отныне и навеки?

Кай думает, что Бонни Беннет двинутая на голову — не меньше, коль, будучи в своем уме (уж явно не в здравом) и в сознании (тоже, сомнительно, что вменяемом) обрекла себя на вечность бок о бок с ним. Отправить Деймона прямым экспрессом в реальность ценой собственного благополучия было поступком самоотверженным, конечно, но далеко не из тех, которым Паркера можно зацепить за живое. И да, вот не задача, есть ли в нем то самое живое, вопрос тоже спорный. Другое дело, есть ли в Беннет хоть капля сообразительности? Что в Бонни все же есть сообразительность, Кай выясняет позднее, когда та стрела, всего-то пару дней назад торчащая из живота Беннет, пропарывает его большую грудную мышцу насквозь, игриво поблескивая наконечником в переливах вечно-майского солнца. Не сказать, что Паркер предельно рад такому исходу событий, но все же, что-то маниакально-ненормальное такая Бонстер в нем подогревает. На все предложения и мольбы Беннет зажить долго и счастливо, но порознь, Кай скептически кривит губы, вычерчивая на теле ведьмы различные закорючки да крестики (художник из Паркера так себе, на самом деле), а все мулаткины стоны и крики лишь утверждают в ее персональном мучителе эту навязчивую мысль об их совместном отныне и навеки. Видит Бог, святоша Бонни не так представляла себе пресловутые слова о вечности. Она, наверное, грезила о тех самых «пока смерть не разлучит вас», которые обычно лепечет себе под нос священник, стоя у алтаря. Но у Кая представление о вечности свое и вовсе уж разнится со взглядом простых смертных. Да и разлучить новоиспеченных «молодых» даже смерти не под силу; Кай ведь не позволит. Отсчет дней уже сменяется на прожитые недели, когда Бонни, истерзанная и заебавшаяся в край терпеть выходки ведьмака, вдруг каким-то чудом находит в себе волю возродить свои силы, данные ей от природы. Война войной, а обед по расписанию — так ведь говорится? Вот и Беннет, следуя этой старинной кем-то сказанной мудрости, готовит очередную практически несъедобную чушь, потому что повар из Бонни, как из Кая художник. Нет, она не помышляет отравить Паркера— это она уже пробовала — на этот раз цель усыпить бдительность психопата своей стряпней, а после пуститься во все тяжкие и оторваться на всю катушку. Милая Бонни еще не знает, что все ее тщетные попытки лишь убивают в ней самой ее же. Кай думает, что это самый дрянной стэйк из всех, которые он пробовал, но все равно давится им, ожидая начала представления. В прошлый раз эта горе-изобретательница подсыпала ему мышьяк и успела укатить в другой штат, пока ведьмак, к несчастью окочурившись от яда, провалялся сутки в гостиной, покуда не воскрес вновь. На этот же раз, его зазноба проявляет куда большую сноровку и Паркер, захлебываясь вдруг закипевшим прямо у него во рту вином, буквально может попробовать на вкус ведьмовскую решительность. На самом деле, Каю похуй, что его язык точно один большой ожог (все равно завтра будет как новенький), а вот за испорченное «Каберне-совиньон» многолетней выдержки чертовой занозе Бонстер придется поплатиться. Кай готов поклясться, что его касания Беннет уже поперек горла, что она хочет содрать с себя кожу собственноручно, облить себя бензином и спалить дотла — в общем, что угодно, лишь бы не ощущать его рук на себе, но. Он ловит ее уже на выходе из особняка, впиваясь тонкими пальцами в хрупкие предплечья, и почти не замечает, как ладони его плавятся от того, что неугомонная Беннет бормочет себе под нос какое-то заклинание; первый попавшийся под руку острый предмет вонзается в кожу Бон, кажется, упираясь куда-то в щитовидный хрящ гортани. С торчащим из шеи карандашом, Беннет куда молчаливее и сговорчивее, она пытается остановить поток крови, беспорядочно хватая ртом воздух, и сама же цепляется за