Шелк

      Поезд, свистя в морозное октябрьское утро, подошел к станции. Лу Хань проскользнул в тамбур и прижал к груди саквояж, приготовленный для мсье Бертрана. Прочий багаж остался в купе, и Томá, которого Лу Хань заметил сразу же, как состав поравнялся с перроном, должен был о нем позаботиться.       — Доброе утро, господин Лу. — Томá вскинул руку с зажатой в ней фуражкой, как только Лу Хань ступил на подножку.       Лу Хань кивнул. На каждом вдохе и выдохе лицо его окутывало полупрозрачное облако пара: снаружи оказалось холоднее, чем он предполагал. Найти экипаж до Людра составит больше труда, нежели Лу Ханю того хотелось, но откладывать визит в Пьер-Ню-э-Фад хотя бы на день было категорически невозможно.       — Багаж в первом купе. Позаботься о нем и передай отцу, что я задержусь у мсье Бертрана.       Томá засуетился.       — Позвольте найти вам экипаж, господин! Я ворочусь за минутку! — Он рванул было к зданию вокзала, но Лу Хань остановил его требовательным окликом.       — Я сам справлюсь, благодарю. — Он улыбнулся, но улыбка получилась морозной и колкой, как иней, что укрывал чугунные оградки перрона.       Томá растерялся, но лишь на миг. Хлопнув ладонью по лбу, он бросился в вагон: стоило заняться багажом.       Лу Хань оглядел перрон; снующие туда-сюда люди не вызывали в нем интереса. Публика в Нанси была не столь примечательной, как в Париже, но грозилась нежелательными встречами: не так много молодых китайцев, способных позволить себе дорогой плащ и слугу, обитало в городе и его окрестностях.       Лу Хань поправил шляпу и, опустив голову, чтобы спрятать лицо, торопливым шагом оставил перрон и дышащего ему в спину стального чудовища.       Найти извозчика на привокзальной площади утром среды оказалось настоящим испытанием. Одни не желали иметь дела с иностранцем (хоть Лу Хань и говорил с ними на чистейшем французском), другие не хотели гнать лошадь в такую даль — земли Клода Бертрана располагались в самой удаленной от Нанси части Людра, — а третьи загибали цену, которую с чистой совестью можно было назвать грабежом. Пускай в кармане Лу Ханя и водилось несколько лишних сантимов, но утолять ими чью-то непомерную жадность он не собирался.       Лу Хань готов был вернуться на вокзал и сесть в отцовскую двуколку — оглядевшись, он приметил, что Томá еще не уехал, — когда сбоку от него громко загудело. Лу Хань отпрыгнул в сторону и едва не выронил саквояж.       Новехонький автомобиль, пугая лошадей, прокатил между экипажами и встал аккурат перед Лу Ханем. Шофер усмехнулся в рыжие усы и пробасил:       — В любую точку города за пару минут, господин. Самые низкие цены!       Лу Хань украдкой огляделся по сторонам. Казалось, на него глазеет вся привокзальная площадь.       — В такую холодищу ничто не греет лучше, чем сиденье с подогревом. Убедитесь в этом сами. Всего за два франка!       Лу Хань колебался. В Париже он то и дело читал заметки о перевернувшихся автомобилях, и оказаться в одном из них ему совсем не хотелось. Он бы предпочел старый-добрый конный экипаж, да только выбора у него, поди, не было.       Он шагнул к автомобилю, и шофер тут же распахнул перед ним дверь.       В салоне и впрямь было тепло. Лу Хань устроился так, чтобы не цеплять коленями переднюю панель со всевозможными рычажками и шкалами, по которым беспрестанно прыгали стрелки: измерители давления пара и температуры воды в резервуаре, и еще множество хитроумных механизмов, назначение коих для Лу Ханя, мало знакомого с физикой и механикой, оставалось загадкой. Желудок взбунтовался, и лишь гордость не позволила Лу Ханю выскочить из автомобиля.       — Держитесь за ручку, господин: прокачу с ветерком. — Шофер улыбнулся усатой улыбкой, и адская машина, повинуясь ловкому движению руки, тронулась с места. Шесть пар колес — две передние и одна задняя — лихо завертелись, мимо узенького окошка пронеслась конская голова, и Лу Хань лишь и успел, что ухватиться за указанную ручку, как и вокзал, и площадь перед ним скрылись из виду.       Трубы выпустили пар, и шофер довольно присвистнул.       — Машина — зверь! Только с завода. Всего двадцать миль пробега. Одна мадмуазелька возжелала, чтобы я ее прямехонько в Ар-Сюр-Мёрт доправил да не меньше, чем за час. Так что вы думаете? Долетели за двадцать минут и ни секундой больше!       Лу Хань покивал. Голос его совсем не слушался. Он крепче сжал ручку и поерзал на сидении. Ткань брюк натянулась, обхватывая бедра, и Лу Хань весь похолодел: под тонкой шерстью проступили контуры фигурной застежки. Стоит шоферу взглянуть на его высоко задранные колени, и он мигом все поймет. С такого болтуна станется и вопросик пикантный закинуть, и Лу Хань сгорит от стыда, не успев и отговорки толковой придумать.       — Вы к мсье Бертрану по делам аль родич? — Шофер бросил на Лу Ханя пытливый взгляд. Слушать собственный голос ему явно нравилось, но любопытство брало верх.       — По делам. — Лу Хань не любил людей, которые всюду суют свой нос, но отмолчаться не мог. Такие типы были еще теми пиявками: коль уж вцепились, так не отвалятся, покуда всю кровушку не выпьют.       — Тоже парфюмер?       Лу Хань покачал головой.       — Покупатель, значит, — со знанием дела хмыкнул шофер.       — Продавец. — Лу Хань вымученно улыбнулся.       — Духи продаете?       — Ингредиенты.       — Выгодно?       — Зависит от покупателя.       — Если вас утомляет моя болтовня, вы так и скажите.       — Я бы предпочел помолчать, спасибо. — Лу Хань одарил шофера еще одной улыбкой и перевел взгляд за стекло. Оконце перед ним было небольшое, стекло запотело, и разобрать, где они находятся, было затруднительно. Поместье располагалось в пяти милях от Нанси, и обычным ходом Лу Хань добрался бы туда часа через два, но адская машина мчалась вперед без устали, рыча на поворотах и обгоняя неторопливые фаэтоны. Лошади шарахались от нее, экипажи угрожающе накренялись, и только ловкость извозчиков не давала им перевернуться.       — Знаете, не обязательно так спешить. — Лу Хань прочистил горло. Ладонь, лежащая на ручке, вспотела. Пот щекотал и виски; шелковый платок лип к коже под кадыком.       — Ничто так не бодрит, как поездка с ветерком. — Шофер расхохотался и на крутом повороте обогнул идущий навстречу омнибус. Лу Хань с запозданием осознал, что нарвался на умалишенного.       