Равные

Заставлять их находиться здесь в этот день — так нелепо. Малфой держит в руках бокал искристого шампанского — немного отдаёт подражанием маглам — и пытается помыслить этот пиздец, теперь гордо именуемый нормальной мирной жизнью. Он окидывает взглядом Большой Зал, в котором столики стоят врассыпную, а волшебники и волшебницы беседуют ни о чём, явно отрицая абсурдность мероприятия, устроенного Министерством. День Памяти. Неужели не понимают, каково всем им даже на миг мысленно возвращаться в тот день, что и так не выкинуть, не перечеркнуть, не забыть? Ему чудится на мгновение, что прошло не пять лет, а от силы пять минут. И снова слепящей вспышкой кадры мелькают. Ему бы выключить этот внезапно всплывающий в памяти сюжет, но сознание и не думает останавливаться. Бегство, Адское Пламя в Выручай-комнате, Тёмный Лорд, предлагающий присоединиться к нему, взгляд матери, полный любви и пылью осевшего на сердце горько-пресного отчаянья. Разъедающий его стыд. Страх. Выжирающая его до основания языками пламени боязнь, этот сумасшедший и абсолютно не контролируемый им страх за свою жизнь, за всё, что ему дорого. За те крупицы, что у него остались. Что ему великодушно кинули под ноги, насмехаясь. И чудовищное облегчение, граничащее с помешательством, чреватое чередой кошмаров по ночам годы спустя. Взгляд цепляется за мантию цвета весенней зелени — чудачка Лавгуд верна себе. Рядом с ней Лонгботтом — энергично жестикулирует, наверняка рассказывает об очередном заграничном сорняке, представляющем особую ценность. Через три стола от них — огненно-рыжая грива девчонки Уизли, по-прежнему лохматый национальный герой, как всегда комичный дружок Поттера и Грейнджер, сжатые губы которой говорят о том, что этот цирк ей тоже не по душе. Малфой задумывается о том, какой толк в том, чтобы быть живой легендой, золотой троицей, спасшей мир, если от фарса Министерства не сбежать даже им. Не послать всё, не забить на формальности. Притащиться сюда и заново переживать худший день в своей жизни. Скрывать беспокойство за фальшивыми улыбками и отчеканенными речами. Мир, в отличие от войны, их уравнял. Она внезапно прерывает порывистую речь Уизела, словно чувствует на себе его взгляд и пристально смотрит в ответ. В карих глазах проскальзывает понимание, и Малфой клянётся себе, что не будет разгадывать эти блядские шарады. Потому что она направляется к нему, спокойно, с той самой толикой равнодушия, что помогает сохранить эту грань между ними. Что не отшвыривает их туда, на десять лет назад, когда она зарядила ему по лицу. Его так оскорбило это тогда, а теперь остаётся печально усмехнуться тому, насколько всё было просто. Презрение, ненависть, неприязнь. Детские категории, определяющие чересчур сложные и неоднозначные по своей природе чувства. По рецепторам ударяют цветочные ноты её парфюма, а в реальность возвращает тихое: — Здравствуй, Малфой, — совершенно не та заучка Грейнджер, которую он знал. Он смотрит на неё, изучая сперва бегло, а после всё пристальнее. Взгляд скользит по уложенным волосам — не идеально гладким, как на Святочном Балу целую вечность назад, а ниспадающим мягкими волнами, по мантии персикового цвета, по элегантным туфлям на небольшом каблуке. Он замечает уверенность в ней. Не ту несгибаемую твёрдость и сухость, которые делали её похожей на МакГонагалл, нет. От неё веет сдержанной уверенностью, умиротворённостью и гармонией. — Ты изменилась, Грейнджер. — Мы все изменились, Малфой, это не новость, — столь привычная издёвка в голосе заставляет его улыбнуться. Неимоверно приятно знать, что есть хоть какое-то постоянство в этом до ужаса переменчивом мире. — Что, поучать своих щенков уже не интересно? — Он чувствует знакомое предвкушение перепалки с ней, включаясь в игру. — Куда же без твоих подколок? — хмыкает и улыбается. — Я серьёзно, Грейнджер, неужели с твоим дружком и никчёмным бойфрендом стало настолько скучно, что ты предпочла их компании меня? — Эгоцентризм налицо, — произносит ядовито и отводит взгляд. Он вдруг понимает, что должно быть, перегнул палку. Что задел что-то в ней, сам того не осознавая. Что это, Малфой? К чему эти грёбаные переживания? Волнение из-за грязно… Нет, он лишён даже этого. Язык не поворачивается назвать её так. Смешать с дерьмом, как прежде, когда всё было кристально понятно, до тошноты выверено и предсказуемо. Омерзительно цинично. Презрение, ненависть, неприязнь.Он и близко не испытывает этого. На передний план выходят сочувствие и сострадание, проснувшиеся в нём после затяжного сна. Он не успевает, правда не успевает притормозить, чем удивляет себя: — Прости меня, — протягивает руку, чтобы сжать её ладонь в своей. Рваный вздох. Её он, пожалуй, и того больше — шокирует. Их словно прошибает искрами от макушки до пят. Не разводит мощнейшими защитными чарами, не сносит Бомбардой, не разделяет Депульсой. Она замирает, лишь крепче сжимает его руку, будто… боится отпустить? Что это, Малфой? Скажи, ты можешь себе объяснить? Почему вы оба ведёте себя так, словно на вас наложили Конфундус, и вместо того, чтобы поливать друг друга колкими, ядовитыми фразами, вы стоите не дыша, окаменев? Почему вдруг ты перед ней извиняешься? Почему тебе важно, чтобы её не ранили твои слова? Почему вдруг стала важна она? Потому что она была важна всегда. И это полнейший пиздец, ёбаная клиника, внезапно проявившаяся болезнь, которую не излечат даже лучшие целители Мунго. — Мы не вместе… — нерешительно поднимает взгляд, и ей не нужно уточнять, кого именно она имеет в виду, чтобы он понял. Чтобы снова почувствовал что-то, отдающее торжеством. Триумфом. Этим мрачным и до выноса мозга нужным удовлетворением отсвоей правоты. — А три года назад, на слушании по делу последних пожирателей, вы ещё…? — давится этими словами, но ему надо, жизненно необходимо узнать. В нём что-то ломается, когда своенравная, непокорная, упрямая Грейнджер вопреки его ожиданиям отвечает: — Нет. Одним словом отрезает, отсекает, стирает этот эпизод своей жизни, развеивая все сомнения в том, что у них с рыжим могло бы что-то получиться. Да только выгорело раньше, развалилось, разлетелось на молекулы. — Этот придурок всё равно тебе не пара, — он резко дёргает её на себя, обнимает, вдыхая яблочно-коричный запах её волос. Слышит бешеный стук её сердца, потихоньку сходит с ума. Раздаётся звук битого стекла — краем глаза он замечает, как неуклюжий Лонгботтом что-то уронил. Он закрывает глаза и теряется в ней, ощущая себя в кои-то веки живым. Впервые за семь лет его внутренние демоны замолкают. А тишина не угнетает. Он наконец себя отпускает.