ты кому-то (понадобился)

Номер Слава аккуратно — ну, как ему кажется, — выспрашивает у Дэна. Тот хмурится, смотрит испытующе, будто заранее оценивая возможные последствия любого из своих решений; Слава улыбается, ему весело и пьяно, и голова лёгкая, пустая, хотя бы на несколько минут. В конце концов Дэн сдаётся. Лезет за телефоном, скидывает контакт, пожимает плечами в ответ на благодарное «ты лучший». Говорит: — Все равно же не отвалишь пока не получишь своего. Славе кажется, что он хочет добавить: «Не натвори хуйни. По крайней мере, большей, чем обычно». Но это Дэн, который знает его и знает, что просить о таком бесполезно, поэтому он только оглядывает Славу снова, внимательно, пристально, а потом разворачивается и уходит, пропадает в набитой людьми и гудящей от музыки квартире. Слава остаётся на прокуренной, сладко пахнущей травой кухне один. Объебались все, думает он; телефон с новым контактом словно жжёт карман. Объебались все, и я объебался. Или поехал окончательно. *** Через сутки Слава успевает проспаться, протрезветь и накидаться снова. О вчерашней лёгкости и пустоте в голове можно только мечтать, но и это лень. Было и было, прошло и прошло, бесшабашное довольство сменяется тяжёлым, даже самому Славе кажущимся натужным весельем. Поспать бы, решает он и ищет в квартире уголок потише, где не так слышно хриплый ор Замая, спорящего с Фалленом о — блядь, серьезно, новом фите Оксимирона, опять? — находит в конце концов, но слова «Грайм — это Рим», успевшие так удачно забыться за прошедшие пару суток, снова вертятся в голове. Славе кажется, они отпечатываются у него на подкорке, въедаются, врезаются в мягкое тело мозга. И рад бы не вспоминать никогда, вот только не получается. Он заваливается на пустующее — потому что самое неудобное, но, впрочем, похуй, — кресло, находит скинутый Дэном контакт и пишет, с третьего раза попадая по слишком мелким кнопкам экранной клавиатуры: «ПОВЫСИЛ ОТ КОСПЛЕЕРА ДО АРТ-ДИРЕКТОРА, НИХУЯ СЕБЕ». А затем отправляет, очень старательно не думая о том, что и зачем сейчас делает. Очевидно, тема с постмиронией сворачивает куда-то не туда. Или уже свернула. Ответа Слава не ждёт. Стоит только глаза закрыть, как появляются не то чтобы вертолеты, но ощущение довольно приятного покачивания, и только ноги, соприкасающиеся с полом, напоминают, что на самом деле он никуда не плывёт, а развалился, как последний еблан, в слишком глубоком, чтобы быть уютным, кресле, вытянул конечности, и если кто-нибудь ввалится в комнату сейчас, то обязательно запнётся и переебётся через него. Возможно даже носом в пол. — Ну и к херам, — бормочет себе под нос Слава и вздрагивает, потому что телефон отчётливо дзынькает звуком входящего сообщения. «Отожми капс» Коротко, вежливо, ни о чём. Зато с большой буквы. Разве что точки в конце не хватает. Нахуя, думает Слава. Нахуя вообще. От издевательской вежливости прилетающего через секунду «Пожалуйста» Славу тошнит. Не буквально, к счастью, — хотя, блевануть от короткого разговора с Мироном, которому сам же и написал — это вполне в его духе. Очень отражает. Он засыпает раньше, чем успевает придумать и отправить ответ, а утром, мрачно наливаясь на засранной кухне чаем, который сейчас кажется натуральной живой водой, обнаруживает в беседе ещё одно сообщение: «Заслужил». Слава давится чаем и ржёт, и сообщает внимательно глядящему на него своими круглыми глазами Грише, что самомнение некоторых долбоёбов стоило бы запустить в космос, потому что Земля больше этого не вынесет, нахуй, потому что так, блядь, просто