Впрочем, дело свое этот человек знал: не прошло и получаса, как впереди замаячили знакомые пейзажи. Лу Хань с трудом разжал пальцы, отпустил ручку и онемевшей ладонью протер стекло. Да, он не ошибся: впереди уже виднелась тутовая аллея, а за ней, утопая в золоте кленов, возвышался большой и светлый дом. Пьер-Ню-э-Фад был меньше, чем родовое гнездышко Лу в Шавиньи, но отличался изяществом и возвышенной простотой. И дом, и примыкавшие к нему сады напоминали сотканное из тончайшего китайского шелка кружево, и малейшее дуновение ветра приводило их в движение. Свет изливался на них обильными потоками, превращал в золото и хрусталь все, чего касался. Лу Хань залюбовался этой картиной и пропустил миг, когда автомобиль на полном ходу миновал аллею и влетел в гостеприимно распахнутые воротам усадьбы. Месье Бертран любил гостей, и двери его дома всегда были широко открыты.       Шофер пару раз объехал фонтан и остановился у парадной лестницы. Ступени ее еще искрились инеем; алый кленовый листок прилип к серому мрамору.       Лу Хань расплатился с шофером и, украдкой одернув штанины, чтобы ни один пытливый взгляд не узрел под ними то, чему там быть не полагалось, выбрался наружу. Колени предательски подгибались, да и дрожь, овладевшая телом, не спешила его отпускать. Лу Хань расправил плечи и нетвердым шагом поднялся по ступеням. За спиной фыркнул, снимаясь с места, автомобиль и был таков.       Лу Хань занес руку, чтобы позвонить в дверной колокольчик, но слуга опередил его. Открыв услужливо дверь, он поклонился и сообщил, что господин Бертран еще не спускался, после чего поинтересовался багажом, а когда Лу Хань отрицательно покачал головой, провел его в малую гостиную.       — Завтрак подают в девять. — Слуга забрал плащ и шляпу Лу Ханя, щелкнул каблуками и удалился. Лу Хань, предоставленный сам себе, оглядел гостиную, убедился, что та нисколько не изменилась (разве что портьеры на высоких окнах слегка выгорели за три месяца беспощадного лотарингского лета да обивка на кресле, в которое Лу Хань вознамерился усесться, поистрепалась) и опустил саквояж на высокий кофейный столик времен Реставрации. Удостоверившись, что слуга ушел и в ближайшее время не вернется, Лу Хань наклонился и пальцами пробежал от колена к бедру, нащупал атласную подвязку и подтянул чулок. Застежка царапнула кожу. Пояс для подтяжек задрался, но поправить его не представлялось никакой возможности. Для этого потребовалось бы расстегнуть брюки, жилет и сорочку, а проделать подобное в чужой гостиной было верхом неблагоразумия, если не сказать — кощунства. Пришлось довольствоваться малым.       Хозяин дома спустился к завтраку ровно в девять и сразу же прошел в гостиную, чтобы встретить Лу Ханя радостным возгласом.       — Мой дорогой Лу Хань! — начал он громогласно. — Как же я рад тебя видеть! Надеюсь, ты не в обиде на старика (Клоду Бертрану едва исполнилось пятьдесят, и назвать его стариком у тридцатилетнего Лу Ханя язык не поворачивался). В последнее время утренние процедуры превращаются в настоящую пытку. — Он похлопал себя по животу. — Разделишь со мной завтрак?       Лу Хань с улыбкой поклонился, принимая приглашение.       — С удовольствием выпью кружечку кофе.       — Со сливками и жутким коричневым сахаром? Ну-ну, не отказывай старику в удовольствии попотчевать тебя вкуснейшей сдобой. Исин раздобыл изумительный рецепт. — Месье Бертран огладил затянутые в шелк бока. — Результат, как видишь, не заставил себя ждать.       Лу Хань продолжал улыбаться, а кадык так и ходил ходуном под платком. Имя, запретное для его губ и языка, ласкало слух. Лу Ханя бросило в жар, и только близость камина спасла его от разоблачения.       — Как поживают наши китайские друзья? — Месье Бертран ничего не заметил, взял Лу Ханя за локоть и повел в столовую, где уже было накрыто к завтраку.       Лу Хань переключился на тему, что занимала их обоих, но нет-нет и поглядывал на дверь, за которой тянулся коридор, примыкавший к людской, а там и к кухне. Лу Хань надеялся увидеть его хоть одним глазком, взглядом коснуться полы его сюртука, манжеты идеально скроенного рукава или булавки, что маняще алела жемчужиной королька[1].       — Душечка, — обратился к молоденькой служанке месье Бертран, как только расправил на коленях салфетку, — попроси Исина заварить месье Лу кофе покрепче. Боюсь, — он переключился на Лу Ханя, — ты не оценишь напиток, который предпочитаю — по ряду сердечных причин — употреблять я. Доктор Прудон уверен, что причина моих бесконечных мигреней в непомерном потреблении бодрящих напитков, тогда как я убежден, что всему причиной род деятельности, которую я избрал без малого тридцать лет назад.       — Кстати, об этом. — Лу Хань сложил руки на коленях. Не глазеть на дверь, за которой скрылась душечка-служанка, было выше его сил. — Я раздобыл пару образчиков, которые всенепременно вас заинтересуют.       — О делах после завтрака: за столом я предпочитаю восторгаться ароматом свежего багета и соуса бешамель.       Лу Хань понимающе улыбнулся. Желудок его просительно урчал, но притронуться к румяному омлету с сыром и нахваленной месье Бертраном выпечке он не смел. Даже находясь за тысячи лье от Людра, в чужих краях, где бытуют обычаи, столь чуждые европейцу, Лу Хань не нарушал запрет, наложенный на него в этих стенах. Сколько нелепых отговорок пришлось ему придумать, сколько неловких взглядов довелось испытать, дабы остаться верным слову, данному своему господину.       — Тебе нездоровится?       Лу Хань вскинул голову, чтобы тут же наткнуться на пытливый взгляд серых с яшмовыми прожилками глаз.       — Нисколько. Лишь устал с дороги, но кружечка горячего кофе всенепременно меня взбодрит.       Месье Бертран ничего не ответил.       Спустя минуту дверь отворилась, служанка вкатила тележку, заставленную блюдами с дымящимися круассанами и вазочками с заварными кремом. За ней, держа спину прямо, а голову — высоко поднятой, что было несвойственно прислуге, да еще и узкоглазой, в столовую вошел Исин. В одной руке у него был серебряный поднос, заставленный кофейными чашечками, сахарницами, молочниками и сливочниками, другую он держал за спиной на британский манер. На Лу Ханя он не смотрел, и тот поспешно отвел взгляд в сторону. Скулы его заалели, но месье Бертран взялся за свой омлет всерьез и на Лу Ханя не глядел.       — Кофе для господина Лу. — Исин выставил перед Лу Ханем чашечку на тончайшем фарфоровом блюдце; за ней последовали и остальные приборы.       