Нервная дрожь. Веснушки. Слишком бледный. Слишком болезненный для мужчины. Видимо, его действительно возбуждала месть, ведь никаких препаратов он не принимал. Более того, Эд был зол, в его сердце болью тлела ненависть к Освальду Кобблпоту. Этот человек убил прекрасную, совершенную идеальную Изабеллу, чтобы самому заполучить его. Что ж. Он получит сегодня сполна. Как говорится: бойтесь своих желаний, они могут исполниться. Освальд был прав, тянуть с этим действительно не стоило. Эд уверенно развёл ноги того в стороны, открывая себе доступ к телу. Мужчина под ним вскрикнул, наверное, повреждённая нога отозвалась болью. Но это всё было даже к лучшему. Пусть получает то, чего хотел. Освальду не следует ждать от него пощады. Эд облизал указательный палец, и без лишних церемоний обвёл им открытое его взору сморщенное колечко мышц. Освальд молча дёрнулся вперёд, пытаясь уйти от прикосновения. Мышцы под пальцем сжались. Если предположения Эда были верны, то к тридцати двум годам Освальд всё ещё оставался девственником в этом плане. А это значило, что без минимальной подготовки, к его великому сожалению, было никак не обойтись. Он бы с радостью засадил Освальду насухую, вырывая из этого проклятого бледного горла крики и стоны боли. Но такая тактика неминуемо грозила повреждениями ему самому. На это он не собирался идти даже ради мести. По крайней мере при помощи слюны и минимальной подготовки, эту проблему можно было решить. С трудом протолкнув палец на одну фалангу, Эд на пробу подвигал им. Очень тесный и тугой. Жар внутри этого прохладного бледного тела был обжигающий, как будто там внутри был заперт сам ад — и Эд всеми силами стремился туда попасть. Что же он творил? И почему так этого хотел? Неожиданно пронеслась в голове мысль, которая тут же была отброшена как не имеющая отношения к делу. Эд начал аккуратно разрабатывать вход Освальда. Сначала одним пальцем, потом двумя, постепенно добавляя слюны. Освальд извивался и охал под ним. Эд только надеялся, что от боли. Но было не особо похоже. То, как Освальд реагировал, как раскрывался, как снимал постепенно все преграды, заводило только сильнее. И жутко злило, ведь он не понимал больше, не знал, что с этим делать, как реагировать. А что, если Освальду действительно нравится? К такому он, признаться, не был готов. Когда два пальца стали легко скользить в теле. Эд решил, что минимальная подготовка успешно подошла к концу. Его член не был особенно внушительным. Так что при таком раскрытии даже по слюне Эд не рисковал навредить себе, но неприятные ощущения Освальду мог гарантировать с точностью до девяноста процентов. — Ну что, ублюдок, — прошептал он в покрасневшее ухо задыхающегося под ним Освальда, пристраивая головку члена ко всё ещё недостаточно раскрытому входу. — Готов к любви? Входить в тесное нутро по слюне было сложно, но он не давал передышек ни себе, ни внезапно притихшему Освальду, до побелевших костяшек вцепившемуся в покрывало. Медленно войдя почти на всю длину, он ухватился за тощие бёдра и резко вогнал до упора. — А-а-а-ах, — болезненный вскрик был усладой для ушей. Хотел? Ну получи. Освальд дрожал под ним, но не говорил ни слова. Эд дал телу привыкнуть к вторжению, опять-таки, чтобы избежать самоповреждения в дальнейшем. Он собирался выдать Освальду всё, чего тот хотел — и сделать это как можно болезненнее! — но сам при этом собирался остаться цел. Так что, пока необходимо было держать себя в руках. Это он мог. В любом случае, сделать больно можно было не только физически. — Вижу, тебе нравится, — прошептал он Освальду на ухо, обхватывая рукой его шею. — Какая же ты шлюха, Освальд. Знаешь, что я тебя ненавижу — и всё равно получаешь удовольствие. Ты зря растрачивал все эти годы столь ценный талант к наслаждению. Но спасибо, что берёг себя для меня. Жаль, больше никто не оценит. — Заткнись, заткнись, — прошептал Освальд, вздрагивая. — То, что я открылся тебе, не даёт тебе никакого права… Эд резко схватил его за волосы и вжал его правой щекой в подушки, не давая закончить фразу. — Даёт. Вот она, твоя любовь. Вот что она сделала с тобой. Ты доволен? — Зло процедил он. — Ты, насаженный на мой