Нет никого

      Ближайшие к покоям султана коридоры давили своей вычурностью и вездесущим блеском золота. Баязет никак не мог привыкнуть к этому, и всегда слегка щурился, когда приходилось здесь идти. Так окружающая действительность слегка смазывалась и казалась мягче, более мирной и спокойной, а не буйной, яркой и гордой, как все, что было вокруг его старшего брата.       Баязет вышел из неширокого ответвления, ведущего к главному коридору, что кончался входом в покои Балабана, как раз вовремя, чтобы увидеть выходящего из узорчатых дверей юношу, почти мальчишку, слегка растрепанного, стыдливо красного и растерянно улыбающегося. Парень нервным, дерганым движением оправил свою форму, завидев брата султана, и пошёл навстречу, явно сдерживаясь, чтобы не побежать. Пройдя мимо, он вежливо, хоть и скомканно, поприветствовал Баязета, склонив голову, и пропал за ближайшим поворотом коридора. Послышались торопливые шаги, переходящие в бег — он все же не удержался.       Баязет помнил этого парнишку — он не так уж давно был принят Балабаном в янычары. Главным критерием, как и всегда, послужила внешность — в этом султан был постоянен. В памяти Баязета хранилось каждое юношеское лицо, симпатичное его брату настолько, что его обладатель был призван в янычары. Иногда самому Баязету это казалось глупым и детским — не только критерий отбора, но и его собственная внимательность к симпатиям брата.       Баязет коротко поприветствовал стражу у дверей и, получив ответный кивок, стукнул по резной створке. Почти сразу оттуда раздалось приглушенное и ленивое «Да», что было расценено как разрешение войти. Баязет едва слышно вздохнул, заслышав нотки удовлетворения в голосе Балабана. Тяжелые двери неохотно поддались под руками стражников и медленно закрылись за спиной с гулким хлопком.       Вопреки ожиданиям Баязета, колючий золотой блеск не ударил по глазам. В покоях султана сейчас царил мягкий полумрак, скрадывающий вычурность и создающий даже некоторое подобие уюта. Щуриться не пришлось, и глазам было легче. Тугой узел, в который скрутилось что-то внутри Баязета, немного ослаб — в полумраке появлялось обманчивое ощущение защищенности, закрытости, и пусть он хорошо видел вокруг, так все равно было лучше.       Балабан лежал спиной к двери на своём ложе, подперев голову рукой. Излюбленной меховой мантии (порой Баязету чудилось, что она срослась с ним) на нем не было, да и вообще он был одет только в широкие штаны. Резкие, красивые очертания изгибов тела завораживали. Мышцы спины Балабана легко перекатывались при каждом движении. Баязет невольно засмотрелся на гордую фигуру брата, излучающую уверенность и притяжение даже в такой расслабленной позе, и пропустил момент, когда султан обернулся к нему и поднялся со своего места, подступая на пару шагов.       — Баязет, брат мой, — Балабан лениво улыбнулся, приветствуя его, и Баязет даже смутно удивился, что из-под верхней губы не показались острые тигриные клыки.       Он склонился, вежливо приветствуя своего султана в ответ, а затем склонил голову на плечо, стараясь скрыть лёгкое раздражение.       — Снова мальчики на одну ночь?       — А тебя это так волнует? — Балабан хищно усмехнулся, возвращаясь к роскошной кровати и присаживаясь на край. — Их готовность отдать своему султану что угодно, включая девственность, меня умиляет и радует. Такие юношески горячные, но одновременно стыдливые и послушные… Или непослушные и жаждущие наказания.       Султан Музрака облизнул губы, насмешливо глядя на брата, и похлопал по месту рядом с собой.       В голове Баязета роились смутные, жаркие образы сплетающихся тел, и таких образов становилось все больше. Воздух стал словно бы душным и сухим. Судорожно вдохнув, брат султана опустился на предложенное место, предусмотрительно чуть отодвинувшись. В тугой узел в груди вплелась тонкая, но прочная нить лёгкого раздражения к янычарам.       — Значит, тебе это нравится?       Баязет попытался спокойно улыбнуться, но вышло немного натянуто.       — Ты пришёл обсуждать моих янычар?       Балабан хмурил брови, но не прекращал ухмыляться, забавляясь происходящим. Широкая ладонь легла на чужой локоть и легко его сжала.       — Я пришёл потому, что давно тебя не видел.       Баязет недовольно поджал губы, но не попытался высвободить локоть. Даже если он это сделает, брату ничего не стоит поймать его снова. Это было привычно — ощущать его руку. С самого детства они словно бы общались тактильными контактами.       — Весьма мило с твоей стороны навестить меня, брат, — красивое жесткое лицо на секунду выразило удовлетворение, а затем его заменила обычная хищная усмешка. Балабан вновь облизнулся и слегка придвинулся, пронизывающе глядя на Баязета. — Ты увидел меня. И даже моего янычара. Что теперь?       — Ничего, — ровный, почти холодный тон. — Я лишь убедился, что у тебя все хорошо, и больше мне сейчас ничего не нужно.       Баязет попытался подняться с края кровати, но хватка султана на его локте вмиг стала стальной, дернув его обратно.       — Отпусти, — главное, говорить спокойно. Тугой узел в груди помогает держать лицо.       — Пока не хочу, — Балабан улыбнулся, чуть растягивая гласные, и все равно казался присевшим для прыжка тигром, показывающим жертве клыки. — Брат мой хочет побыть на месте моих янычар?       — Нет, — Баязет упрямо вскинул подбородок, хмуро глядя в хищные жёлтые глаза. Их взгляд… гипнотизировал, притягивал, и брат султана больно закусил щеку изнутри, чтобы избавиться от наваждения. — Я не юный мальчишка, отдавший тебе всё, что у меня было, включая жизнь, в обмен на горячий взгляд и одну ночь.       Султан удивлённо моргнул и рассмеялся, зло щуря янтарные глаза. Его пальцы сжались на локте Баязета так крепко, что, кажется, оставили там яркие синяки. Он придвинулся почти вплотную и склонился к брату, внимательно глядя на него. Внутри Баязета что-то дрогнуло и сжалось, заставляя его нахмуриться и закусить губу.       — А я думал, что твоя жизнь и так отдана мне.       — Я не твоя собственность и даже не твой янычар.       — Ты любишь меня.       Балабан довольно улыбнулся, глядя на то, как Баязет отшатнулся от него, не сумев скрыть своих эмоций. В распахнувшихся голубых глазах мелькнула растерянность и усталость.       — Конечно. Ты же мой брат.       — Я для тебя нечто большее, ведь так? — свободная рука Балабана скользнула по бледной щеке и зарылась в кудрявые темные волосы на чужом затылке. — Я твой султан, и твой…       — Молчи.       Лицо Баязета ничего не выражало. Плотно сжатые губы слегка кривились, а глаза были пусты и смотрели куда-то мимо. В груди что-то ныло и жгло.       Султан легко улыбнулся, сощурив свои дикие желтые глаза, и слегка надавил на затылок брата, привлекая того к себе вопреки протестующему напряжению.       — Тогда без слов, как в детстве.       В голубых глазах что-то мелькнуло и загорелось, но ответить Баязет не успел. Балабан неожиданно осторожно коснулся его губ своими, но тут же прижался с привычным напором. Баязет вздрогнул, дернувшись, но широкие ладони держали крепко, не позволяя отстраниться. Бежать было некуда, и брат султана, издав обреченный стон, подался навстречу. Внутри что-то переворачивалось, и он ощущал себя так, словно прыгнул с обрыва в тёмное, манящее ущелье.       