Лу Хань не смел пошевелиться. Он чуял тепло и размеренность чужого дыхания на своей щеке, вбирал едва уловимый аромат зеленого чая и розмарина, что источала белая, с россыпью идеально-круглых родинок кожа, и едва ли жил те несколько мгновений, что Исин сервировал стол.       — Приятного аппетита. — В голосе Исина, в стремящихся вверх уголках его губ таилась улыбка. Лу Хань осязал ее всей своей кожей и из последних сил боролся с дрожью, поселившейся в руках и сведенных вместе коленях.       — Наш юный гость отличается самым скверным аппетитом на всех пяти континентах! — Полушутя-полусерьезно заявил месье Бертран. — Исин, ты должен уговорить его отведать твои фирменные булочки.       Лу Хань, взявшийся было за кофе, поперхнулся и едва не пролил на себя содержимое чашки.       — Простите. — Он схватился за салфетку, но Исин опередил его. Он тронул его руку лишь кончиками пальцев, но Лу Ханя словно тисками раскаленными сдавило. Сердце задергалось быстро-быстро, и грудь за ним и вокруг него будто опустела, и глухое эхо ударов разнеслось по всей столовой. Лу Хань слышал его столь отчетливо, что мог поклясться: другие слышат его так же явственно, как и он сам.       Исину хватило пары ловких движений, дабы устранить последствия ханевой неряшливости.       — Еще кофе? — И кофе жидким каучуком заструился из крохотного кофейника в чашку.       Лу Хань украдкой перевел дух. Стоило взять себя в руки. Это никуда не годится, попрекнул он себя и покрепче ухватился за тонкую фарфоровую ручку. На этот раз кофе достиг его губ, коснулся языка и нёба, а затем горьким пламенем растекся по глотке. Лу Хань отказался от сахара и сливок, и пил кофе так, как его пили прямолинейные и категоричные американцы. Не сказать, чтобы это доставляло ему удовольствие, но было порядком лучше, чем обронить кусочек сахару или испачкать брюки сливками.       Исин не поддался на уговоры месье Бертрана и заявил, учтиво, но твердо, что Лу Хань волен решать за себя сам. Месье Бертран, хорошо усвоивший натуру своего повара, спорить не стал, но в последний раз, клятвенно заверив, что более ни о чем не попросит, предложил отведать вкуснейший круассан с сыром. Лу Хань покачал отрицательно головой.       — В следующий раз. — Он улыбнулся. Он знал, что следующего раза не будет. Разве что запрет снимут, и он в самом деле станет полноправным хозяином своих слов и решений.       — Позвольте оставить вас. — Исин поклонился и, жестом подозвав к себе служанку, удалился.       — Не сочти за грубость, но вы, китайцы, очень странный народец. Я ни разу не видел, как ты ешь. Всякий раз, навещая меня, ты пьешь свой жуткий кофе и больше ничего.       — От того лишь, что ваш повар варит его превосходно. Кощунство — забивать желудок чем-то другим, когда под рукой столь дивный нектар. — И чтобы не быть голословным, он налил себе еще кофе. На этот раз — с сахаром и сливками.              

***

             В мастерскую месье Бертран не пускал никого, поэтому они разместились в приемной. Жарко пылал камин, над полками, заставленными воспоминаниями, витал призрачный аромат благовоний, а у ног, свернувшись клубком, спал безымянный пес никем неведомой породы.       Лу Хань вскрыл саквояж и продемонстрировал месье Бертрану его содержимое. Ирис, кассия, могра, стиракс, гальбан, фиалка, эверния, янтарное масло, нероли, жасмин, мелисса и жемчужина коллекции — тубероза.       Месье Бертран с трепетом оглядел каждый пузырек, прочистил горло и в шутливом тоне, но с долей иронии заявил, что придется, по меньшей мере, продать поместье, чтобы купить эти диковинки.       — Жаль, что вы, дельцы, не принимаете в заклад души: я бы с радостью подписал все необходимые векселя собственной кровью.       Лу Хань знал, что месье Бертран торгуется. Да, стоимость масел, привезенных им из последней поездки, равнялась двухгодичному окладу приличного адвоката, но месье Бертран мог позволить себе содержать собственную адвокатскую контору, если бы того пожелал. Цена же, которую Лу Хань запрашивал, была ниже средней, и уступать он не собирался. Месье Бертран это понимал, отчего и вздыхал мученически, с тоской поглядывая на пузырьки, блазнящиеся будущими богатствами.       Диалог ни о чем продлился час. Служанка принесла вино и сыр, но Лу Хань лишь пригубил крепкий сладкий напиток, предпочитая, чтобы разум его оставался незамутненным. Месье Бертран с горя выпил больше, чем того бы хотел его лечащий врач, и, повеселев, мало-помалу согласился на предложенную Лу Ханем цену.       — А вы умеете обирать друзей, — шутя уже искренне, бросил он и позвонил в колокольчик, дабы слуга принес перо и бумагу.       Закончив с формальностями, месье Бертран попросил его простить и удалился в свой кабинет, прихватив дорогостоящие приобретения, а слуга проводил Лу Ханя в его комнаты. Лу Хань рассчитывал, что задержится в Пьер-Ню-э-Фад не далее как до полудня следующего дня, но погода портилась — морозное и ясное утро сменилось хмурым полуднем, а стоящие на западе тучи грозились затяжными дождями. Лотарингские поля, изрезанные узкими грунтовыми дорогами, с жадностью впитывали в себя любую влагу и столь же щедро делились ею с конными упряжами, которые то и дело увязали в грязи где-нибудь посреди безлюдной глуши. От поместья месье Бертрана до Шавиньи — две мили напрямик, но двуколка там не пройдет, а путешествие верхом по холодному осеннему дождю грозилось лихорадкой и прочими осложнениями.       Камин в гостевой комнате еще не затопили, и Лу Хань, поправив пояс и чулки как следует, вышел в сад прогуляться. Заложив руки за спину, он медленным шагом прохаживал между вечнозелеными кустами бирючины и кизильника, слушал шелест листьев — в глубине сада росли клены, липы и спирея — и любовался последними в этом сезоне георгинами. Мороз лишь слегка подпортил их острые лепестки, и глаз радовало обилие красных, желтых и пурпурных цветов. Лу Хань старательно отгонял от себя ненужные мысли, но воспоминаниями то и дело возвращался в столовую и медленно, до щемящей боли в груди, пропускал через себя каждое слово, каждое движение крепких белых рук и мимолетное касание кожи к измученной телесным томлением коже. Они не виделись полгода, и за это время Лу Хань научился не скучать по его голосу, теплу его улыбок и несдержанным ласкам. Они никогда не принадлежали Лу Ханю полностью, и это мучило его, но вместе с тем и облегчало его страдания. Какая глупость — убиваться за тем, что не твое и твоим никогда не будет!       