на границах историй

Ванда не улыбается — Ванда забывает цену улыбок за то время, что находится взаперти; она больше не в плену, и она помнит всё, но улыбаться у неё больше не получается. Она пытается, честно — тратит каждый вечер на растягивание губ, но глаза её всё такие же тусклые и мёртвые. Так ощущают себя те, кому больше нечего искать — не потому, что уже всё найдено, а потому, что больше нет смысла. Ванда потеряна. И её не под силам никому найти. Ванда слишком устала, чтобы пытаться составлять карты; картография — слишком скучно, чтобы тратить на это время, когда надо делать вид, что пора спасать мир. Который сама чуть и не уничтожила. Множество, десятки-сотни раз. Просто однажды её фиаско наблюдали все. В остальные разы как-то обходилось самогрызениями и "что же ты делаешь, прекрати". Ванда слишком потеряна, чтобы обнаружить новую величину в системе своих координат — она всё так же укладывает волосы по утрам, не глядя толком в зеркало, так же улыбается уголками губ, так же дышит, как дышала с рождения; но Билли подбирается так быстро и незаметно, что времени на возведение щитов практически не остаётся. У Ванды мёртвые глаза; Билли смотрит на неё так, словно она сошла с обложки инопланетного и дико редкого журнала — будто её не должно существовать; и глаза у Билли — Господи, научись называть его своим сыном, — такие же, как в зеркале по утрам. Билли тоже дышит, тоже улыбается; но глаза у него тусклые и выгоревшие, и Ванда не видит в них огня. Ничего не видит, кроме того, что Билли её любит. Странно любить ту, кого ты никогда не знал, странно любить ту, кто — опасность для всего сущего; странно любить того, чьё имя Ванда Максимофф, не нося эту фамилию — потому что Пьетро, думает она, всё равно любит, что бы ни делал и ни говорил. Билли тянет губы в слишком широкой для естественной улыбке — и Ванда видит все надломы в нём. Ванда делает вдох; Ванда всё понимает. Они те, в чьих руках всё. И если кто-то рвётся и надрывается в погоне за этим всем, они ещё не поняли. Иметь все нити на кончиках пальцев слишком сложно. Слишком сложно для любого, каким бы всесильным и невероятным этот кто-то себя не считал. Потому что Ванда знает; у Ванды силы менять вселенные, сортируя события так, как хочется; а Билли её сын. Билли не Томми, у Томми всё куда проще. Томми не наблюдает в снах, как рушатся миры и горят вселенные, не видит, как все, кто есть рядом, всегда умирают — не имеет возможности исправить это. А искушение слишком велико, чтобы не поддаться. Ванда знает, что Билли поддался. Однажды. Ванда тоже поддалась. Больше они так не поступят. Если цена миру и вселенной два изломанных челове— мутанта, так тому и быть. Максимофф смирилась с этим. Её глаза всегда пусты и никогда не улыбаются; Билли же не готов признать, что можно пустить всё наутёк. — Я... — сглатывает, — можно я поговорю с тобой? — в конце голос Каплана — у него даже фамилия не Максимофф; он не может по определению любить её, — притихает, но губы его продолжают шевелиться; и Ванда сглатывает тоже, потому что Билли боится называть её мамой. Словно вселенная пойдёт по швам, если это слово будет произнесено — и Ванда почему-то понимает. Одно неверное слово, одно неверное действие — и конец настанет так быстро, что от него нельзя будет сбежать. Когда приучаешься к концам, слишком быстро теряешь цену каждому началу — и поэтому глаза Ванды пусты; но глаза Билли мертвы не поэтому. У Билли всё только начинается; каждый день — новое начало; он не приучен к концам, к вечным ошибкам, к неверным фразам — он только вышагивает по этой тропе, и Ванда знает, что он близок к её концу. Ванда не хочет ему такой судьбы. Это не то, что должно произойти, верно? — Билли, — она улыбается, но не делает лишних движений, — рада видеть тебя. Он кивает, слишком официально, будто Ванда и не мать вовсе. Будто на совещании, где нужно сохранять тишину, или совете каких-нибудь шишек — Ванда привыкла слышать тишину за пределами собственной головы. Билли смотрит. У Билли, кажется, за грудиной ещё что-то есть, что может заселить глаза — но оно настолько мало, что его слишком легко затоптать. И это что-то, и самого Билли, но Ванда знает, что у Билли есть друзья — у неё тоже когда-то были. Знает, что у Билли есть парень — наверное, в мать пошёл. Знает, что у Билли есть брат — это единственное, что вселенная оставляет Ванде к концу. Тишина срывается с его губ. Ванда не предлагает ни чай, ни кофе — распахивает руки в стороны, предлагая то, в чём всегда сама нуждалась; и Билли падает в её руки, утыкаясь носом в висок. У Билли фамилия Каплан, но она всё ещё его мать — не совсем честный ход, но они делят похожие силы, чтобы найти точки соприкосновения. Билли молчит. Ванда молчит тоже. Билли близок к концу — концу своей тропы, где начало потеряет всякую цену; где за грудиной ничего не останется, кроме едкой щёлочи, выедающей рёбра. Ванда впервые боится за кого-то, чья фамилия не Максимофф. Она не знает, как ему помочь — это то бремя, которое придётся нести вечность и мириться с ним бесконечность; так уж сложилось, что ниточки никак не хотят спадать с пальцев, как ни пытайся обрезать их или тереть по углам стола, чтобы стянуть цветастые кольца с пястий. Билли вздыхает — щекочет ей висок и, кажется, даже невесомо целует; Ванда даже не дёргается. У Билли сейчас есть всё, что когда-то давно было у неё. Но у Билли есть мать, когда у Ванды её никогда не было. Билли громко дышит, и Ванда не хочет ему мешать. Если цена миру и вселенной два изломанных человека — Ванда будет за двоих.