А на кухне горел свет.

      Это нелепо.       Две светлые головы, растрепанные после веселого, бесконечно вальсировавшего по спирали вечера, придвигаются друг к другу, заставляя хозяев по-ящерьи стелиться по столу: две пары растопыренных ладоней — молочно-белые кленовые лапки с остро проступившими дорожками сосудов и каменно-гладкие, тепло-тяжелые, наконец успокоившиеся кисти — почти соприкасаются. Пряди лучистой штриховкой спадают на заговорщически наморщенные лбы — серебристо-льняные и снежно-седые.       Даже смешно.       На губах едко и кисло от судорожной улыбки-оскала, натянутой с треском стальных тросов, отчаянным свистом бича и исступлённым протестующим ревом стаи внутренних львов, от чужого, благообразно тихого, шуршащего, вскользь гладящего по вискам хохота и неглубоких вмятинок на землянично-нежных, безуспешно прикусываемых губах.       Неприемлемо безрассудно.       Она рассеянно заправляет за ухо мерцающую прядку — точно росчерк лунного блика пропускает сквозь пальцы… Он не может оторвать взгляда, задыхается, чувствуя, как взбешенно трескается и жжется ледяная глыба в горле, и прячет, жадно прячет на илистое дно зрачкового омута отражение ленточно-тонких пенно-бледных, обветренных и обожженных рук.       Совершенно безумно.       Лёля плавно склоняет до краев налитую шумом оваций и восторженных криков, оплетенную блеклой мигренью голову и прикрывает уставшие, замутненные впечатлениями и сомнениями глаза, когда Эдуард Иванович осторожно касается ее размыто-ломкого запястья. Не сжимает, — как бы он посмел! — скорее робко нащупывает, сам не зная зачем.       В соседней комнате, раздраженно порыкивая сквозь сон, шумно вздрагивает и ударяет хвостом по полу Чип.       Двое преступников на кухне ошпаренно вздрагивают и поспешно отшатываются в прямолинейные объятия спинок своих сварливо-скрипучих стульев. Обморочно голубоватая хозяюшка с запоздалым стыдом вскакивает и почти бежит к разоряющемуся уже с полчаса чайнику, зябко приподняв узкие детские плечи, точно стараясь укрыть от грустно-внимательного василькового взгляда раздавленно-малиновые разводы страдальческого румянца.       Никто уже много лет не зовет ее Ольгой.       Дрессировщик запрокидывает голову, накрывает широкими, наждачно-истертыми, огрубевшими ладонями глаза и озлобленно давит на собственные оцепеневше-неподвижные веки, закрашивая черноту тугими фосфоресцирующими кольцами.       Солнечная ли? — несомненно. Неизменно сочащаяся мягким призрачным светом, щедрая на заботу и ласку, лебедино изящная и хрупкая девочка-мать-защитница-и-кормилица, стойко и кротко запретившая себе плакать на людях шесть лет назад. Обременяющая себя чужим горем с безотказной незамедлительностью и уютно суровым сведением к переносице выгоревших бровей, небезразличная до героического самозабвения… Восхищающая, очаровывающая своим непреклонным жизнелюбием.       Значимая ли? — безусловно. Тихонько напевающая за работой, успевающая всегда и везде, и не думающая жаловаться, благородная и справедливая сиротка с характером взрослой. Как дрожало и корчилось у него все внутри, когда жемчужно-серая Аризона грациозно вбежала в испестренный световыми синяками, цирковой двор и в рыжем тягучем мареве он разглядел это худое, скованное изумлением и продрогшим неверием личико — словно бы за ней примчалась не точно такая же, улыбчивая и сердечная девочка-ровесница, а двухголовый лев, всю дорогу пытавшийся убедить несчастную спутницу, что он прекрасный принц и собирается отнюдь не сожрать ее, а взять в жены! И Эдуард Иванович скоропостижно и — хвала железной выдержке! — временно сошел с ума. Порывисто стащил с лошади и стиснул, выжимая из-под ребер измотанную горечь и ядовитую обиду — не на взбалмошного дедушку с его капризами, на клыкастую ехидную долю.       Великая ли? — непреложно. Труженица, глубин чьих жертв и мучений не пытался понять ни смелый и любознательный Виктор Мокроусов, ни уж тем более забывчивый и твердолобый Петька Пара. Ежедневно по доброй воле связывающая себе руки чужими проблемами, дружелюбная и готовая дать второй шанс, отважная и сообразительная, принимающая незнакомого мужчину, как дорогого и утомленного гостя, палочка-выручалочка — маленькое, непонятое, неизлечимо одинокое в своей сознательности и ответственности создание.       — Чаю? — шепчет она чуть хрипло, показывая ему безупречный, очерченный переливчатым ламповым сиянием профиль.       — С удовольствием, — кивает укротитель, опираясь на стол и картинно потягиваясь не хуже своих хищников.       «Чая, щедро приправленного твоими волнениями и тревогами?»       Предложение совершенно иного рода и тона тлеет между ними роковым гибельным канатом.       А главная проблема, камень преткновения и единственное препятствие чутко и неверно дремлет за опасно проницаемой стенной перегородкой.       Эдуард Иванович не подл — пока еще беспросветно не хочет быть таковым — и не станет, пользуясь этой временной свободой, помогать нестираемо поселившимся в ее голове образам хаотичными спутанными рядами переходить в реальность под звонкой личиной коварно соблазнительных, манящих слов.       Он будет пить крепкую и черную, как пляшущая паром жидкость в граненном стакане, досаду с долькой вяжущего сожаления вместо лимона и думать о стройной смешливой женщине с угольной косой до пят и юрких и звонких мальчишках-близнецах, непоправимо оставшихся в прошлом и неотделимых теперь — как не чудовищно, гадко это признавать! — от уродливого, гниющего заживо тела войны.       … о том, что давным-давно, в незапамятные дикие времена он — неприкаянный бродячий артист — мог бы без пышных извинений и любезностей перекинуть через плечо покорившую (до боли, до стука в ушах, до крика и проклятий, до неистового неистребимого желания накрыть собой и никогда не отпускать) царевну и смешаться с маскарадом ночных бескостных и гибких теней. После чего она до конца своих дней, всенепременно, презирала бы его.       … что, когда дедушка таки проснется, — а это может случиться в любое мгновение! — и, кипя опасениями и гневом, явится в неприкосновенные, без уговоров разделенные ими полумрак и тишь, он на ничтожно краткий, но непростительный миг полнокровно и пронзительно возненавидит его.       Заклейменная Лёлишной Ольга не спешит занять свое место ровно напротив него и стоит, бессильно и беззащитно прислонясь к плите, заведя руки за спину и так сдавив обод верной компаньонки, что сахарно-белые пальцы смотрятся режуще-контрастно даже на фоне данного предмета техники.       Глаза у нее золотистые* и мягкие, чуть притухшие, — сточившие свой блеск о насыщенный, полный переживаний и неожиданностей день — задумчивые и совсем невеселые, но дрессировщик все же замирает на середине глотка и пристально наблюдает, как юная женщина** бездумно накручивает на шершавый палец воздушную прядку, пока под решеткой ее ресниц вызревают и затаиваются самые невероятные, дерзкие и печальные мысли. И уже в который, заговоренный проклятый раз вспоминает начало этого неописуемого, многоцветного и красочного месяца.       Он считал себя меланитовой скалой, невозмутимым айсбергом — что еще способно противостоять ненасытному и неустанно яростному пламени зверя, безостановочно ищущему возможность мести? Но Лёля показалась невероятной с первых шагов, высказываний и действий — неунывающее самоотверженное чудо. Он поглядывал в замочную скважину ее суждений и оценок на цветущее плодородное изобилие ее внутреннего мирка, а после пораженно обозревал на деле навалившееся на нее плачевное бремя, не в состоянии перестать сопоставлять безмятежное довольство и неподъемный гнет. И пленяться. Каждой черточкой, жестом и вздохом.       Гранит кипел, лед пылал, еле различимый кашель и смущенные просьбы сбивали с ног, а львы на тренировках смотрели голодно и всезнающе, вновь и вновь отказывались подчиняться и бунтовали, шли на приступ, не скрываясь, по одиночке и разбиваясь на группы. А дома его ждало мечтательное мурлыкание себе под нос, корона шелковых светозарных волос и радостное «Эдуард Иванович! Как прошел день? Умаялись? Идите скорее к столу, ужин как раз подоспел!». Это был самый настоящий и страшный заколдованный круг, и, затравленно извиваясь в его обнаженном центре, он смеялся сухим шелестом манежных опилок под ногами и саркастично цедил сквозь зубы, без колебаний разряжая пистолет в морду большой песочной кошки: «Потянуло на волю, да, старый филин? Засиделся в дупле? Охота стать соловьем?». И шутил с ней как мог, выворачивался наизнанку, улыбался и ободрял. Она кивала, благодарила и верила. А потом однажды случайно и внезапно взяла за руку. Морозно — он до сих пор не может забыть и понять, почему у нее были такие по-осеннему выстуженные пальцы — и непринужденно, потому что и правда ничего тайного в это движение не вкладывала. Но он — великий нахал и обманщик королей и королев саванны — застыл как вкопанный, борясь с тысячей лихорадочных признаний, желаний и планов, безнадежно, убого проигрывая… Ее необходимо было отбросить, отогнать на безопасное расстояние, как гривастых хищников, с которыми он ежедневно сходился в поединке, невинное прикосновение было тончайшей, паутиночной нитью!.. Но перерубить эту связь ему оказалось не под силу.       «Слишком много, » — усмехается укротитель, потирая безупречно выбритый упрямый подбородок.       «Всем скопом…» — изможденно качает головой Лёля, обнимая себя трясущимися саднящими руками и чуть покачиваясь.       Дедушка за стеной ворочается и беспокойно бубнит.       На полу между ними выбрасывает раздвоенное жало искр, шипит и пляшет на исполинской груде обуглившейся боли и смолистого смеха, пепельных теней и хрусткого света закатно-багровый душный костер.       Девочка из третьего подъезда решительно отталкивается от плиты и, подлетев к своему собеседнику нескромно близко, растерянно и беспомощно опускается перед ним на корточки, утыкаясь горячим, уже иссеченным первыми морщинками лбом куда-то в его локоть. И бормочет — пылко, стыдливо и душераздирающе:       — Я все понимаю… ни толку… мне, нам… ни проку… конечно, не стоит… — не в лад, невпопад, спутывая смыслы и обезглавливая фразы.       — Совершенно, — шелестяще откликается Эдуард Иванович, накрывая широкой ладонью свечно-теплый взъерошенный затылок и то ли соглашаясь с мнением своей собеседницы, то ли называя примостившееся у его ног создание идеалом.       Волшебно…       Дедушка глубоко, прерывисто вздыхает, переворачивается набок и умиротворенно посапывает.       Девушка, чье полное имя все уже забыли, находит руку человека, которого жаждут слопать почти все, кого он любит.       И крепко-крепко сжимает — дерзости ей сейчас не занимать.