Золотые рыбки

Стас любил этот голос. В Самаре холодно, мокро и грустно. Низкое потемневшее небо разрывается сильным нестройным ливнем, обрушивается ледяной водой на крыши домов, болезненно давит своим бесконечным однообразным полотном туч, уходящим далеко за обшарпанные спины хрущевок. Люди наступают в глубокие лужи, и грязная стылая вода разлетается мутными брызгами, течёт, словно кровь, по трещинам асфальта. В Самаре также очень одиноко. Стас сидит в своей крошечной кухоньке, варит остатки разномастных макарон и курит. Дым тонкой струйкой стелется по заставленному горшками подоконнику и утекает сквозь не заделанные щели в окнах на улицу. Фоном тихо шипит телевизор. Стас тощий, уставший, голодный. Пальцы дрожат, ногтевые пластинки почти синие от непрекращающегося холода. На нем две толстовки, тёплые домашние спортивки, шерстяные носки и пластиковые чёрные шлепки. Стас зябко ведёт плечами. Недостаточно тепло. Возможно, ему стоит лучше питаться и регулярно заниматься спортом: на своих острых костях ему уже больно сидеть. Но он ничего не делает. Стасу семнадцать, и все, чего он хочет, — это не выходить из дома сутками. Засыпая под утро, он встаёт разбитым и помятым, переминается голыми пятками на жестком резиновом коврике ванной, не разлепляя глаз, чистит зубы. Он почти никогда не завтракает, только вливает в себя крепкий чёрный чай, и идёт в школу. Вытоптанная дорожка петляет между похожими на черствые сухари стенами пятиэтажек, огибает большой надломленный каштан и утыкается в желто-зеленый, местами погнутый, забор школы. Около каштана Стас обычно поворачивает вспять. — И сегодня не судьба… — шепчет он и тушит сигарету о горшок с белыми фиалками. На плите мерно булькают макароны. Стасу невыносимо. Стасу одиноко. Тревога скручивается тугим узлом в животе, неприятно сосет под ложечкой. Что-то должно произойти, что-то обязательно плохое, болезненное; это снова выбьет его из колеи, жизнь надаёт тумаков, а потом опять придётся подолгу зализывать раны. Стас откашливается. Почти все его знакомые парни говорят тонкими, милыми, женскими голосами. Они матерятся, пьют, курят, но голос остаётся неизменным: он девчачий. Почти все его знакомые девушки говорят грубыми, глубокими, мужскими голосами. Они обсуждают платья, сплетничают, хихикают, но голос остаётся неизменным: он мужской. Голос твоего соулмейта — твой голос, пока ты не встретишь своего человека вживую. Некоторые ребята из их школы уже отыскали свою родственную душу: голоса вернулись на своё законное место. Мужчина говорит мужским, а женщина — женским. Люди говорят, что это великое чудо, встретить своего соулмейта. Чудо — обменяться голосами, чудо — стать, наконец, собой. Чудо — обрести любимого человека. Стас предпочёл бы родиться немым. Его голос не женский. Глубокий, тёплый, мягко рокочущий где-то внутри грудной клетки, кажется, слишком большой для такого тощего тела Стаса. Его голос мужской с самого рождения. Стас привык. А вот окружающим понять такую простую истину очень тяжело. Стас мог бы сказать, что это поломка, что это его голос, что нет у него никакого соулмейта, что вселенная, сволочь, бросила его в этом мире, в этой провинциальной холодной Самаре одного, без родственной души. Но это было бы наглой ложью. Порой его голос меняется. Совершенно неожиданно, из мягкого и тёплого превращается в странный, громкий, как камнепад, рычащий бас. Стас не знает, что такого должен делать его человек, чтобы настолько ужасно говорить. Чем он занят? Зачем так меняет свой прекрасный, родной голос? Иногда Стасу кажется, что он специально издевается над ним, прекрасно зная пол своего несчастного соулмейта. Когда это происходит, Стас готов плакать и рвать на себе волосы. Поэтому Стас почти всегда молчит. Но сегодня сил играть в молчанку не было. Стас злился, боялся, переживал и так сильно, так странно и так болезненно крепко, кажется, совсем не подростковой любовью, любил. Он никогда не видел его, но уже любил всем сердцем. Любил и ненавидел. Ненавидел за все страдания, что этот голос ему принёс, за боль, за отсутствие друзей, за то, что навсегда стал посмешищем в школе… Стас выключает газовую плиту. — Да наладится у тебя все. — внезапно