нельзя. Чепушило оно и есть чепушило. *** По законам жанра, так всё и должно закончиться. Принцесса ахнула, юноша покачнулся, пирамида дрогнула... То есть, простите, дракон поджарил героя прямо в доспехах, сожрал и шлем потом отрыгнул, чтобы пищеварение не портил. Но Слава ебал те законы и те жанры и сейчас не видит приблизительно ни одной причины прекращать. Поэтому он пишет: «НОВЫЙ ГНОЙНЫЙ ИЗ ТЕБЯ ТАК СЕБЕ», и на полном серьезе задумывается, не перебить ли сообщение весёлым заборчиком из капса и обычных букв, по которому угорали малолетки в две тыщщи седьмом, но решает, что много чести, и вообще, и так сойдёт. Скидывает в вотсапп контакту, которого назвал Рептилоидом, потому что Жидом было бы слишком выкупно, а мало ли, кому в руки попадёт Славин телефон, он за собой-то не всегда может уследить, не то что за вещами. И охуевает, стоя на бесконечном, блядь, эскалаторе на «Адмиралтейской», от очередного внезапного Миронова откровения: «Заценил тут Нового Ротшильда.». На этот раз даже точка на месте. Вот позёр. «ВЛЯПАЛСЯ В АНТИХАЙП. ЗАШКВААААР», скидывает Слава вместе с картинкой Антихайпика, сохранённой в телефоне, потому что заебись же вышло. На ответное: «В КПСС. Клип годный», он пялится так долго, что гаснет экран. Слава разблокирует телефон снова и пишет: «удолбался что ли?», забыв даже о вечном своём капсе, потому что кто-то из них двоих тут явно удолбан вусмерть, а он сегодня ещё точно ничего такого не успел. Мирон присылает какую-то хуету про «спасибо за начальный этап в деле хип-хоп спасения», и Слава окончательно убеждается в собственной правоте. Точно, удолбался, что на фоне поехавшей мессианской кукухи представляет собой печальное, в сущности, зрелище. Славе одновременно смешно и мерзко, и жалко; такого Мирона почему-то не хочется подъёбывать и стебать. Лучше всего было бы промолчать вообще, но когда Слава поступал по-умному? Так что он отправляет неловкое: «Ты блять завязывай, чаю там выпей, что ли, а хуйню Рудбою нести будешь, он привык», и читает, хмурясь и кусая губы, странный то ли ответ, то ли отчёт: «Чая нет, Рудбой в Сочи.». Становится нелепо-тревожно. За Окси-блядь-мирона. Славе очень хочется разбить собственное лицо фэйспалмом. *** Следующие сутки он помнит отрывками. Слава давно не накидывался так, и когда он обнаруживает себя стоящим перед незнакомым и жутко пафосным даже на вид домом в центре Питера с пачкой «Майского» в одной руке и пачкой чего-то дорогого и псевдокитайского в другой, то в голову едва ли не впервые закрадывается мысль, что он слишком стар для этого дерьма. На самом деле. Даже будучи неадекватным напрочь, Слава находит всё правильно — аве, скинутый смской адрес, аве, гуглокарты, аве КПСС и великое умение ходить ровно в любой ситуации, — но нахуя он вообще притащился к этому дому да ещё и чай по дороге купил, Слава в душе не ебёт. Хочется свалить на хату к Ване и выспаться, и чтобы Гриша под ухом мурлыкал, успокаивающе так. Но Слава и по-умному, Слава и лучше, Слава и не натворить грандиозной хуйни по-прежнему не сочетаются, так что он сверяется с номером квартиры из последнего сообщения и тыкает замёрзшими пальцами в домофон. Мирон — прямо сейчас Слава не может и не хочет называть его как-то по-другому даже мысленно — стоит на пороге квартиры, тощий и бледный, похожий не то на Кощея, не то на ожившую Кощееву смерть, только с носом. Кивает: — Здравствуй, — и смешно хлопает глазами, когда Слава суёт ему в руки пачку «Майского». — Это что? — Чай, — поясняет Слава ласково, негромко, как тупому или больному на