***
Нефертари плачет за них обоих долгими вечерними часами, одинокая в своих роскошных комнатах. Пока её муж мечется в объятиях ночных кошмаров, она справляется со своей потерей сама. Но теперь она не просто женщина – она королева Египта. Всё это так неправильно, так не по-настоящему; но разве у них есть выбор? Ведь Египет нуждается в королеве – ничуть не меньше, чем в фараоне. В ранние утренние часы, когда её муж приходит к ней, Нефертари не может не замечать, что его лицо осунулось ещё сильнее, что его пальцы испачканы в засохшей крови и что его ярко блестящие глаза полны невыплаканных слёз. И когда Рамзес отстраняется, не позволяя ей промыть раны на ладонях, она даже не удивляется. Пусть так. Рамзес в свою очередь видит бледность жены и лёгкую дрожь её тонких пальцев; и притворяется, что не замечает, как её колотит в его объятиях и как отчаянно крепко она вцепляется в его плечи и прячет лицо всякий раз, как они делят супружеское ложе, соединённые горькой любовью, болезненной тоской и безмерным одиночеством. И всё же они улыбаются друг другу. Они – Египет. И они выстоят. Лишь бы только закончились эти ночные кошмары.***
Этого не происходит. Проходит год, и десять лет, но ночные кошмары не оставляют его в покое, разве что становятся реже – но вместе с тем и куда страшнее. Теперь всякий раз, когда фараон просыпается от удушья, ему требуется почти целый день, чтобы прийти в себя. Он уже к этому привык – как и Нефертари привыкла к виду окровавленных ладоней мужа и к знакомому имени, слетающему с его воспалённых губ во сне. С рождением первенца кошмары поначалу отступают; но потом атакуют с удвоенной силой, обретя новый сюжет. Когда фараону в первый раз снится безжизненное мумифицированное тело его маленького сына в гробнице, наутро Нефертари так и находит его стоящим на коленях у кроватки мирно спящего ребёнка, с окаменевшим лицом и неприкрытым страхом во всегда таком уверенном взгляде. И, пускай ей и удаётся успокоить мужа, но её сил недостаточно. Её самой недостаточно. И самое худшее — что оба они понимают это.***
Идут годы. Рождаются дети, возводятся монументы, завершаются триумфальными победами войны. Египет горделиво возвышается над соседними царствами, и его пирамиды так же величественно-загадочны, как и его фараон, властный Рамзес II, любимый и уважаемый многими за мудрость и могущество... и ненавидимый многими за жестокость. Годы идут, но кошмары не исчезают. Теперь у них есть голоса, тысячи голосов, шепчущих в ночи: "Избави нас". Поначалу Рамзес даже пытался говорить с ними, но потом осознал, что мольбы обращены не к нему – к тому неуловимому призрачному силуэту, что он лишь на долю секунды успевает увидеть по пробуждении. Фараон не говорит о своих снах жрецам. Он вообще никому о них не говорит – довольно и того, что об их существовании знает Нефертари. Незачем тревожить её ещё сильнее – особенно если сны окажутся пророческими. Он фараон. Он не имеет права на слабость. И поэтому он молчит.***
Последний сон не похож на остальные. В нем нет ни рук, что так жаждут убить его, ни распростёртого на камне бездыханного тела его сына… Только невнятное многоголосое бормотание «Избави нас!» – и лицо его брата. Испуганное, отчаянное, в глазах застыла дикая боль, рот раскрыт в неслышном крике… Моисей тянется к нему, словно предупреждая о чём-то; а потом на голову фараона будто бы обрушивается огромная морская волна – и все поглощает тьма.***