Лу Хань вдохнул полной грудью терпкий запах палой листвы и вдруг осознал, что за ним наблюдают. Он огляделся по сторонам, но никого не увидел. Однако взгляд — тяжелый, испытующий — столь явственно отпечатался на обветренной коже его щеки, что Лу Хань невольно коснулся ее ладонью. Он не мог и надеяться, что взгляд этот, этот крепкий воздушный поцелуй принадлежат тому, о ком он лишь миг назад думал.       — Там, за прудом — отсюда и не видно — начинается яблоневый сад. Не составите мне компанию? — Он подкрался неслышно, и голос его защекотал затылок.       Лу Хань вдохнул прерывисто и медленно, чтобы побороть головокружение, обернулся. Исин жестом пригласил его идти вперед. Лу Хань разомкнул губы, но язык его не слушался. Он молча зашагал в указанном направлении. Он и прежде бывал у озера и видел, как по весне пышно цветут яблони, но в сам сад никогда не заходил.       Исин был не с пустыми руками. На локте его висела корзина, и при каждом шаге она ударялась о его бедро. Лу Хань скользнул взглядом по его ногам и покраснел. Отчего ему стало неловко, и сам бы не сказал. Вдруг накатило, и он не смог с этим совладать.       — Вы задержались в Париже. — Исин говорил размеренным и тихим голосом, и ни единой эмоции, кроме блаженной рассеянности, не отражалось на его лице, но Лу Хань знал, что это — лишь искусно сработанная маска, за которой скрываются истинные чувства.       — Непредвиденные обстоятельства.       — Мы ждали вас еще в пятницу.       — Мне очень жаль.       — В самом деле? — Исин взглянул на Лу Ханя, и тот споткнулся на ровном месте.       — Да. — Голос его дрогнул.       — Вы готовы это продемонстрировать?       Лицо Лу Ханя запылало.       — Назовите место и время, — прошептал он.       — Позже. — Исин вернулся к созерцанию туй и лип.       В саду было тихо и по-осеннему уютно. Листья на яблонях почернели, но еще не облетели. Огромные винно-красные плоды оттягивали тонкие ветви, некоторые из них склонились так низко к земле, что касались травы.       Исин сорвал яблоко, оглядел его со всех сторон и, убедившись, что оно без изъянов, протянул его Лу Ханю.       — Ешь, — приказал он. Смотрел жестко и властно, и Лу Хань, превозмогая внутреннюю дрожь, взял из его рук яблоко и откусил кусочек. Брызнул сок, побежал по подбородку. Лу Хань хотел было утереть его, но не успел. Миг — и Исин уже слизывал его, с мучительной неотвратимостью приближаясь к губам.       Колени Лу Ханя подогнулись. Он порывисто вдохнул и потянулся за поцелуем, но Исин отпрянул, отступил от него на безопасное расстояние.       — Не сейчас. — Он взялся собирать яблоки, а Лу Хань отошел к дереву, привалился к нему спиной и перевел дух. Прикосновение Исина, пускай и столь мимолетное, лишило его последних сил. Он не умел с ним бороться и сейчас в полной мере осознал, что никогда этому не научится.       — Господин Лу недавно навещал господина Бертрана, — снимая с ветки крупный рубиновый плод, бросил Исин; на Лу Ханя он не глядел, — и, как мне стало известно, с особой просьбой.       Лу Хань напрягся. У отца не было дел с месье Бертраном, по крайней мере Лу Хань об этом ничего не знал.       — И в чем же она заключалась? — Лу Хань прочистил горло и выпрямился. Спина гудела от напряжения.       — А ты не знаешь? — Исин обернулся к Лу Ханю.       — Спрашивал бы, если бы знал?       — Он хочет сделать подарок. Для одной молодой особы. Ее имя — Николет де Бюси. — Исин выжидал, но Лу Ханю нечего было ему сказать. Он знал — не лично, но был наслышан — о дочери генерала де Бюси. Николет была старшей из пяти дочерей генерала и обладала незаурядным умом и талантами, но лицом и фигурой не задалась. Наряди ее в мундир — и не отличишь от папаши. Женихов, впрочем, это не отваживало. Лу Хань догадывался, что отец подыскивает ему выгодную партию — Лу Ханю шел четвертый десяток, и ждать, пока он сам определится, отец боле не желал, — но и представить себе не мог, что он провернет дельце у него за спиной.       — Я ничего об этом не знаю.       — Вижу: ты побледнел. — Исин усмехнулся. — Мадемуазель де Бюси не худший вариант, ты это знаешь.       — Но ее отец захочет, чтобы мы поселились в Меце. Это... слишком далеко от Людра.       — Вряд ли он запретит тебе бывать у отца и далее вести его дела.       — Это... — Голос Лу Ханя ослаб, и он вместе с ним. — Это все равно слишком далеко.       — Тогда тебе следует разузнать, и как можно скорее, любит ли мадемуазель де Бюси яблочные пироги. — Исин повертел в руках яблоко и с поистине дьявольской улыбкой поднес его к губам.       Лу Хань не совладал с дыханием. Оно сбилось, зачастило, и кровь забушевала в висках, на миг лишив его слуха и зрения.       — Вы ведь не хотите...       — Найти честного и порядочного повара, да еще и умеющего печь профитроли с ванильным мороженым, в наше время не так-то просто. — Исин с сочным хрустом откусил от яблока. Губы его маняще заблестели. Он не переставал улыбаться, и от этой улыбки внутри Лу Ханя все переворачивалось.       — Вы хотите, чтобы я поддался уговорам отца и?..       — Нет. Но если он не оставит нам выбора, я, так уж и быть, попрошу господина Бертрана меня рассчитать.       Нам. Одного этого слова было достаточно, чтобы мир Лу Ханя перестал существовать, а затем возродился к жизни, сияя свежими красками и благоухая ярчайшими ароматами. Тепло переполнило его грудь, растеклось под кожей, и та, казалось, истончилась и засияла, как сияет на свету дорогой китайский шелк.       — Светишься так, словно солнце проглотил. Будь осторожней в проявлении своих чувств. — Исин уложил в корзину последнее яблоко и двинул к дорожке, что вела обратно к дому. Лу Хань помешкал секунду и последовал за ним. У оранжереи, которую давно никто не приводил в порядок, Лу Хань замедлил шаг и позволил Исину уйти вперед. Никто не запрещал ему общаться с поваром месье Бертрана, но для себя Лу Хань решил, что будет лучше, если об их тесном знакомстве никто не узнает.       В свои комнаты он вернулся спустя полчаса. Пошел дождь, и высокие прямоугольные окна спальни залило водой. Камин затопили, и Лу Хань устроился в кресле, протянув к животворящему теплу продрогшие ноги. Он не снимал туфель, боясь, как бы слуга, заглянув к нему с поручением от мсье Бертрана, не заметил, что под ними скрываются отнюдь не носки.       