Карбоген

Пальцы царапают колонку, оставляя параллельные прямые на месте покойной пыли. Локти находятся в таком неудобном положении, что ни один выдох не вырвется бесшумно. Побаливает горло от постоянного напряжения, готовности что-то высказать. Никаких движений губами. Забыть о существовании нервных окончаний на лице. Перенести бы всю чувствительность на шею и опалённые плечи. Поставить на паузу, замедлить. Стены тушат простуженный комментарий, а маятник ожидания едва не выходит из прорисованной орбиты. За трёхсекундным состоянием покоя, — это можно сравнить с невесомостью в прыжке со скалы, с маятником, прошедшем ровно половину своего пути, когда он ближе всего к земле, — он ждал продолжительный жест близости, невербальный посыл о чём-то тягучем, подкожным, но услышал оглушительный удар упавшего с колонки невыключенного микрофона. Предупреждение об опасности на ультразвуке, как в четыре раза ускоренный на плёнке крик младенца. Режет по мозговой ткани. Вокалист никогда не вспомнит о кнопке "off". Для Артура это бьющееся стекло посреди забвения. Потому что он понимает: на самом деле в помещении пусто. Целовать его плечи могут только пылинки. — Мерзость, — как то ни странно, говорит он не о разбросанных на бетоне распечатках со словами песен дебютного альбома, хотя сам изменил бы половину строк. По его мнению, в них не хватает кислоты. Он говорит о косяке мыслей, порой принимающим вид человека. Их жанр должен ощущаться иглоукалыванием, донорской сдачей крови. Артур прекрасно знает эту вещь — каждый день зажимает острые струны, а вечерами рассматривает натёртое покраснение в свете жёлтой лампы. В свете фонаря, пока он добирается домой, видно хуже. Да и мысли кишат не те: насущные, мгновенные, тут же отпускающие. Чёрно-белые. Когда думать не о чем, в потёмки прокрадываются цвета и объём. Осветилось и доселе гуляющее по ветру утомлённое желание. Он готов биться об заклад, на минуты три этот ветер стал тугим подвешенным канатом, на котором он благополучно оступился. Дома его одеяло становится холстом для путаной системы игральных карт, безотчетно сжатой в кулак ладони и красного маркера. Артур проводит кресты на лицах. Особого внимания удостаивается дама червей — на её рубашке карандашная подпись "Франциск", прямой гид в клинику, ведущий актёр иллюзий. Когда-то колода была подарком, Франциск пытался попасть во вкусы. Сейчас это то, что помогает выплёскивать цвета из головы. Объёмные образы, готовые заменить реальность. — Проваливай, — шепчет он коротко, рисуя крест на глазах короля бубен, сжимая губы до посинения, а пальцы — до аритмичных подрагиваний. Наверняка он не замечает ни произнесённого слова, ни неровности линий. Достаточно заметить, когда перед глазами возникнет то, чего на самом деле нет. Пустяки, не правда ль? Артуру слышится голос в завывании вентиляции, укор в постукивании мотора. Насмешка в расположении солнечных лучей на глобусе — любому обывателю они покажутся хаотичными, сожаление в синем утреннем асфальте. Вместо звона в ушах раз за разом повторяются гудки. Те, что бывают перед первым аккордом песен на магнитоле. Звонит ли он на самом деле или это ему видится под давлением вакуума — действия неизменны. Разогнать призрачные частицы, удалить из памяти воздушные касания, пробудить хриплый голос. — Чёртов маменькин сынок, вали отсюда, — проносится, словно в бетономешалке: элементы различны, смесь едина. Он живёт стиле босховых картин. Жуткое содержание не позволяет понять, где ложь разума, а где правдивость. Кто-то гладит его плечи. У "кого-то" есть личина. Когда иллюзия исчезает, хрустит раскрошенное стекло. Пока ещё не песок, вдохнуть который — расцарапать себе все лёгкие, но уже галька. Последнее, что он сделает — это признает, что думает о нём. Сам и по желанию своей головы.