член, униженный. Где вся та возвышенность, на которую ты уповал? Её здесь нет. Никогда не было и не будет. Это грязно, дико, животно. Ты просто подстилка подо мной, и сам этого хочешь. А утром я без сожалений тебя убью. К этому ты стремился, король Готэма? — он на пробу качнул бёдрами, с трудом выходя и с не меньшим трудом входя обратно в тесный жар тела, под стон Освальда. И в помине не было никакого нежного трепета, как с Кристин или Изабеллой. Это всё действительно было дико, отвратительно, по-животному. Должно было быть. Но почему он чувствовал такое жгучее желание? Что он делает, чёрт побери? Он никогда таким не был. Никогда не был насильником. Убийцей — да. Но не насильником. Но Освальд под ним, жаркий, стонущий, открытый, заводил так, как никогда и никто. Эд начал медленно, но глубоко брать Освальда, движения давались всё легче. Злость разгоралась внутри с новой силой. Видишь, что ты сделал со мной, с нами. Освальд всё ещё плотно обхватывал собой его крепко стоящий член, глубоко дышал открытым ртом, больше не пытаясь что-то говорить. Эд убрал руку, которой до того прижимал повёрнутую в сторону голову к подушкам. Покрепче ухватился за бёдра и начал ритмично трахать, наращивая темп. Утопая в злости, не понимая, на кого злится больше: на Освальда за то, что он позволяет с собой так поступать или на себя за то, что так поступает. Освальд сначала просто шумно дышал, но в какой-то момент начал вскрикивать на каждом глубоком толчке. Эд смотрел на его красивое раскрасневшееся лицо, на сведённые к переносице брови, дрожащие ресницы, на с силой сжавшие покрывало пальцы и не мог отвести взгляд. У него ещё никогда так не стояло. То, как Освальд реагировал, как отзывался, заводило только сильнее. И ещё сильнее злило. Что Кристен, что Изабелла просто были готовы к сексу и просто получали то, чего хотели. С Освальдом же всё было иначе. Он позволял этому происходить, делая это именно для него, для Эда, отдавался весь без остатка. Желал жертвенно, как никто ещё никогда его не желал. Эд тоже не мог так желать. Не должен был. И всё же… Он склонился над Освальдом, грубо впился зубами в место, где шея переходила в плечо, — трапециевидная мышца — подсказали остатки сознания, и начал сильнее втрахивать Освальда в кровать, тот в ответ только зашёлся тихим скулежом. Сердце билось как бешеное. Вот он, этот момент, вот наконец тебе больно, а я наслаждаюсь, — проносились мысли в голове Эда. — Скули, выродок. Ты же этого хотел? Стонать подо мной. Так же, как стонала Изабелла. Хотел занять её место? Так получай сполна, — отрываясь от его шеи, прошипел со злостью Эд. — Ну что, хочешь сказать, что ещё любишь меня? В ответ на это Освальд лишь завёл руку за голову и нежно, очень нежно на контрасте с тем, как жестко брал его Эд, провел наугад рукой по волосам, уже начавшим от жара и влажности тел завиваться в кудряшки, и мимолётно скользнул пальцами по скуле. Каким-то невообразимым образом стоять от этого стало только сильнее, а когда Освальд, воспользовавшись его секундной заминкой, подался назад, сам насадившись на его член и вдруг протяжно, довольно, бесстыдно застонал, Эд почувствовал, что, хотя, казалось бы, куда уж, как будто вся кровь разом прилила к члену, а в голове стало пусто-пусто. Голова закружилась. То, что изначально было укусом, стало жаркой лаской. Он с удивлением обнаружил, что сам исступленно целует шею Освальда, зализывая след, сжимая в объятиях, вместо того чтобы просто удерживать под собой, в то время как тот явно получает удовольствие от их действий, нетерпеливо ёрзая на его члене и выстанывая его имя. Так не должно было быть, он не этого добивался! Эдвард на очередном толчке вышел из Освальда, наконец-то слыша разочарованный, а не довольный стон. *** Когда Эд в первый раз вошёл на всю длину, Освальд думал, что потеряет сознание от боли. Нет, он на собственном опыте знал, что бывает и больнее. Но непривычность места приложения этой боли была весьма неприятна. Ощущение жара тела Эда, такого желанного ранее и такого невыносимого сейчас, раздражало так, что страшно хотелось отстраниться, уйти от прикосновений, сделать всё что угодно, чтобы прекратить это. Когда же тот начал