запястья Паркера, как за спасательный круг. Кай как-то надломлено тихо смеется, шепча что-то вроде: «какая же ты, Бонстер, парадоксальная» и подхватывает ее, теряющую сознание, на руки, в одночасье взвалив на себя непосильную миссию спасителя. Операция по возвращению Бонни с того света на этот раз проходит в разы дольше. Каю кажется, что разобраться со стрелой, выпущенной им же из арбалета, куда проще, да и не было там такого количества артерий и жизненно важных связок. Паркер клянет себя в том, что больше никогда и не при каких условиях не будет втыкать в шею Бонстер карандаши, да и вообще, отныне сие место неприкосновенно и упаси Бог того, кто рискнет хоть пальцем дотронуться, что уж там о большем говорить. Несколько часов кропотливой возни над еле дышащим мулаткиным телом, кипа книг по топологической анатомии и оперативной хирургии, да неебическая фартовость Паркера вкупе, однако, дают эффект ошеломляющий. И теперь, любуясь на свое творение, лежащее под капельницей в местной больнице, Кай думает, что если уж не художником, то хирургом ему стать было просто суждено. Спустя пару-тройку недель, изрядно заскучавший Паркер подлавливает Бонни за каким-то совершено идиотским занятием — та разглядывает бесполезные фотографии на телефоне. Фотографии на телефоне… уже само по себе звучит бредово, но, как оказалось, прогресс не стоял на месте, пока Кай томился в темнице, ни сном, ни духом до чего дошли технологии. Конечно, эта вещица была отобрана сию же секунду, а остатки заряда на батарее посажены за исследованием возможностей сего чудо-изобретения, но самое приятное в этом всем даже не игра в «доктора Марио», который раньше можно было встретить только на Денди, а выражение лица Бон-Бон, когда дисплей ее телефона захрустел под каблуком потертого паркеровского ботинка. Отметку в три месяца совместной жизни Кай с Бонни празднуют как самое долгожданное событие – Паркер наматывает ведьмины волосы на кулак, острием охотничьего ножа исследуя выступающие ключицы, а Беннет стискивает исхудалые пальцы на горле ведьмака, хриплым, до конца еще не окрепшим голосом сыпля проклятьями. На полгода Беннет дарит Паркеру расквашенную физиономию и десяток сломанных ребер его же битой, да отчаянный надломленный смех, как у самой последней истерички. А Кай, отплевываясь сгустками крови на винтажный ковер, сквозь пронзающую боль тянет губы в довольной улыбке. Сломать в Бонни, все святые принципы, выжечь дотла все хорошее и бросить ошметки чести ее диким псам на съедение? Сделано, мать его! Сделано! Сознание внутри Паркера ликует. Ликует и рвется на части от ненормального, понятного только ему самому, сдвинутого по фазе счастья. На год Бонни ломается. Крошится под натиском собственного «я», от которого нихуя уже не осталось, и захлебывается в слезах от того, что решение, принятое ей спонтанно, оказалось самым правильным из всех. Беннет давится угарным газом, надрывно кашляя на полу в закрытом гараже особняка, и мечтает поскорее отключиться, да отдать Богу душу, лишь бы ни дня больше не прожить с тем, в кого она превратилась. Кай же думает о том, как некрасиво со стороны Бон не поздравить его с годовщиной, хмурит брови, и нервно стучит пальцами по деревянной столешнице, косясь на «Каберне-совиньон», ради которого пришлось тащиться в соседний штат. Благодаря своей нетерпеливости, Паркер оказывается на улице, сразу же улавливая звуки работающего двигателя, а спустя пару минут уже прижимается к губам иссиня своими, снова вдыхая в чертову Бонни жизнь. И на утро первое, что увидят зеленые глаза с карими крапинами, будет даже не ставший привычным уже потолок больничной палаты, а до боли знакомая, изломом касающаяся лица, улыбка психопата, напрочь въевшаяся в подкорку. Отныне и навеки, Бон? Отныне и, блять, навеки.