Месье Бертран обедал в три, но Лу Хань, сославшись на головную боль, остался в своих комнатах. Служанка принесла ему смородинового ликера, немного сыру и багет, свежий и хрустящий. Лу Хань перекусил, пока никто не видел, а после, разморенный теплом и стаканчиком превосходного напитка, решил вздремнуть. Заснул он быстро и проснулся, когда к нему заглянул слуга, дабы осведомиться, "спустится ли господин Лу к ужину". Лу Хань попросил позвать его к кофе.       — Мигрень, — пояснил он, когда месье Бертран с нотками обиды в голосе поинтересовался, отчего это Лу Хань весь день его избегает?       — Ты плохо питаешься, — вынес вердикт месье Бертран. — Молодой организм как паромобиль: дабы механизм работал исправно, двигатель нужно заправлять точно выверенным количеством воды. Стоит ему опуститься ниже нормы, и автомобиль заглохнет.       — Это всего лишь головная боль.       — С этого все и начинается, помяни мое слово! — Месье Бертран взялся за свой дижестив[2]. Он пил коньяк из Шаранта, тогда как Лу Хань обошелся лишь разбавленным водой бренди.       Спать месье Бертран ушел в десять. Лу Хань последовал его примеру.       Слуга зажег лампу и оставил ее подле умывальника, поэтому записку Лу Хань заметил, лишь закончив туалет. Он снял жилет, повесил его на спинку стула и открыл послание. Оно содержало лишь пару слов по-китайски, и никто посторонний не смог бы его прочесть, даже если бы обнаружил.       Лу Хань прочел его дважды, смял и отправил в камин. Прикрутил фитиль и лег в постель. Часы в гостиной пробили четверть одиннадцатого.       Лу Хань так боялся уснуть, что не вылежал и десяти минут. Вскочив с кровати, он принялся бродить по комнате, но скоро сообразил, что шаги его могут услышать, и заставил себя остановиться. Окно он не занавесил, отчего тусклый свет лампы плясал по стеклам, усеянным крупными дождевыми каплями. Они напомнили Лу Ханю о восточных умельцах, которые из янтарной пыли и душистых смол изготавливали прекрасный и многоликий фатуран. Бусы из этого камня, завернутые в батистовый платок, Лу Хань хранил в своем саквояже. Он коснулся стекла пальцами, но почувствовал лишь холод, тогда как в памяти его красные бусы хранили тепло их дарителя.       Когда пробило полночь, Лу Хань оторвался от окна и, ступая на цыпочках, в кромешной тьме спустился в столовую, а через нее — в людскую.       В кухне было жарко натоплено; в воздухе пахло чабером и чесноком; на столе, под горой заварного крема, остывал яблочный пирог. Дверца, ведущая в комнатку повара, стояла открытой.       Лу Хань бесшумно миновал кухню и встал на пороге, не зная, волен ли его переступить.       Исин не мог его слышать, но обернулся, стоило Лу Ханю подойти.       — Войди и закрой за собой дверь.       Лу Хань молча повиновался.       Исин, с моноклем в глазу, занимался очередным механизмом. Лу Хань никогда не разделял его любви к болтам и шестеренкам, но восторгался тем, с какой легкостью он оживлял груды бесполезного, казалось бы, металла.       — Секундочку. — Исин поднял указательный палец, и Лу Хань встал, где стоял, не смея даже дохнуть без чужого позволения. Работа, которой Исин занимался, требовала осторожности и не терпела спешки. В такие мгновения он напоминал Лу Ханю месье Бертрана. То, как парфюмер обращался со своими пузырьками и колбочками, смешивая ингредиенты, необходимые для создания очередного шедевра, в воображении Лу Ханя было сравнимо с работой Бога в тот миг, когда он создавал человека. Исин тоже был творцом и в некоторой степени даже большим, чем месье Бертран. Парфюмер работал с маслами и спиртами, тогда как Исин одним касанием отвертки давал жизнь бронзовым солдатам и стальным балеринам в легчайших филигранных пачках.       — Теперь все. — Исин отложил крохотный паяльник и выключил горелку. В комнате сразу стало темнее.       Лу Хань, превозмогая слабость и легкий озноб, подошел к столу и встал так, чтобы видеть профиль Исина и работу, которой он миг назад занимался. Это был миниатюрный зайчик в узорном цилиндре. Стоило Исину нажать на крохотный хвост, и зайчик пришел в движение. Он встал на задние лапы, поднял переднюю и, сняв цилиндр, учтиво поклонился.       Лу Хань, улыбаясь от уха до уха, присел перед столом на корточки, чтобы лучше разглядеть причудливый механизм. Зайчик вернул цилиндр на место, дернул тонкими проволочными ушами и опустился на все четыре лапы, чтобы в такой позе замереть, устремив на Лу Ханя янтарные глаза.       — Подарок для дочери мельника. — Исин поместил зайчика в коробку, полную мелкой соломы, и накрыл ее крышкой. — Она попала под автомобиль и теперь не встает с постели. Доктор Планель говорит, она вряд ли оправится полностью. Такова цена прогресса. — Исин вынул монокль и уложил его в специальный футляр. — Ты голоден. — Это не был вопрос.       Лу Хань ждал. Сцепил пальцы на животе и сосредоточился на собственном дыхании. Оно сбивалось, срывалось на хрип, стоило хоть на миг о нем позабыть, и грудь жгло неистовым пламенем, погасить которое одним лишь вдохом никак не получалось.       Исин подошел к Лу Ханю, взял его под руку и отвел к столу, что притаился за полураскрытой ширмой. Свет от масляного фонаря, подвешенного к потолку, едва пробивался сквозь расписной шелк, но и его было достаточно, чтобы Лу Хань увидел, что стол накрыт на одного. Морской окунь под белым соусом, паштет, гренки, шоколадный мусс и немного белого вина: Исин предпочитал распалять кровь иными средствами.       Он отодвинул стул и сел. Лу Хань смотрел на него, затаив дыхание. Исин похлопал себя по колену. Лу Хань прикусил щеку изнутри, чтобы не застонать, и сел.       — Ты ведь больше меня не разочаруешь? — Исин погладил Лу Ханя по голове, убрал с виска прядь волос и легонько подул в шею. Лу Хань вздрогнул; кожу высыпало мурашками. Он свел колени вместе и зажал ими ладонь. Ему было холодно и жарко одновременно, и каждый звук, порожденный Исином, звоном разносился по телу. От касаний Исина хотелось плакать, и это желание рождало иные, более низменные, плотские желания. Жар скапливался в паху, и сосредоточиться на окуне никак не получалось. Исин же, будто не замечая этого, взял в руки вилку и, отделив от рыбы крохотный кусочек, поднес его ко рту Лу Ханя. — Ты же знаешь, как я не люблю, когда они смотрят, — прошептал Исин и свободной рукой погладил Лу Ханя по щеке. Палец замер на губах. — Будь послушным мальчиком...       