громко говорит он в пустоту. — Есть же второй такой, с твоим голосом. Че разнылся, как пидор какой-то? Стасу нравится говорить от чужого имени. Так, его человек кажется чуточку ближе, а на душе сразу же становится чуточку спокойнее и ещё совсем чуточку теплее. Стас любил этот голос. *** Стасу девятнадцать, и какая-то сука нарисовала большой красный член на его прекрасном, прекрасном граффити. В огромной бесформенной грязной луже две блестящие золотые рыбки переплелись тонкими шелковыми хвостами, соединились, засверкали оранжево-белой чешуёй. Красивое, талантливое граффити с умным и актуальным посылом обществу. Стас так гордился им. И теперь там был этот растекшийся от дождя, намалёванный дешевой нелепой краской, член. Какая безвкусица! — Какой ублюдок это сделал? — закипает Стас, — Кому прописать пизды? — Да остынь. — его друг, приехавший вместе с ним на фестиваль, примирительно поднимает руки, — Школота какая-нибудь, наверное, решила, что это охуенно смешно будет. Забей. Стас резко поворачивается. — Это ты охуел. Какого хрена, брат? Это была наша стена! Это было мое ебанное граффити! — его начинает колотить озноб, — Ты мне говоришь забить? — А че ты предлагаешь? Стрелу? Нас только отпиздят, а потом ещё и менты загребут! — Зассал. — голос Стаса дрожит. Его бесит, бесит, так сильно бесит эта мразь, что, кажется, он с удовольствием проломил бы этой суке череп прямо сейчас. — Завались, я просто не хочу проблем из-за какого-то хуя. — Да зассал, так и скажи. Они препираются ещё пару минут, пока Стас со злостью не бросает в своего друга тлеющим окурком: его молчаливое «ну и пошёл ты нахуй». Он берет баллончик ярко-зеленой ядовитой краски и пишет поверх испорченной картины время и место. Стрелка забита. Стас готов. До полуночи время течёт уныло и медленно, как мёд с ложки. Стас пытается отвлечься, прохаживается от стены к стене, разглядывает разноцветные граффити, пьёт энергитик, курит. Дым клубами въедается ему в волосы. Люди лежат на траве, на скамейках, в импровизированных палатках, жмутся друг к другу, обнимаются, переплетая руки и ноги. Со всех сторон льются голоса, Стас слышит и в тот же миг забывает обрывки чьих-то разговоров, фраз. Он останавливается возле продуктового ларька, бездумно глядя на его светло-синий тканевый навес. Сгущаются тучи. Стаса кто-то толкает. Кто-то немного выше. Мелькает светло-молочная сильная шея, растянутый ворот футболки, аккуратная родинка под ухом. Тихая усмешка. Выбившийся завиток волос на затылке. У Стаса звенит в ушах. Чужие пальцы громко перебирают монетки. Стас завороженно смотрит на сбитые костяшки, выпирающие голубые вены, на тонкую светлую кожу и россыпь темных родинок от локтя до косточки на запястье. Он купил «Ягуар». И он уходит. Стас в панике ловит ртом воздух, судорожно пытаясь вздохнуть. Легкие будто слиплись, а горло превратилось в кровавое месиво: железный привкус на губах неприятно сводит скулы. На него падают первые капли дождя. Стас снова дышит. Он покупает холодную минералку и в ту же секунду с жадностью выпивает ее до дна, облизывая пластиковое горлышко. Он чувствует себя инвалидом, неполноценным, убогим и побитым, словно этих двух лет никогда и не было: ему снова семнадцать, ему страшно, ему одиноко, ему нестерпимо холодно. В Самаре плюс двадцать три, накрапывает тёплый мелкий дождь и дует приятный летний ветер. Август. Стас мёрзнет как зимой. Продрогшей тенью он идёт обратно, глядя себе под ноги. Он врезается в людей, не поднимая головы, не извиняется, наступая кому-то на ноги. Его трясёт лихорадка. Стас приваливается к холодной бетонной стене и закрывает глаза. На обратной стороне век жгучим клеймом горит воспоминание о ком-то. Кто это? Кто это? — Братишка, ты в порядке? — интересуется кто-то извне. Через пелену горячего морока голос проходит искаженным и глухим. Стас зло мотает головой. Ужасное, неподходящее слово. Братишка. « — Не ты, не ты так должен говорить! — лихорадочно думает Стас. — Это не твоё слово!» Чьё? Стас больно бьется головой о стенку. Перед глазами плывет. Кто-то тормошит его за плечи, пытаясь поднять с земли. Стас не сопротивляется, обмякает. В багровом цвете его век плещутся две золотые, блестящие