нашёптывать те отвратительные, ранящие слова, Освальд решил, что убьёт его. Ему всё равно умирать сегодня. Но он и Эда прихватит с собой заодно. Как никто не оценит талантов Освальда в постели, так никто больше и не оценит тех же талантов Эда. Когда властная рука Эда, не желавшего слушать возражения, вжала его голову в подушки, он собрался с силами и решил переждать. Когда-то это закончится. Ему необходимо было приберечь силы для мести. Если уж он не выйдет из этой комнаты живым, то и Эд не выйдет. Одного без другого не существует, и никогда не будет существовать. Эд неприятно двигался внутри, раздвигая стенки своим, казалось бы, огромным членом. И если бы Освальд чуть ранее не видел, что размер у того совершенно обычный, то ни за что бы не поверил. Было так больно, что воображение рисовало просто огромный орган. Сейчас казалось, будто Эд пытается порвать его на части своими всё больше ускоряющимися движениями. Освальд сам не заметил, как в какой-то момент трение стало доставлять не только боль и дискомфорт, и стало жарко, свободно, возникло ощущение, будто внутри медленно разгорается пламя. И если сначала он действительно едва мог дышать от боли, то теперь стонал от подкатывающего к горлу наслаждения. Щёки и уши пылали, пальцы до боли вцеплялись в покрывало. На миг возникло ощущение, что он не лежит на кровати, придавливаемый весом чужого горячего тела, а парит в невесомости. Жар, расходясь по телу изнутри, охватывал всё его существо. Когда Эд резко склонился к его шее, впиваясь в неё зубами и меняя угол проникновения, его прошило таким сильным удовольствием, что глаза широко распахнулись, и он тихо заскулил, не в силах издать иного звука из лёгких, которые будто сдавило от наслаждения. — Скули, выродок. Ты же этого хотел? Стонать подо мной. Так же, как стонала Изабелла. Хотел занять её место? Так получай сполна, — отрываясь от его шеи, прошипел со злостью Эд. — Ну что, хочешь сказать, что ещё любишь меня? Краем сознания Освальд в этот момент понимал, что Эд снова говорит ему какие-то гадости. Возможно, опять называет шлюхой. Но это всё не имело сейчас уже никакого значения. Что ж, возможно, он не был так уж неправ, выбирая для Освальда эпитет похлеще. В конце концов, Эд всегда видел его насквозь. Освальд сейчас чувствовал себя самой грязной шлюхой во всём Готэме, и ему это нравилось. Неожиданный приступ нежности к этому ненормальному мужчине, в которого он имел неосторожность влюбиться, заставил его завести руку назад, находя ладонью мягкость волос, и легко провести по ним, мазнув пальцами по острой скуле. Даже если на рассвете его ожидает смерть, сейчас он действительно наконец получает то, чего хочет. Чего всегда хотел. Король преступного мира, человек, под которым стонал этот город, готов был сам стонать под тем, кто мог принять его таким, каков он есть. И Эд был единственным, кто всегда принимал его безусловно. Никогда никто не принимал его настолько, пока он сам всё не разрушил. И дело было не в том, что сейчас они делили постель. Ни мать Освальда, ни детектив Гордон, ни Фальконе, ни Фиш, никто никогда на самом деле не знал и не понимал, насколько Освальд порочен, какие тёмные, страшные мысли порой гуляют в его голове. А знали бы — смотрели бы как на прокажённого. Мать не готова была к такой правде, Джим и так его презирал просто за его образ жизни, Фальконе сразу же убил бы, Фиш вышвырнула бы его из своего окружения с отвращением. И только Эд понимал, даже ещё не зная его близко. Не отталкивал. Смотрел с восхищением, жадно ловил каждое слово, каждую мысль. Если кому он и мог довериться, если кого он и мог захотеть, то только Эда. У него никогда не могло быть другого выбора. В тот момент вдруг Освальд особенно чётко это осознал. Воспользовавшись секундной заминкой Эда, он сам подался назад, насадившись на его член так, как было приятно, и протяжно, громко застонал от удовольствия. Зубы Эда больше не терзали шею, язык зализывал место укуса. Руки, которые его спасали, заботились, причиняли ему боль, обвились вокруг торса в крепком объятии, прижимая к желанному телу. Освальд нетерпеливо заёрзал на члене, выстанывая имя своего мучителя. Раскрытый, возбуждённый, отдающийся