голову, — чёрный байховый. Стаскивает кроссовки, когда успел промочить, чёрт знает; носки тоже сырые, неприятно, холодно, и он командует застывшему бессмысленным памятником самому себе Мирону: — Пиздуй заваривай, на улице холодильник и у тебя тут не лучше нихера. Выходит невежливо. Не то чтобы Славу это парило, но он вроде как в гостях, так что уже в спину удаляющемуся, очевидно, на кухню Мирону летит короткое и совсем не вопросительное: — Пожалуйста. — Спасибо, — рассеянно благодарит Мирон незнамо за что, оборачиваясь, и Слава застывает, как долбоеб, с курткой в руках. Как прикрутить отъехавшую кукуху на место, гугл поиск. Что делать, если отъехавших кукух больше одной, гугл хелп. *** Он догоняет Мирона уже на кухне, вручает вторую упаковку чая, бормочет, что эта должна быть получше — как будто есть какая-то разница, в самом деле, — но Мирон упорно заваривает стрёмный «Майский», который знакомо и привычно пахнет веником. Это неуместно настолько, насколько вообще возможно — «Майский» на Мироновой стерильной, модной кухне, и сам Слава на ней же: сидит, невольно выпрямив спину, на наверняка дизайнерском, наверняка же дорогом и точно охренеть каком неудобном стуле, пьёт чай и старательно смотрит куда угодно, только не на молчащего, почему-то спокойно и ненапряжно, Мирона. — Ты не пробовал мебель покупать такую, чтобы на ней сидеть можно было? — спрашивает Слава наконец. — Или единственный критерий отбора — чтобы сразу можно было переставить в имперский музей? Мирон поднимает на него неожиданно ясный взгляд и улыбается. — Иди ты, — говорит, а потом поднимается, подхватывая кружку, и выжидательно смотрит на Славу. — В комнате нормальный диван. — Веди, — рвущееся с языка «Вергилий» — спасибо Чейни за уроки древней истории и культуры — удаётся сдержать в последний момент, заменив наверняка ожидаемым: — Сусанин, блядь. Мирон улыбается снова, как будто он сказал что-то действительно смешное, и ведёт — три шага, ещё три, теперь пять — через пустую, почти совсем без мебели, комнату. Слава падает на обтянутый то ли чёрной, то ли тёмно-синей тканью диван, чувствуя, как мягко пружинят под ним подушки, вытягивает ноги, растягивает губы в улыбке. — Так-то лучше. — Ага. Мирон не садится, стоит, привалившись к отделанной штукатуркой стене, держит свою несчастную кружку обеими ладонями, словно ему холодно, и смотрит на Славу, снова отчего-то улыбаясь. — Дырку проглядишь, — Славе неловко, нехорошо от этого взгляда, и он прикрывает глаза, как будто это может помочь. — Придётся новый псевдоним брать. Ещё один. Мирон, только что сделавший глоток, давится чаем, хохочет — звук резкий, почти неприятный, — говорит: — Нет, такой псевдоним не пойдёт, — а потом, внезапно посерьёзнев, спрашивает, как будто возобновляя случайно прервавшийся разговор: — Что, не удовлетворило тебя, как я славословил? Мирон произносит по слогам — сла-во-сло-вил, — и это настолько неестественно, наигранно, неумно и фальшиво, , настолько не вяжется с Мироном, который вообще-то секунду назад казался не нормальным, конечно, но максимально близко к тому, что Славе только и остается, что пожать плечами. — Ебанутый. По-хорошему, надо валить. Свою идиотскую, придуманную по угару миссию он выполнил, чай притащил, теперь принцесса, то есть, само собой, рыцарь, герой, не сдохнет от иссушающей пост-приходной жажды, если соизволит навернувшуюся с трона задницу до кухни дотащить, мимо кружки не промажет или ещё какая-нибудь ёбань в таком духе. А дома Гриша, Ваня, Карина и наверняка Замай до кучи, и надо бы проверить, не