рыбки. Стас проваливается в темноту. *** Он приходит в себя ближе к полуночи. Воздух вокруг прозрачный и свежий, сырая трава блестит в свете рыжих высоких фонарей. Где-то вдалеке холодным лучом бьет круглый прожектор. Приглушенная музыка слышится со всех сторон. Не стихают разговоры. Стас оглядывается. Возле него на клеенках и ветровках сидят его друзья: кто-то курит, кто-то ковыряется в плеере, кто-то разговаривает по телефону. Его охватывает странное спокойствие. Умиротворение, легкое и приятное, разливается в груди, кончики пальцев покалывает от внезапного счастья. Стас глубоко вздыхает и улыбается. — Эй, пацаны… Он замолкает. Что-то чужеродное и вязкое моментом сковывает его горло, не пуская слова наружу. Паника накрывает его с головой. Все оборачиваются. У Стаса изменился голос. Немного гнусавый, гораздо тише и спокойнее, чем тот, с которым он прожил девятнадцать лет. Его голос меньше, и, кажется, теперь он отлично умещается в такой тощей и костлявой груди Стаса. Под рёбрами в паническом испуге заходится сердце. Никто не решается произнести ни слова. Стас мгновенно срывается с места, и перед его глазами все темнеет и переворачивается. Желая избежать ненужных вопросов и сожалений, он торопливо отходит к соседней стене, воровато оглядывается, а после стремительно бежит прочь. Без оглядки. Господи, ну сколько ещё он должен вынести? Стас возвращается за десять минут до полуночи. Нервный, растрёпанный и злой, он решительно кивает своим и направляется в сторону стрелки. Его пидорские чувства чувствами, а за испорченное граффити эти мудаки ответить должны. Мокрая трава неприятно скрипит под кроссовками. Стас застегивает толстовку до самой горловины. « — Плевать на голос, — думает он. — Ну встретил я своего соулмейта, ну пусть и катится нахуй. Я даже не знаю, кто это. Целое поле мужиков, ко всем мне, что ли, приставать? Не фест, а пидорское раздолье. Нахуй все это. Нахуй.». Стасу вдруг вспоминается родинка на чужой шее. — Димас, а тебя сильно разъебало, когда ты свою жену встретил? — невпопад спрашивает Стас. — В смысле, она же типа твой соулмейт. Этот голос ему не нравится. Чужеродный, словно запись на диктофоне, холодный, безразличный. Его голос был во сто крат прекраснее, роднее, живее. — Да так, — парень задумчиво трёт подбородок. — Я типа разволновался сначала сильно, потом прошло. Ну, когда мы уже заговорили. Когда это твоя телка, сразу отпускает. Расслабляешься. Родственные души, как-никак. Стас только хмыкает. В свете фонаря видно кучку парней, вплотную стоящих друг к другу. Такие же рослые, гоповатого вида; белоснежные полоски на их спортивках отражают белесый тонкий свет. Стас приглядывается. Позади них стоит ещё один человек в капюшоне. На пару сантиметров выше остальных, широкоплечий, крепкий. На нем узкие джинсы и старые серые кроссовки. Он смотрит в сторону. Стас выдыхает. Переговоры длятся недолго. Стас решает начать выяснять отношения первым. Он бьет кого-то наотмашь, попадая кулаком в крепкую небритую челюсть. Кость неприятно хрустит. Затем прилетает и ему. Его бьют ногой в живот, и он заваливается на кого-то сзади. Боль ослепляет яркой белой вспышкой, неповторимо прекрасным взрывом сверхновой. Стасу рассекают бровь. Кровь заливает глаза, саднят кулаки, резко скручивает живот. Но драка продолжается, и Стас почти вслепую разбивает кому-то нос. Тёплые багровые капельки брызжут ему на лицо и губы, смешиваясь с его собственной кровью. Знакомый привкус железа. Стаса тошнит. — Сука! Время замедляет свой бег. Стас оборачивается. Словно в замедленной съемке, его друзья слились с врагами, смешались ссадинами и кровоподтеками, застыли в нелепых позах, ещё готовясь нанести удар. Стас беспомощно оглядывается. Этот голос он слышал миллионы раз, и миллионы раз хотел бы услышать снова. Перед ним, прижав руки к лицу, стоит его человек. Ладони багровые, блестящие, на толстовку стекает ручейком кровь. Глаза лихорадочно блестят, грудь рвано вздымается от тяжелого дыхания. Стас делает шаг вперёд. Потом ещё, ещё. Чужое лицо совсем близко. Его трясёт от злости. Он грубо отнимает эти руки от носа, почти толкает его в грудь. Человек пошатывается, но тут же с новой злой