тому, кто готов его убить. Он жаждал продолжения. Кто бы мог подумать, что это будет так хорошо? Эд вновь подался назад и вдруг полностью вышел из Освальда, который не смог сдержать стона разочарования. *** Несколько часов назад он низверг своего идола с пьедестала. Заставил плакать, умолять, просить. Так почему сейчас, когда он мог бы просто его растоптать, глядя на него — униженного, обнажённого, выстанывающего его имя под собой, он не испытывал больше к нему отвращения? Он его желал. И отвращение, он вдруг понял, он испытывал только к себе, за то, что хотел уничтожить этого человека. Освальда было необходимо наказать уже просто за то, что он творил с Эдом одним своим видом. Но наказание вдруг стало совсем не важно. Освальд был прав, он действительно мучил этим только себя. Эд вдруг понял, что он вновь его боготворил, вновь Освальд каким-то невообразимым образом стоял на пьедестале. И Эд не хотел больше его оттуда свергать. Хотел видеть его таким. Знать, что это только для него и ни для кого больше. Как так получилось, что не он низверг Освальда до животного состояния, а Освальд его? Всего-то и требовалось признать своё поражение перед этим мужчиной. Он и в самом деле давно этого хотел, не было смысла отрицать очевидное и принимать вид оскорблённой невинности. Надо было идти до конца. Освальд приподнялся на локте вполоборота и глядел на него разочарованно и настороженно. — Эд, что такое? — беспокойство в его голосе вдруг вызвало такой шквал эмоций, которого Эд не испытывал за всё то время, которое приводил в исполнение свой зловещий план. — Ты в порядке? Он закрыл глаза и вслепую протянул руку к Освальду, и она была поймана горячей рукой, сжата в ответ. — Нет. Я не в порядке, — прошептал он и почувствовал, как мягко и нежно сжалась рука Освальда, их пальцы переплелись. Он вдруг понял, отчего так сильно желал его. Никто и никогда настолько не принимал его. Любым, даже таким. Никто и никогда не желал его так, как Освальд. Он с трудом верил в то, что такое принятие возможно. Изабелла была близка к тому, но фальшивила насквозь — ведь она не понимала, и никогда бы не смогла понять. Эду на самом деле нужна была не Кристен. Эду был нужен Освальд. Кружила голову и восхищала та искренность, с которой Освальд заявлял о своих желаниях, открыто, без самообмана. Эд никогда так не умел. Самый опасный человек в Готэме любил его несмотря ни на что, готов был пойти ради него на что угодно и сейчас ласково и крепко сжимал его руку в ответ, готовый принять всё, что бы он ни сделал. Хоть унижение, хоть смерть. И он просто не мог больше подводить того, кто был так безусловно предан. Эд подался вперёд, слепо, наощупь, ведомый рукой Освальда, который уже развернулся к нему лицом и глядел с тревогой. Слова, которые давно просились наружу, ещё до встречи с Изабеллой, сбившей все планы, вертелись на языке, и он вдруг не в силах был их произнести. Не после того, что сделал. Я люблю тебя, люблю тебя, так люблю — звучало в голове. Вместо того, чтобы сказать это, Эд прижался губами к губам Освальда. Глаза Кобблпота в неверии распахнулись, но сам он, напряжённый несколько мгновений назад, вдруг обмяк и ответил на горячечный поцелуй Эда. Как будто и в самом деле понял то непроизнесённое, что готово было сорваться с губ. Не прерывая поцелуй, Эд бережно помог Освальду развернуться в его объятиях. Опустив руку вниз и обведя пальцами достаточно уже разработанное колечко мышц, он не услышал, но почувствовал судорожный вздох Освальда. — Освальд, — оторвавшись от желанных губ, он впервые за вечер произнёс это имя вслух, и оно дрожью отозвалось в груди. — Давай уже, — с мягким укором ответил тот. — Закончи начатое, Эд, иначе я первый убью тебя к рассвету. Кровь ударила в голову, Эд задохнулся от того, насколько точно, без слов понимал его Освальд, насколько нежен был его голос. И насколько он хотел того же, чего хотел он сам. Вероятно, даже больше понимая это, чем Эд. Он смазал слюной свой член и мазнул по анусу Освальда. И, не давая себе больше времени на раздумья, вошёл. Тесное жаркое нутро Освальда вновь обволакивало его. И это было самое лучшее ощущение на свете. Освальд