разрушили ли они окончательно хрупкую Гришину психику, потому что кошек обижать нельзя. По-хорошему, надо валить, но Слава и по-хорошему — это всё ещё какой-то другой Слава, не он, точно, это хороший-мальчик-Слава, который мог бы, наверное, вырасти у его мамы в Хабаровске, но упс, получилось то, что получилось. По-хорошему, надо... — думает Слава, а потом думает, что ещё немного — и твитнуть «куплю кукуху недорого» покажется ему нормальной такой идеей, потому что Мирон вдруг говорит: — Скажи «боишься»? — Чего? — Слава охуевает так, что даже садится ровно, руки кладёт на колени, смотрит на Мирона во все глаза. Тот продолжает: — Не хочешь? Ну ладно, тогда «стыдишься», «гордишься»... — задумывается на мгновение, — «плюёшься» тоже подойдет. Или «влюбляешься». — Мирон. Имя падает в тишину комнаты и звенит, как ёбаный лориэнский лист. До Мирона вроде как доходит, что просьба звучит странно, и он объясняет, изо всех сил делая вид, что так и было задумано — ну, по крайней мере, Славе так кажется: — Я забыл, ты «шься» не выговариваешь постоянно или только когда торопишься? О, кстати, «торопишься», «волнуешься». Скажи, Слав? — Ты совсем отбитый что ли? Всё я выговариваю. С чего взял? — Рвать на битах, — поясняет Мирон как нечто само собой разумеющееся. — У тебя там строчка была про боишься насекомых, и ты её произнёс как «боисся». Сраная Хабара. — А ещё филолог, — ржёт Слава. Дело не в объяснении — внезапно простом и логичном — вопросов Мирона, дело в том, что... Рвать на битах, серьёзно? Они «не слушают» друг друга совершенно одинаково, похоже, и от понимания этого становится по-дурацки уютно и радостно. Хельга, блядь, настоящая Хельга, ругается Слава мысленно, но беззлобно: с внутренней Хельгой, которая улыбается так, что скоро ебало треснет, пора бы учиться жить. Всё равно она никуда не денется. Надежда на постмиронию рушится, так и не успев окрепнуть. Да и хуй с ней. Слава забирается на диван с ногами и откидывает голову на спинку. — Тыжфилолог? Слава, тебе не стыдно? Недостаточный уровень иронии. Мирон опускается на противоположный конец дивана. — Иди в жопу, — от всей души советует Слава. — И поинтересуйся про говор. Хотя может тебе рановато. Может, стоит с «Родной речи» начать, знаешь, учебник такой? Синенький вроде. Хотя нет, отложи, сейчас тебе лучше не отвлекаться от «Хэппи Инглиш». Мирон фыркает. — «Хэппи Инглиш», полагаю, я всё-таки перерос. — Эго по лбу стучит, — Слава тянется через весь диван и, пользуясь тем, что в руках у Мирона всё ещё дурацкая кружка, легонько ударяет его по лбу костяшками пальцев. — Кстати, что за херь там с Дизастером? Ты его покусал? Мирон недоумённо выгибает бровь. — Ну, вся эта ёбань в твиттере, типа, вокруг тебя. Окси клёвый, Окси — суперэмси, смотрите, я выебу Окси... — А, — Мирон улыбается, просто и искренне, и новообретённое спокойствие разом куда-то улетучивается. Слава думает, что это какой-то пиздец; всё это — пиздец, он бы даже сказал, оксюморон, но это слишком пошло. — Пиарится же. Осваивает русский рынок. Ну и еще он, похоже, решил, что легко меня сделает. На раз-два. — Это он зря, — выпаливает Слава быстрее, чем успевает понять, что, собственно, сказал. — Да, — Мирон улыбается ещё шире, и парадоксальным, невозможным образом его лицо кажется сейчас почти красивым. — Это он зря. *** Через несколько часов Слава решает, что ему всё-таки пора. Мирон согласно кивает, провожает его до двери, говорит: — Приходи ещё, — то ли прощаясь, то ли прося. — Ага, — кивает Слава, пожимая протянутую руку. И выходит за дверь.