Следующим вечером фараону хочется попросту рассмеяться над собой. Как можно было представить, что этот чужестранец с лицом его брата и пастушеской палкой в руках вообще способен на такие эмоции? Нет, те чувства из его сна принадлежат его брату – настоящему брату; а человек, стоящий теперь перед ним, –отнюдь не тот Моисей, которого он знал. Рамзесу легче поверить, что его брат погиб годы тому назад под палящим солнцем египетской пустыни, чем осознать, что это действительно он так спокойно и уверенно заявляет: «Я пришёл избавить свой народ от плена», и холодные слова его звучат причудливым эхом снов фараона. Легче отказать чужаку, чем потерянному и вновь обретенному брату, который стал твоим врагом. И он говорит: «Нет». И приходят казни египетские.***
Его страна лежит в руинах. Его народ страдает и умирает от голода и заразы. Его жена не покидает дворца, не спуская глаз с их сына. Египтяне в панике. Евреи ждут. Но фараон несгибаем. Его собственное тело подводит его, поддавшись болезням; но в кромешной тьме, окутавшей всю страну, фараон не видит даже собственных рук. И не подходит к факелам, дающим хоть немного света, чтобы не видеть, как его пальцы теперь похожи на те, что он видел во сне – хоть и покрыты не ссадинами и мозолями от тяжкой работы, а отвратительными язвами, насланными безликим богом евреев. Он делает глоток, не зная, что именно плещется в кубке – и вода, и вино теперь цвета крови, не отличить. Ему всё равно.***
Непроницаемо черна ночь смерти его сына. Но несмотря на темноту, фараон безошибочно узнает то страшное мгновение, когда мирно спящий мальчик, которого он отчаянно прижимает к себе, пытаясь укрыть от незримой угрозы, просто перестаёт дышать. Никогда раньше он не чувствовал такой боли.***
На следующий день он готов позавидовать своей жене. Нефертари – мать, и ей легко ненавидеть убийцу её ребенка. Несчастная женщина даже не думает обвинять в своем горе Рамзеса, хоть он и мог бы всё предотвратить; нет, она вцепляется в него как в единственную опору, рыдая и проклиная Моисея. Рамзес качает головой. Не его брат виноват в этом.***
С ненавистью жить проще – так думает Рамзес, стоя на колеснице, несущейся во главе египетской армии к берегу моря. Любовь – другое дело. Евреи уже почти на другом берегу – и он не решается даже задуматься над тем, как это возможно. После всего, что он видел, широкая полоса сухой земли, обрамленная расступившимися водами, его уже не удивляет. А может, ему просто всё равно. Две огромных волны угрожающе нависают над одинокой фигуркой, шагающей по дну морскому. Фараон запретил своим воинам следовать за ним. Довольно смертей. Это его битва, и только его. И он не рассчитывает на победу.***
Его брат – ибо это и вправду его брат – уже ждёт его. Он тоже один. Выражение его лица уже не кажется отстранённым или угрожающим – нет, Моисей глядит на него с глубокой скорбью, словно отразившей его собственную, и за тёмными ресницами плещется отчаянная мольба о прощении. И уже нет ни войны, которую нужно вести, ни битвы, которую нельзя выиграть. Как только Рамзес встречает взгляд брата, всё произошедшее отступает на задний план. Всё прощено и забыто – боль потерь, гордость и ненависть, долгие годы разлуки; всё забыто. Остается только их любовь, глубокая и беззаветная; и неважно, что её вкус горек, ибо слишком высоки стены между их народами, слишком широка пропасть, не перелететь… Любовь – единственное, что ещё имеет значение. Моисей оживает первым – хватает египтянина за руку, игнорируя уродливые язвы на смуглой коже, шагает ближе: - Мне жаль, брат. - Этот твой бог… он поможет тебе? Он поможет тебе вести твой народ? Моисей удивлённо хмурится: - Конечно, Рамзес. Ты же знаешь это. - Я знаю лишь, что он жесток. Стой! – фараон вскидывает руку, останавливая готового возразить Моисея. – Не говори ничего. Мои люди видели от него только жестокость. Но он на твоей стороне, и я этому рад. Не превращай его в своего врага… брат мой. Если ты не можешь оставаться со мной, то хотя бы позволь мне знать, что ты в безопасности. - На моих руках кровь твоего сына, и ты беспокоишься обо мне? - На моих руках и руках моего отца кровь твоего народа, и всё же ты зовешь меня