***

"...металлическая дверь в переулке за автозаправкой, у неё всегда стоит байк цвета постеров из семидесятых. Думается мне, он мог принадлежать оглохшему охраннику. Бок ржавый, с места не двигается, а никто не позарится. Все местные студенты дорогу найдут, тебе же лучше не приходить, Франциск. Тебя изобьют за углом сразу, как увидят. Но я бы хотел, чтобы хоть однажды ты услышал," — гласит письмо на электронной почте. В шестом месяце после двадцатого дня рождения у многих открываются глаза на жизнь: кто-то начинает перебираться из пиццерии в кафе для среднего кармана, кто-то перестаёт недолюбливать осень, другие познают венчание и младенческий тошнотворный крик в дешёвеньком трейлере. Артур познал три вещи. Первая — никогда не рассказывай непривыкшим к грязи в углах и в музыке людям дорогу до помойного места. Здесь молодые телом и духом развлекаются сливом бензина из машин-старушек, которые так и хочется назвать "добрая Бетти", а девочки третьего сорта крутятся у четырёхпалого сынишки инспектора. Красота и эстетика. Вторым была своевременная оплата счетов, третье же заключалась в том, что на улице лучше молчать, даже если ты идёшь в ногу с потенциальным собеседником. Его может не существовать. Воздух в месте, проеденном "червяками", тогда был скомканным и плотным. Благо, звуковая волка от гитарных рифов его сотрясала. Это был их первый и последний удачный гаражный концерт. От сигарет струйками исходил развевающийся, точно белые платки в порту, дым. Горький, о чём-то подороже здесь не мечтали. Дым воздействовал на зрение, вряд ли бы кто-то уследил за передвижениями рук гитаристов по грифу, мутнели ноты на слух. Это не было приятно Франциску. Скорее, его ощущения были диаметрально противоположными. То самое письмо давно уже прочитано третьим лицом. Другие не хуже. Ни самое первое, за кое хотелось прожечь асфальт и провалиться, лишь бы не вспоминать, ни последнее — ядовитая реакция, гадкий плевок, напечатанный с одной пылкой целью — унизить. Артур закрывает глаза, чтобы не видеть позолоченной пыли, зависшей над ним. Вдох чуть сменил её положение, как когда-то риф. — Мерзость. Вентиляция по-прежнему гудит, возможно, это она преобразовывалась в телефонные разговоры. Призрачные частицы касаются щеки, скользят до самого подбородка в неожиданно холодной бескровной форме. Позже, однако, приобритают тёплую кровь и плоть, по которой первую разгоняет несуществующий орган. Может, это он стеклянный и рассыпается? В объёмных иллюзиях есть плюс. Их можно оттолкнуть, не прилагая нечеловеческих усилий, без молитв, соли или полного порядка. В его голове порядка не сыскать ввек. Разве что на столе. При всём желании стол голову не заменит. — Прочь, я сказал. Чёрт возьми, ты меня когда-нибудь послушаешь? Кому ты это говоришь, Артур? Голова падает на подушку. Кому же? Смех отрывистый, понимающий, но иллюзорный или реальный, его или Франциска — ясно настолько же, насколько можно поверить в религию. К сожалению, мысли собрать вещи и съехать не могут, а настоящий Франциск, рождённый в Лионе, с паспортом и пропиской, теплокровный не благодаря болезненному воображению, сейчас пьет кофе в своей квартире, читает, быть может, Бронте и пишет тому, кто лучше Артура. И, конечно, приятнее. Химическая смесь побуждает чихать с непривычки. Карбоген — кислород и углекислый газ, до чего простой состав. Концентрация первого — седьмесят процентов, второго куда меньше — тридцать. Если положить этот скелет на жизнь, реальность будет вовсе не первым. Есть ли возможность их разделить? Стеклянный песок забивается в линию жизни, Артур вновь сжимает кулак. Забыл о том, что он-то не бескровный. — Догадки и ответы мне не сдались, прочь. Поживи в подворотне или на той треклятой автозаправке. Никто не услышит злость, возросшую на обиде. Здесь никого нет.