обвил его плечи руками и притянул к себе для поцелуя. Как он только мог помышлять об убийстве этого человека? Слепец. Безумец. Освальд был именно тем, чего Эд всегда хотел. Ему не нужны были все эти ужимки и соблазнения, к коим готовы были прибегать женщины. Ему не нужно было сходство с Кристен, чтобы Эд его желал. С ним и только с ним, вдруг понял Эд, он чувствовал себя собой. И это заводило больше, чем всё, что было у него до Освальда. Освальд расслабился под ним и жарко дышал, его истекающий смазкой член жался к животу, и это было лучшим доказательством того, что он хотел всего этого так же сильно, как и Эд. Он начал двигаться, медленно наращивая темп и не отводя взгляда от лица Освальда. Тот жарко облизывал пересыхающие губы. Когда Эд чуть переместился для большего удобства, Освальд вдруг громко застонал и схватился руками за его плечи. — Боже, Господи, Эд, ещё, пожалуйста, — захныкал он. — Не останавливайся больше, прошу, Эд. Это было похоже на безумие. Хотелось сжать Освальда до хруста костей и вколачиваться в горячее, податливое тело, покуда хватало сил. Он был пойман в собственную ловушку. Сам вырыл себе яму — и был счастлив этим. Как же давно это следовало признать. Освальд подавался вперёд, сам насаживался на пронзающий его член, шептал как в лихорадочном бреду слова любви. И Эд вторил им. Не словами, но действиями. Эдвард, Эдвард, Эдвард, Эдвард — срывалось с губ этого восхитительного мужчины. — Я люблю тебя, — вдруг, неожиданно даже для себя сказал Эд. — Тебя. Только тебя, слышишь? Глаза Освальда неверяще распахнулись. Эд ласково провёл рукой по его напряжённому члену, до того зажатому между их телами. Обхватил пальцами. Сжал. — Только тебя, Освальд. Я был таким идиотом. На очередном толчке Освальд выгнулся, закричав, и густое вязкое семя стало выплёскиваться из него, а тесные мышцы сжали Эда так сильно, что он и сам качнулся за край, утыкаясь влажным от пота лбом в плечо Освальда. Он никогда, ни разу так не кончал. Не сказать, что у него был большой опыт, но было с чем сравнить. И Освальд неожиданно был самым лучшим, что случилось с ним в жизни. Несмотря на отсутствие опыта. Несмотря на то, что Освальд — мужчина. Сознание медленно уплывало. Из-за злости и нервов Эд почти не спал в последние дни. И сейчас, когда вдруг разом проблема оказалась решена, усталость дала о себе знать. Эд понимал, что расслабляться опасно — остаётся вероятность, что Освальд не простит того, что он сотворил, и вполне возможно, он уже не проснётся этим утром. Но всё это не имело значения. Он наконец понял, чего хотел, к чему стремился. Понял, кто он такой. И значит, можно было отдаться на милость победителя, надеясь, что его простят. Эд выскользнул из всё ещё трепещущего тела, почувствовав, как вязкая ниточка семени тянется от Освальда к нему, и закрыл глаза. Последнее, что он почувствовал угасающим сознанием — то, как тёплая рука Освальда обвила его плечи, а ко лбу прижались горячие губы. *** Освальд к утру уже многое перестал понимать. И когда Эд внезапно заговорил о любви, всё происходящее стало казаться каким-то безумным сном. Он никогда не думал, что может быть так больно. Не представлял, что может быть так хорошо. Эд дал ему всё это за одни сутки. Он лежал, обнимая спящего Эда за плечи, когда первые рассветные лучи редкого в Готэме солнца озарили комнату. Он не мог понять, можно ли верить Эду. Резкая перемена в поведении того была очень кстати. Но он вспоминал, как несколько часов назад на полном серьёзе собирался его убить. Сейчас же он понимал, что не смог бы этого сделать. Нестерпимая нежность окутывала его при взгляде на усталое, но умиротворённое лицо Эда, спящего в его объятиях. Эд много раз твердил ему, что любовь — это слабость. Что она погубит его. Что только без любви он обретёт свободу, и Освальд этому верил. Но сейчас, живым встречая рассвет, прижав к себе любимого человека, который вновь вернулся к нему, и который за ночь доказал свои чувства, Освальд вдруг понял: любовь — это не слабость. Эд всегда заблуждался. Любовь — это сила. И именно эта сила сегодня сохранила ему жизнь и вернула Эда. В конце концов, и он всегда это знал: любовь побеждает всех.