Рассвет

Я видел как творились самые прекрасные из греческих статуй, как повторяли их римские скульпторы. Как возвышались и рушились цивилизации. Я шел вперед через время, словно шел по реке. Время обтекало меня, не оставляя видимых изменений. Странствуя я овладел многими искусствами, пением, танцами, письмом и живописью. Последнее особенно захватило меня, и шлифуя свой навык, я достиг совершенства. Но идя сквозь мрак, я искал свет. Я тысячи и за тысячами еще тысячи раз вспоминал свой последний рассвет. Долгие года воспоминание о нем, было единственной отрадой в царстве крови и жажды. Я изображал его снова и снова, столько раз, что не сжигай я свои творения, ими можно было бы заполнить всю Александрийскую библиотеку. Я творил при свете огарков, свечей, масляных ламп, и картины мои были бесподобны, но я не показывал их никому, это было моей тайной. Сложно передать, как много для меня значили те нежные желтые и зеленые переходы, голубеющее черное небо, и бледный облик луны. Это было мое воспоминание о той жизни, когда я был частью мира, той жизни где я был любим, и любил сам. Мой последний рассвет был для меня самым бесконечно дорогим воспоминанием. Пока воспоминание о нем не стерло новое, ставшее новым рассветом. Я встретил того, кого не смог убить. Он был и ласков и жесток, он стал моим, перерождением, отсчетом новой жизни, моим вторым рассветом. Его черты лица, глубокие, наполненные тоской и жизнью глаза, тонкий аристократичный нос, чуть пухловатые губы. Словом все то что делало его самим совершенством, снеизаергнутым ко мне в ад ангелом, я повторить не мог. Все его портреты нарисованные мной едва-ли могли передать и сотую часть его образа. Я был влюблен, я обожествлял мое солнце, я был готов целовать его руки и рыдать лишь от мысли о разлуке до следующей ночи. Я жил его дыханием, его словами, движениями. Я жил им. Его наивностью и юностью, его страданиями, его чувствами. А он горел, горел сначала внутри, а затем выгорев, не смог более мириться с невыносимой жестокостью бессмертной жизни. С одиночеством, тьмой и кровью на руках. Мой маленький принц, мое солнце, мой ангел, был сломлен тем, что казалось мне лишь незначительной преградой. И когда он не смог более выносить своего существования, он сделал со мной непростительную вещь. Зная как я люблю его, зная что я не смогу отказать ему, он заставил убить его. Испить до последней капли его кровь, и укутав в саван, сжечь. Я обливался слезами, моля его не делать подобного, моля хотя бы ради моего рассудка не заставлять меня в этом участвовать, не уходить. Я был эгоистичен, как и он, но я любил его искренне и от того проиграл. Я сдался его непонятным словам и уговорам. Но когда его тело обращалось в пепел, я горел вместе с ним, а рассыпался еще несколько веков. И наконец, когда осталась лишь оболочка, пустая, не имеющая ни единого желания, кроме как умереть, я ожидал свой третий рассвет. Я выбрал поэтичное место, для свидания со своим возлюбленным, крышу собора Парижской Богоматери. Облокотившись на одну из каменных горгулий я всматривался в линию горизонта. Я мечтал увидеть солнце, главное было ничего не пропустить. Исчезающая ночь звала меня с собой, инстинкты велели спрятатся, а тело от изнеможения желало спать. Но все это было неважным, теперь не важным. Я наконец понял, что хотел сказать тот кого я любил. То что умерло, не может жить, ни ему, ни мне не было места в этом саду жизни, и от того такая боль и тоска владела нами. Но если этот мир не был более нашим, то значит был другой, тот в котором обитали такие как мы. Мир где мы будем своими, и там меня уже заждались. И врата в этот мир это солнечный свет. У горизонта посветлело небо, и липкий страх наполнил вены, мне хотелось бежать, хотелось зарыться в самую глубокую яму. Но я не сдвинулся с места, и лишь позволил прошептать себе несколько слов, когда первый луч, пополз вверх по стене собора. И пойду я долиной смертной тени, и не убоюсь зла, ибо ты со мной…