силой вжимается в Стаса, больно хватая его за коротко стриженный затылок. — Это ты… — хрипит Стас и обхватывает чужую крепкую шею руками, кажется, неосознанно пытаясь задушить. — Кривой мудила… — зло выплёвывает парень и ещё крепче жмётся к Стасу, — Ты мне, блять, нос сломал… Стас безумно ведёт ладонью по чужому рту, грубо размазывая по разгоряченной коже блестящую кровь. Его собственная слепит его, заливается в глаза, больно щиплет, подсыхает тонкими запекшимися струйками на ветру. Стас набирает побольше воздуха и… целует. «– Господи сраный боже! — мелькает мысль. — Я его целую! Целую!» Они больно сталкиваются зубами и по-звериному кусаются, пытаясь вырвать друг у друга инициативу. Они целуются. Стас ошалело вжимается в чужое крепкое тело, стонет, хрипит. Глаза предательски жжёт обжигающей влагой: не так он представлял встречу со своим соулмейтом. Поцелуй-драка. Поцелуй-война. Стас задыхается в его объятиях. Он чувствует его тёплую кровь на своих губах; чужой язык сплетается с его собственным. Экстаз. Эйфория. Безумие. Со стороны кажется, будто они дерутся на смерть. Стас не прочь умереть, если причиной смерти будет именно этот поцелуй. Но время отмирает, и челюсть Стаса взрывается невыносимой искрящейся болью. Он ударил его! Падая на землю, в темноту болевого шока, последнее, что видит Конченков, — чужое лицо и лихорадочный, будто бы испуганный, взгляд. Стас ударяется затылком об асфальт. Тишина. *** В Самаре невыносимая жара, плюс тридцать пять. Раскалённый душный воздух неподвижно висит над городом, расплывается мутным маревом по дрожащей кромке горизонта. Текут и плавятся пыльные шоссе и тротуары. В военной форме жарко. Стас утирает пот со лба, устало смаргивает соленую влагу, вздыхает. Легкие болят от перенапряжения и душной сухости. Чёрные тугие берцы, кажется, прилипают к земле, с каждым шагом все неохотней и неохотней от неё отлипая. У Стаса новая гражданская жизнь. Стас — лейтенант. Стас планирует поступать в институт. Он останавливается возле своей бывшей школы и долго, неотрывно, почти с болезненной жадностью смотрит на шелестящие листы старого узловатого каштана. Здесь его детство, здесь его юность. Прогулы, сигареты, энергетики, неуверенность в себе, комплексы, холод. Тот самый голос. Его. Стас жмурится. С той ночи прошло почти шесть лет. Шесть долгих, странных, пугающих лет, для Стаса наполненных необъятной печалью и безразличием. Игорь же (он узнал его имя гораздо позже) долго и мучительно метался, не находя себе приюта в провинциальной и слишком маленькой для него Самаре, истерично уезжал, улетал, но вскоре снова возвращался, разбитый и молчаливый, уже планируя свой новый побег. Стас разузнал о нем от сомнительных знакомых его сомнительных друзей лишь спустя недели после фестиваля. Он узнал, что Игорь был нервным, громким, но до абсурда ранимым, грубым и взбалмошным, любил читать рэп и рисовать граффити. У Игоря была родинка на шее, прямо под правым ухом, большие светло-голубые глаза и слегка вздернутый нос с крошечной ниточкой шрама посередине переносицы. Работа Стаса. Спустя ещё два года Стас разузнал, что Игорь много раз безуспешно пытался встретиться с ним на службе. Несколько раз за месяц приезжал в их часть, подолгу курил возле КПП, бродил вдоль высокого бетонного забора, а вечером на последнем автобусе трусливо уезжал в город. А тогда, прячась от собственного разбитого сердца, Стас благоразумно рассудил пойти в армию, надеясь, что всю эту чепуху из него там и выбьют. Не выбили. Стаса будили затемно, и первая мысль в его голове, первое слово, появляющееся в ещё не до конца проснувшемся сознании — Игорь. « — Спал ли он сегодня? — застилая постель, думал Стас. — Вспоминал ли обо мне?» Стаса выгоняли на зарядку, и холодный, свежий, утренний воздух напоминал ему об Игоре. « — Как он там? — отжимаясь, думал Стас. — Привык ли к новому голосу?» На завтрак Стаса кормили постной овсяной кашей, и, наливая себе мутный остывший чай, он все ещё думал об Игоре. « — Позавтракал уже? Или спит до полудня?» Стасу бы впору злиться: подрались, поцеловались, разбили друг другу лица, разбежались в разные стороны. От Игоря ни слуху, ни духу. А Стас не мог злиться. Его