Лу Хань приоткрыл рот и кончиком языка тронул подушечку пальца. Кожа Исина была терпкой и кислой на вкус, но Лу Ханю нравилось. Боги праведные, ему все в нем нравилось.       Палец исчез, и его место занял окунь. Лу Хань послушно обхватил его губами и снял с вилки. Соус был нежным, мясо — сочным и сладким. Лу Хань зажмурился, справляясь с нахлынувшим удовольствием, и неторопливо прожевал. Исин готовил изумительно. Особенно — когда для него.       — Попробуй паштет. — Исин отломил кусочек гренки и намазал его жирным гусиным паштетом.       Лу Хань облизнул губы и взял лакомство из рук.       Исин поцеловал его в шею. Это было сравни укусу королевской кобры: стремительно и смертоносно.       — Ты такой красивый, когда виноват. — Исин поддел губами мочку, потерся об нее, поцеловал за ухом. — Я так скучал... — Лу Хань опомниться не успел, а горячая ладонь уже скользнула между его сведенных вместе ног, раздвигая их своим напором, пробираясь к заветным уголкам, но вдруг остановилась, и кожу за ухом опалило судорожным вздохом. — Ох, Хань... — Пальцы пробежались вдоль атласного края чулка, нащупали застежку и устремились вверх, сквозь ткань брюк цепляя подтяжку. — Сними... — Жаркий шепот у щеки — и все четыре пуговицы были расстегнуты. Ладонь скользнула внутрь и замерла, наткнувшись на пояс. Лу Хань перехватил ее и прижал сильнее. Ему нужно было чувствовать Исина там. Он откинулся на тяжело вздымающуюся грудь и приподнял бедра, чтобы Исин мог просунуть руку глубже, поласкать самые нежные места. Кожа Лу Ханя была гладкой, без единого волоска: каирские мастера постарались над его телом на славу.       — Ты заставил меня ждать... — Исин смял его яички, и Лу Хань, глотая жадно воздух, выгнулся над ним дугой. Он хотел еще, еще и еще, хоть и знал, что не заслужил.       — Я не специально, вы же знаете, — захлебываясь собственным дыханием, пролепетал он, зажмурился и закусил губу, дабы избежать ненужных слов и порывов. Хотелось толкнуться в эту жаркую, влажную ладонь, прижаться к ней истосковавшейся по ласкам плотью, но его ждало наказание, и Лу Хань должен был принять его со смирением и покорностью, которых Исин от него ждал.       — Встань. — Исин сжал его бока и оттолкнул от себя. Лу Хань схватился за стол, чтобы не упасть, и пару мгновений старательно дышал, чтобы справиться с головокружением. Кровь прилила к скулам и ушам, окрасила пунцовым шею и грудь. Лу Хань со свистом выдохнул и разжал пальцы, отпустил край столешницы и с дрожью, унять которую было невозможно, взялся за оставшиеся пуговицы. Расстегнув последнюю, он спустил штаны к щиколоткам, разулся и, превозмогая слабость в ногах, выбрался из штанов окончательно. Теперь на нем не было ничего, кроме сорочки, крепко схватившего бедра пояса и чулок.       Исин встал и, не спуская с Лу Ханя глаз, поманил его за собой вглубь комнаты. Приглушил свет лампы и уселся на кровать, широко разведя ноги. Лу Хань встал между ними и собрался было опуститься на колени, но Исин не дал. Он притянул его поближе, задрал сорочку и парой резких, грубых движений расшнуровал пояс. Отстегнул подтяжки, снял пояс и бросил его на пол.       — Ложись. — Исин взглядом указал на свои колени.       Лу Хань лег. Кончиками пальцев коснулся шершавых половиц, царапнул их ногтями, чтобы убедиться — они реальные. Закрыл глаза и на вдохе прошептал:       — Двадцать.       Он сам назначал число ударов. Особый ритуал, изменить который никто из них не намеревался.       Подол сорочки пополз вверх, обнажая бедра и зад.       Лу Хань затаил дыхание и прикусил кончик языка. В голове гудело, и перед смеженными веками плясали яркие точки. Он видел лампу — алое пятно в уголке правого глаза — и бархатную черноту вокруг.       Ладонь скользнула между ног, пальцы пробежались по взмокшей промежности и выше, раздвинули ягодицы и тронули — мимолетно, но так желанно — нежные края входа. Копчик, поясница, чувствительное местечко между лопатками — Исин огладил все, к чему желал прикоснуться.       Лу Хань все яростнее кусал язык. Он не смел торопить, не смел просить, даже стонать — и то было под запретом.       В глубине дома пробило половину первого.       Исин шлепнул. Несильно, на пробу, но у Лу Ханя зазвенело в ушах. Он задушено всхлипнул и открыл глаза. Следующий удар был сильнее, и заставил его сжать пальцы в кулаки.       — Тише... — Исин огладил место удара, и Лу Хань невольно заерзал, не зная, куда себя деть. Сердце стучало Исину в бедро, и удары его отдавались в висках и кончиках поджатых пальцев. Колени подрагивали, и каждая мышца, каждая жила звенела от напряжения. Лу Хань ждал и хрипло застонал, забыв про запрет, когда дождался. Удары один за другим обрушивались на его пылающий зад, и Лу Хань давился всхлипами и стонами, кусал, жевал губы и силился, но не мог заплакать, ибо боль была спасением. Он желал ее и, получая, задыхался от нестерпимого удовольствия.       Все кончилось в одночасье.       Лу Хань вскинул голову, взглянул на Исина растерянно. Неужели все?       Исин обнял его за плечи и потянул вверх. Ноги у Лу Ханя подкашивались, но он покорно встал и подождал, пока встанет Исин. Сорочка Лу Ханя смялась и прилипла к телу, но Лу Хань не обратил бы на это внимания, если бы Исин не запустил под нее ладони. Он огладил его бока и живот, снимая то, что не успел впитать в себя тонкий лен. Лу Ханя затрясло. Искусанные губы жгло, а голос не слушался, и попросить о поцелуе — совсем крошечном, отечески-невинном — он не мог.       — Хороший мой. — Исин подступился ближе и огладил раскрасневшееся лицо. Лу Хань задышал чаще, почувствовав свежий, с пряной отдушкой, запах его тела.       — Что мне для вас сделать? — едва шевеля губами, спросил Лу Хань.       — Будь моим. Только моим.       Лу Хань поймал его взгляд и опустился на колени. Огладил узкие, крепкие бедра, живот, напрягшийся под его ладонями, жесткие бока. На Исине была лишь батистовая рубашка и жилет, застегнутый на пару пуговиц. Под шерстяной тканью штанов угадывались очертания отвердевшей плоти. Лу Хань придвинулся ближе и прижался к ней щекой. Потерся, ласкаясь, и тронул губами. Исин напрягся в его руках, проговорил что-то едва слышно, но Лу Хань не разобрал слов. Он весь горел и лишь и мог, что расстегнуть торопливо пуговицы, освободить толстый, крепкий ствол и припасть губами к его блестящей красной головке. Хотелось взять его в рот полностью, ощутить на языке его тяжесть, солоноватую терпкость. Ласкать его, целовать, брать глубоко, удерживать в себе, пока не кончится дыхание, и отпускать, чтобы вновь припасть губами, собрать языком его пряный сок. Еще и еще, пока он не изольется ему в рот горячим и густым, до слез на ресницах желанным. Лу Хань обожал в Исине все и все хотел забрать себе.       — Хватит, маленький. — Исин погладил его по щеке. Потянул на себя, поймал в объятия, прижался губами к уголку раскрасневшегося рта. У Лу Ханя все плыло и двоилось перед глазами. Он схватился за Исина, впился в литые мышцы непослушными пальцами. Ртом потерся о его рот, поймал губами губы и всхлипнул несдержанно, когда ощутил языком чужой язык.       Исин подтолкнул Лу Ханя к кровати, заставил забраться на нее с ногами, встать на четвереньки и задрать сорочку. Огладил разведенные широко ноги, застонал несдержанно, когда пальцы коснулись шелка чулок.       — Я прощаю тебя. — Шепот прокатился вдоль позвоночника горячей волной, обжег плечи и стек на грудь. Руки Лу Ханя задрожали, и он опустился на локти. Прогнулся в спине, отставил зад, раскрылся перед Исином еще больше. Тот прильнул к нему всем телом, потерся об ягодицы бедрами. От прикосновения члена к промежности сделалось дурно. Лу Хань замычал глухо, уронил голову на руки. Выгнулся сильнее, вскинул зад и вскрикнул, когда истерзанные ягодицы царапнуло пуговицами. Мышцы паха пронзило сладкой болью, в животе словно кипяток разлили.       — Рано еще.       Лу Хань заскулил, выждал мгновение и потерся задом о бедра Исина.       — Я что сказал? — Сначала Лу Хань услышал шлепок, тихим звоном отразившийся в ушах, и только затем почувствовал боль. — Не заставляй меня быть плохим.       Лу Хань поглядел на Исина через плечо.       — Я больше не буду. — Сердце забилось так быстро, что Лу Хань подавился вдохом и закашлялся. — Пожалуйста...       Исин подхватил его под грудь и дернул на себя. Поцеловал крепко в щеку и уложил на спину. Огладил колени и голени, пятки и ступни. Подушечками пальцев обрисовал косточки на щиколотках и вернулся к коленям. Поцеловал сначала одно, затем — другое и только тогда развел их в стороны. Лу Хань поймал его за плечи, потянул на себя. Обвил руками и ногами и поцеловал так, как мечтал те долгие месяцы, что провел на чужбине, выполняя волю отца.       — Я все сделаю. Все, что пожелаете. Только любите меня, прошу... — Лу Хань задыхался, целовал Исина в щеки, лоб и дрожащие веки, колол губы ресницами и короткими жесткими волосами у висков, стонал глухо, протяжно, когда Исин сминал его бедра, забирался пальцами под атласные подвязки, царапал кожу. Хотелось большего, хотелось забрать Исина под кожу целиком, растворить в себе без остатка и сказать, что так оно всегда и было. Исин словно мысли читал, прикасался к самым потаенным уголкам тела, целовал доверчиво открытое горло, выжигал на Лу Хане, в Лу Хане свои инициалы и затем ласкал его — сначала снаружи, а после — и внутри — пальцами. Один, два, три — их было мало. До слез под крепко смеженными веками — мало.       А потом все изменилось. Лу Хань распахнул глаза и с изумлением и восторгом уставился в низкий, испещренный дрожащими тенями потолок. Исин истязал его медлительностью, наполнял собой неторопливо, вводя крепкий ствол дюйм за дюймом, и с жадностью наблюдал, как тело Лу Ханя принимает его, забирает все, что он позволяет ему взять.       Лу Хань захрипел, уперся пятками в край кровати и вскинул бедра, забрал, украл, бессовестно присвоил все, что ему полагалось и добавил немного сверху. Самую малость, но и ее хватилось, чтобы повернуть время вспять и опрокинуть земную ось.       Жаркий вздох пришелся в губы. Лу Хань украл и его, чтобы после вернуть поцелуем. Коротким, ибо на долгие не хватало дыхания. Исин толкался в него напористо, жестко, сминал покрывало, а вместе с ним — и волосы Лу Ханя, жалил взглядом, дрожал, рычал глухо на особо мощных толчках и не пускал, удерживал на грани, за которой Лу Ханю виделся Рай. Он жаждал постичь его, как прежде постигал тонкую науку шелководства. Исин был его богом, других он знать не желал.       Лу Хань обнял его за шею, и предплечья его вмиг стали скользкими от пота. Исин дышал прерывисто и часто, облизывал губы и что-то бормотал по-китайски. Лу Хань силился понять, прочесть по дрожи его ресниц и теням в уголках его рта, но удовольствие, накатывающее сокрушительными волнами, не давало сосредоточиться. Лу Хань все чаще и чаще терялся в собственном теле, плутал по лабиринтам, проложенным счастьем под его кожей, не находил из них выхода и млел от нарастающего наслаждения.       — Давай, милый. — Шепот у кромки уха хлестнул бичом, и Лу Хань, не в силах ему противиться, отпустил себя и достиг, наконец, искомого Рая.       Долго не желал возвращаться назад, но поцелуй у виска обрушил на грешную землю. Лу Хань открыл глаза и вновь оказался в полутемной комнатке за кухней, на жесткой и скрипучей кровати, под тяжелым и горячим телом. Исин рассмеялся ему в шею, поцеловал и ее — мокрую, соленую от пота — и изящно стек с постели. Лу Хань, в задранной до груди сорочке и с широко разведенными ногами, даже не шелохнулся. Близость с Исином всегда оставляла его опустошенным, фарфорово-хрупким, звенящим, как стекло на морозе. Он хотел лишь одного — закрыть глаза и видеть сны, слаще которых лишь пробуждение в объятиях личного бога.       — Господин Бертран, узнав, где и с кем ты провел ночь, может, ничего и не скажет, а вот слуги молчать не станут. Весть скоро достигнет Шавиньи. Вряд ли господин Лу обрадуется, узнав, на кого променял мадемуазель де Бюси его сын. — Исин застегнул штаны и поправил жилет. Пригладил волосы и вернулся к постели.       Лу Хань смотрел на него поверх затянутых в шелк колен и улыбался, и это была та улыбка, за которую его обычно били по губам. Лу Хань не смел дерзить Исину, но и принять его слова молча, как делал прежде, тоже не мог. Он был пьян любовью и не хотел трезветь. Только не в эту ночь. Кто знает, может, в следующий раз он встретится с Исином женатым человеком?       — Знаю, тебе хочется мне нахамить, — Исин улыбнулся, перехватил левую ногу Лу Ханя и, подцепив подвязку, потянул чулок вниз, — но это не выход. Я повар, к тому же — эмигрант, ты — наследник огромного состояния. Наша связь противоестественна и аморальна. — Он снял чулок и повесил его на спинку рабочего стула. Огладил стопу и опустил ногу на кровать, чтобы тут же взяться за другую.       — Вы обижаете меня. — Лу Хань приподнялся на локтях, но ногу не отдернул: прикосновения Исина были слишком ему дороги. — Я не считаю любовь чем-то "противоестественным и аморальным". И более того, не считаю вас недостойным моей любви.       Исин снял чулок, поцеловал косточку с внутренней стороны стопы и, не отпуская ногу Лу Ханя, забрался на постель. Встал между его распахнутых бедер на колени и кончиками пальцев провел по испачканному семенем животу. Собрал всё до последней капли и, не сводя глаз с Лу Ханя, тщательно облизал пальцы.       — Не хочу, чтобы прачкам достался хотя бы гран[3] тебя.       Лу Хань сел рывком и заглушил все последующие слова поцелуем. Исин ответил на него с жадностью. Сминал губы Лу Ханя с яростью, с пугающей одержимостью, кусал и обсасывал язык, пил каждый вдох и грозился убить поцелуем, но Лу Хань был не против. Он не страшился смерти, если та придет от рук Исина.       — Дьявол. Маленький, чудесный дьявол. — Исин не смог отнять у него свое дыхание. Скользил губами по губам, согревал их своими хриплыми вздохами, запускал пальцы в сбившиеся колтуном волосы на затылке, массировал голову и шею, ласкал лицо. — Чем заслужил? — Казалось, обращался он к незримому собеседнику, но Лу Хань вбирал каждое его слово с алчностью уличного воришки, наткнувшегося на россыпь золотых луидоров.       — Давай сбежим. Вы и я. Месье Бертран подписал вексель на крупную сумму. Ее хватит, чтобы начать новую жизнь. Откроем собственную кондитерскую: вы будете печь пирожные, а я — вести документацию, искать клиентов, заключать контракты. Я уже не мальчик и, Бога ради, не хочу жениться! Я вас хочу. В свою жизнь. Навсегда. Это мой подарок. У вас же завтра... уже сегодня — день рождения, и я дарю вам кондитерскую, а вместе с ней и себя. Если нужно. Но ведь нужно. Я знаю, что нужно. Вы любите меня, а я — вас. Мы сможем взять из приюта сиротку, и вы будете делать для нее свои волшебные игрушки. Что вы скажете? Только не говорите "нет". — Лу Хань торопливо прижал пальцы к его губам. Исин улыбнулся.       — Так просто? Ты отказываешься от всего ради меня? — Он крепко поцеловал дрожащие пальцы.       Лу Хань и на сей раз не дал себе расплакаться. Кивнул твердо, обхватил лицо Исина ладонями и, глядя ему в глаза, сказал:       — Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на тех, кого не любишь.       Исин накрыл его ладони своими, и на миг Лу Ханю показалось, что он их отнимет и прикажет ему идти в свою комнату. Но Исин лишь погладил их нежно и шепнул:       — Я приготовлю экипаж.       Лу Хань, дрожа, поднялся с постели. Исин помог ему одеться и проводил до двери кухни. Они условились встретиться у садовой калитки через два часа. Лу Хань на негнущихся ногах поднялся в свои комнаты, умылся, привел в порядок одежду, проверил содержимое саквояжа и сел ждать назначенного времени у окна.       Когда часы пробили четверть пятого, Лу Хань взял лампу и спустился в сад. Накрапывал дождь, и под ногами шуршала палая листва. Лу Хань, вздрагивая от каждого звука, миновал пруд и яблоневый сад, и, поплутав немного по узким дорожкам, вышел к калитке. Если бы не вспыхнувшие в темноте фары, он бы решил, что на темной проселочной дороге его никто не ждет.       — Забирайся. — Исин открыл перед ним дверь.       Лу Хань побледнел. Только не эта дьявольская машина!       — Вы же говорили, что приготовите экипаж, — прошипел он, но внутрь забрался. Исин захлопнул дверь и за миг уже сидел в шоферском кресле.       — Не захотел будить лошадь. — Исин пожал плечами и дернул за рычаг, запуская двигатель. Из труб повалил пар, и автомобиль, рассекая дождливую ночь, покатил по размокшей грунтовке к виднеющимся вдали огням Людра. — Я отставил записку господину Бертрану. С указанием места, где он сможет найти свой автомобиль. Одна молодая вдовушка из Эпиналя будет рада вернуть ему это сокровище.       Лу Хань покосился на Исина с недоверием, но от дальнейших расспросов отказался. Некоторое время они ехали молча; дождь отстукивал мерное стакатто по стальной крыше автомобиля. Лу Хань успокоился и, откинувшись на кожаную спинку кресла, следил за мелькавшими в ярком свете фар обочинами.       — Куда ты хочешь отправиться? — Исин поглядел на Лу Ханя с полуулыбкой. В котелке и сером дорожном сюртуке он выглядел едва ли не незнакомцем, что подобрал нерадивого странника на пустынной ночной дороге.       — Куда-нибудь на юг, поближе к морю: Марсель, Монпелье, Перпиньян. А, может, прямиком в Алжир. Вы ведь не бывали в Алжире? Мы можем сесть на Восточный экспресс и отправиться в Константинополь. Там взойдем на борт корабля и средиземным морем доберемся до Алжира. Лето круглый год и никаких мадемуазель де Бюси.       Исин рассмеялся: звонко, со смаком.       — Ты ограбил банк? Или наткнулся на золотую жилу?       — Некоторые ароматы, — проговорил Лу Хань, — стоят целое состояние.       — Духи и шелк: ты, мой мальчик, собираешься кутить за счет мужчин, которые не могут отказать своим женщинам.       — На что вы намекаете?       — Абсолютно ни на что. — Исин покачал головой, но улыбка, затаившаяся в уголках его глаз, говорила об обратном. Лу Хань знал, что допытываться бесполезно и оставил его в покое. Помучался немного и решил-таки задать вопрос, что терзал его те два часа, что он провел у окна, ожидая назначенного часа.       — Отчего вы так легко согласились бежать? Разве вам не страшно?       — Мне? — Исин поглядел на Лу Ханя с укором. — Мне было семь, когда я пробрался на контрабандистское судно, что отправлялось на край света, дабы доставить пряности, опиум и лучший китайский фарфор ко двору королевы Виктории. Я воровал у лондонцев, ел — не без удовольствия — мадридских крыс, рыбачил на берегах Сицилии и пять лет провел в учениках у лучшего повара Парижа. Нет, мне не страшно. Я лишь хочу сразу оговорить цену.       — За удовольствие любить меня и сопровождать по свету вам придется заплатить свободой. Я очень требовательный и временами несносный, у меня много причуд, и я разборчив в еде. Предпочитаю есть лишь из рук. Ваших рук.       Исин фыркнул. Губы его растянулись в коварнейшей из улыбок.       — Поглядим, что из этого получится.       Они миновали Людр и выехали на дорогу, ведущую к Эпиналю. Впереди их ждали долгие мили пути, но ни один из них не пожалел, что ступил на него.              Октябрь, 2017