Together

Чаще всего выход там, где был вход. С. Е. Лец

Я в изнеможении опускаюсь на мешки с песком и небрежно сбрасываю автомат на землю, точнее на то, что покрывает рельсы. Оружие накалилось, обжигая руки даже сквозь перчатки, так что мне остается лишь снять их и нелепо дуть на покрасневшие ладони, надеясь, что смогу вновь взять автомат, если потребуется. А потребуется непременно, это точно. Что-то лезло со стороны Кожуховской, из длинного и почти прямого перегона, и так уж вышло, что Дубровка оказалась крайним рубежом ветки. И так уж вышло, что я оказалась здесь одна, абсолютно и непоправимо. И день за днем пост хранит свою станцию, отрезанный от нее тысячью метрами сплошной темноты, и чем-то затхло-мертвым - от всего остального мира, потому что так заведено и уже нет того, кто встал бы на твое место. И я здесь не потому что умею стрелять, а потому, что терять мне, собственно, некого. День за днем, волна за волной, патрон за патроном. Постовые тоже откладывают оружие, опускаются рядом медленно, неуверенно, по-детски вытягивая шеи и пытаясь за баррикадой рассмотреть признаки жизни, но при этом до дрожи надеясь не увидеть там ничего. Тихо. Кто-то подкидывает сухой торф в костер, и тот разгорается сильнее, но не настолько, чтобы привлечь что-то еще. Кто-то смеется, нервно, тихо, старясь заглушить звуки выстрелов и шепот, что абсолютно ненужным сейчас эхом отражается от сводов тоннеля и проклятым бумерангом возвращается обратно. "Всех же добили, да?" А у самих голос хрипит, и не потому, что воды мало, а потому, что знают лучше кого-либо ещё - не всех. И добьем мы их лишь тогда, когда кого-то одного не останется. Нас, например "Слышь, Серая, о чем задумалась?"- спрашивает Сократ - высокий, невероятно широкий мужчина лет сорока с добрыми, почему-то очень прозрачными глазами, -"Не жалеешь, что попросилась на крайний пост?" "О чем уже говорить",- я вздыхаю, убирая выбившуюся прядь серых от радиации волос под шапочку, и с явной неохотой натягиваю обратно перчатки, подмечая, что надо бы зашить. А лучше вообще выкинуть. "Всё равно уже в запас не переведут, да и не могу я. Теперь только на тысячном буду. Тут и закончу". Сократ лишь морщится и задумчиво чешет затылок, явно не зная, считать ли это депрессией или пустой решительностью, ну а мне и не надо ни сострадания, ни поддержки, потому что все гребаные чувства умерли с тем взрывом, с тем миром, с теми людьми и с тем воздухом. "А ты девка крепкая, рассуждаешь как надо", - усмехается кто-то из новеньких, потому что до сих пор не отошел от произошедшего и, наверное, до сих пор не может поверить, что пять минут назад штыками, ногами, руками отталкивал что-то от баррикады. Понять его можно с непревзойденной легкостью, а вот прощать мне с каждым становится днем все труднее. "Не задирай Серую, Макс",- подает голос бригадир, словно нахохлившийся голубь восседая на верхушке баррикады и напряженно всматриваясь в темноту,-"Она единственная тут, кто чувствует тоннели". И правда чувствую. Запах. Температуру. Слышу тишину, каждой клеточкой тела ощущаю себя неотъемлемым кусочком метро - частью этих лабиринтов, сводов, переходов и абсолютно чужих созданий. Чувствую. Живу. Я судорожно втягиваю носом застоявшийся сухой воздух и закрываю глаза, делая так, что все звуки постепенно уходят на второй план. Треск костра, чей-то голос, шорох чьих-то ботинок, что-то, чье-то, зачем-то, почему-то, когда-то, и остаюсь наедине с темнотой метро, и не того, что за спиной, а того, что впереди - того, где когда-то забыли закрыть гермозатвор. Вот тут скрипят ржавые трубы. дальше Вот тут ритмично капает вода на блестящий рельс. еще дальше Вот тут тихо и нет вроде никого. А вот тут что-то медленно копошится и поворачивается, открывая пару-другую пустых глаз. Я вскакиваю на ноги бесшумно, но так резко, что кто-то инстинктивно делает так же. Шарю рукой в поисках прислоненного к стене автомата, а когда палец сквозь дырку в перчатке касается остывшего уже немного металла, то судорожно сжимаю приклад и перекидываю через плечо потертый ремень, торопясь, задыхаясь, все еще пытаясь прогнать дрожащий перед глазами образ. Постовым нужна секунда, чтобы вооружиться, а потом еще одна секунда, чтобы понять и поверить мне. А верить мне легко, потому что каждый из нас знает, что нам ближайшую вечность дышать вместе. Вместе гореть. И вместе разбиться.