затопила любовь. Люди говорили, что после встречи со своим соулмейтом расставание с ним будет сродни смерти, но вот он Конченков, живой, здоровый, правда, ещё больше похудевший, но живой! И тянулись дни. Срочная служба закончилась, но, так и не получив от Игоря никаких вестей, Стас подписал новый контракт, решив посвятить свою жизнь армии. После дембеля он на пару недель задержался в родной Самаре, прячась от шума улиц в старой квартирке родителей. Он отсыпался, ел, курил, стоя у знакомого подоконника с горшками, смотрел телевизор и читал глупые анекдоты в газетах. Потом собрал свои скромные пожитки и исчез на четыре года. В феврале в Оренбург ему пришло письмо от матери. Игорь узнал его адрес. Игорь приходил к нему домой. Стас долго смотрел на чернильные строчки, на длинные хвостики «д» и «л», на чуть загнутые краешки письма, а потом смял бумагу и швырнул ее под кровать, всеми силами пытаясь не заплакать. Да пошёл этот Игорь нахуй. Стас медленно открывает глаза. Шумит резной листвой каштан, из чьего-то раскрытого окна льётся спокойная грустная мелодия. Ветер качает белые кружевные занавески. В подвале дома мяучит кот. Сердце заходится бешеным ритмом: Стас чувствует невыносимую, страшную, глубокую тоску по родному городу. Самара неприветлива и провинциальна, а в памяти все ещё свежо подростковое желание уехать отсюда прочь. Теперь он понимает Игоря, понимает его нерешительную печаль, его многолетнее страдание. Они оба так болезненно связаны с этим местом, и судьбы их так крепко переплетены: они навечно вросли друг в друга и в Самару: здесь их истоки. Здесь их любовь. От нервов сводит скулы и неприятно щекочет под лопатками. Стас вздрагивает. И Стаса как будто пронзает игла. Он срывается с места, почти бежит. Ремешок от походного рюкзака больно врезается в плечо, но Стас не замечает. Он наконец-то делает свой правильный выбор. За широкими спинами пятиэтажек мелькает его дом. Возле подъезда — лавочка, темно-серая, исписанная чьими-то именами, цифрами, фразами, со вздыбившейся от времени и влаги краской. Стас бросается на неё, словно это спасительный круг, переводит дыхание. Пахнет отсыревшим бетоном и сыростью. На самодельной синей клумбе-шине горделиво покачиваются однолетние желтые циннии, а вокруг расстилается пушистый ковёр сочного клевера. Стас ждёт. Он смотрит на воркующих светло-кофейного цвета голубей, на сетчатую тень от высокого старого клена, на блестящие оконные стекла. В полиэстеровой форме невыносимо жарко, но Стас, покорно утирая со лба пот, сидит, скрестив ноги. Он отчего-то уверен: они встретятся прямо здесь. И ровно как в тот день, время медленное и ленивое, будто бы увязшее в душном разгоряченном воздухе. Стас ждёт, потому что впервые в жизни уверен: так правильно. И когда закатное солнце неспешно катится по крышам домов, он замечает застывшую фигуру под козырьком соседнего подъезда. Стас мягко кивает, улыбаясь. Игорь здесь. Он срывается с места, неловко бежит по клумбам, растаптывает синие цветы ветреницы. Стас поднимает глаза. Игорь загораживает собой рыжий диск солнца, и от его широких плеч, шеи и головы во все стороны мягко рассеивается золотой свет. Божество. Стас впервые за шесть лет видит его настоящее живое лицо: тени на острых скулах, дрожащие обветренные губы, залитая нежным персиковым светом шея. В его прозрачных голубых глазах пляшут лихорадочные огоньки. Предательски поблескивают навернувшиеся слезы. Они молчат. Стас пытается запомнить каждую черточку в родного, прекрасного, любимого лица, а Игорь — просто поверить. Один день на то, чтобы впервые повидаться, и шесть лет на то, чтобы вслепую полюбить. Люди говорят, что на Земле великое счастье — встретить своего соулмейта. Отыскать его среди миллиардов голосов, почувствовать его сквозь тысячи километров пути. Говорят, что родственные души находят друг друга в каждом мире, в каждой вселенной, в каждой жизни и каждом перерождении. Любовь двух соулмейтов не ограничивается годами. Любовь живет в них всегда. Игорь молча опускается на колени, упираясь лбом в родную протянутую ладонь. Стас осторожно гладит его мягкие волосы, ведёт по напряженной шее, спине. Игорь судорожно выдыхает. — Наконец-то.