братом, – Рамзес опускает взгляд: огрубевшие пальцы Моисея кажутся ровными и бледными на фоне его собственного предплечья, тёмного и изуродованного болезнью. Фараон вздыхает. – Мне... тоже жаль. А в следующий момент Моисей заключает его в такие крепкие объятия, что дышать становится невозможно; и египтянин отвечает тем же, ловя ускользающие моменты близости с любимым братом. Ибо оба они понимают – эта встреча действительно последняя. Они бы стояли так вечно, не размыкая объятий, но внезапно воздух наполняется глухим зловещим гулом, который, кажется, доносится отовсюду. Братья одновременно отстраняются друг от друга, оглядываясь. То, что они видят, пугает: расступившиеся морские воды начинают медленно, но неотвратимо сближаться, возвращаясь на прежнее место и угрожая смыть их обоих, словно щепки. - Ступай, Рамзес, – в глазах его брата притаился искренний страх, а голос слегка дрожит. – Пожалуйста, ступай. Я хочу, чтобы ты был в безопасности. Египтянин оглядывается, видя, что за его спиной воды уже почти сомкнулись, отрезая путь к берегу. Он иронически усмехается: - Но твой бог хочет не этого. - Так пойдём со мной! Ты не успеешь вернуться на свой берег, пойдём со мной! Мы найдём способ переправить тебя обратно, обещаю! Пошли же! Фараон делает шаг назад, не сводя взгляда с лица брата. Сейчас оно точно такое, как было в том сне: испуганное, отчаянное, в глазах застыли дикая боль и отрицание. Моисей качает головой, отказываясь понимать: - Что ты делаешь? Это же самоубийство! Но теперь, в отличие от сна, Рамзес слышит его слова и может ответить: - Я никогда не пойду с тобой, брат мой. Потому что я слишком горд, чтобы сдаться твоему безымянному, безликому, жестокому богу, хочет добавить он. Потому что моя гордость – всё, что остается мне в этом безумном мире, который рассыпается под моими ногами. Потому что я люблю тебя, брат, а пойти с тобой означало бы подвергнуть и тебя гневу твоего бога. Я не стану причиной твоих страданий. - Но зачем тебе умирать?.. Боги, это звучит так беспомощно. Рамзесу почти кажется, что они снова дети, снова в отцовском дворце; и малыш Моисей, встревоженный чем-то, чего не понимает, как обычно, прибежал к старшему брату за помощью. Рамзес всегда помогал ему всем, чем только мог; вот и теперь он может дать младшему брату тот ответ, которого тот ищет. В последний раз… И неважно, что единственное, чего хочется самому фараону – снова схватить брата за руку и уже никогда, никогда не отпускать. Он фараон. Он не имеет права на слабость. И поэтому он улыбается. - Потому что я так хочу. Воды морские уже полностью отгородили от него египетский берег; но для Моисея путь открыт, хоть и узок. Хорошо. Ибо гибель его – самый страшный кошмар Рамзеса, страшнее тех проклятых рук, ставших теперь его собственными, страшнее даже смерти его сына. Тогда он ничего не смог сделать. На этот раз будет иначе. - Ступай, Моисей. Пусть твой бог поступает как знает. - Ты не понимаешь! Он не хочет твоей смерти, Он дает тебе шанс! Ну идём же, прошу тебя! Фараон игнорирует протянутую руку брата и бездонную тоску в его глазах. - Мне не нужны его шансы. Мне ничего от него не нужно. Ступай, брат мой, и живи счастливо. Ты нужен своему народу. Грозный гул за его спиной нарастает. Пусть это не самая лучшая смерть… но будет довольно и этой. Моисей невольно делает шаг назад. Потом ещё один, и ещё. Воды расступаются шире по мере того, как он удаляется от неподвижного Рамзеса. Хорошо. По крайней мере, этот бог действительно заботится о нем. Последнее, что он помнит – лицо его возлюбленного брата, безмерный ужас в его тёмных глазах, отчаянную мольбу в его голосе… Рамзес хотел бы сказать ему очень многое – но времени остёется лишь на одно. - Прощай, мой брат. И, когда огромная волна уже готова обрушить на него всю свою мощь, Рамзес улыбается.