Чужие губы и язык уверенно и напористо сминали его собственные губы, и жар желания медленно поглощал Баязета, заставляя забыть обо всем, поддаться и отдаться брату, отдаться своему собственному желанию, давно скрытому и задвинутому в дальний угол. Балабан предлагал себя так нагло, уверенно и без всяких вопросов, что Баязету захотелось забыть обо всей политике, забыть о гордыне брата, забыть о том, куда он тащит Музрак, забыть, что платой за эту любовь будет полная преданность… Ужасно хотелось отбросить все это и просто поддаться крепким умелым рукам. Рукам родного и любимого человека. Рукам гордеца, ставящего честь превыше всего.       Баязет протестующе замычал и уперся ладонями в обнаженную, мощную — такую надежную — грудь, отстраняясь от брата. Тот неохотно разорвал очередной глубокий поцелуй, и уставился на Баязета с обжигающим вниманием в звериных глазах. Его руки успели переместиться с локтя и затылка младшего брата на спину и бедра, и Балабан не спешил отпускать.       — Что? — нетерпеливо спросил он, облизываясь и жарко дыша. Баязет попытался выгнать из головы горячее видение возможного продолжения.       — Я люблю тебя, это действительно так.       — Что же тебе мешает? — султан нахмурился, снова превращаясь из живого пламени в тигра перед прыжком.       — Осознание будущего. Любовь к родине. Называй как хочешь.       — Это не может быть причиной! — Балабан торжествующе и гордо усмехнулся, сжимая брата в объятиях и глядя на него сверху вниз. — Я сделаю Музрак независимым. Сделаю его великим!       Баязет покачал головой, устало утыкаясь носом в грудь брата и обнимая его в ответ. Осторожно, легко — чтобы не показалось, будто он изменил своё решение.       — Я не могу помочь тебе на выбранном тобой пути.       — Вот как.       Лицо Балабана словно окаменело, а затем густые брови сошлись к переносице. Жёсткий. Красивый. Слишком гордый, чтобы понять.       — Тогда я больше тебя не задерживаю.       Горячие, такие нужные объятия разомкнулись, и Баязет с неохотой и маской сдержанного спокойствия на лице отстранился. Это было больнее, чем представлялось.       Баязет медленно поднялся с места и повернулся к султану. Разомлевшее тело слушалось с некоторой неохотой. Он подчеркнуто вежливо поклонился, прощаясь, и Балабан холодно кивнул. Янтарные глаза казались застывшими. Они были живыми и горячими, когда горели желанием или злостью, а сейчас в них отстраненно сияла задетая гордость. Это совершенно не нравилось Баязету.       В последний раз поддавшись минутному порыву, Баязет быстро шагнул вперёд и, склонившись, оставил короткий целомудренный поцелуй на сжатых губах. Глаза Балабана сверкнули, но Баязет уже отвернулся, стремительным шагом выходя из покоев, и не услышал, как султан выдохнул «Я все равно люблю тебя».       Вскоре после этого он обратился к Сулейману, попросившись в кулаки.

***

      Отряд янычар во главе с Балабаном торопливо выполнял указания своего султана. Они быстро спешивались с коней, поднимая над головой щиты и строясь в заученное формирование. «Черепаха» сноровисто выстраивалась вокруг султана, призванная защитить от града стрел.       Однако шансов не было.       Залп из акульих яев обрушился на отступающий отряд, пробивая щиты навылет, раня и убивая янычар. Одна из пуль пробила плечо Балабана, заставив его болезненно нахмуриться, не издавая ни звука. Это наконец обратило его внимание на то, чем именно производится атака — он заметил пулю, ещё слегка дымящуюся в земле.       — Акулий яй… Баязет, ты…       Внезапная злоба поднялась изнутри вместе со слабым смятением. Балабан лихорадочно поднимал из памяти известные ему сведения об этих ружьях.       — Всем немедленно отступать! Это оружие требует длительной перезарядки, мы успеем отойти перед следующей их атакой!       Янычары, все ещё держащие построение вокруг султана, быстро двинулись в сторону забаррикадированного прохода между скал.       Баязет, ничем не выдающий своего внутреннего состояния, коротко скомандовал «Огонь!», и прицелился сам. Новый оружейный залп ещё больше проредил ряды противника. В груди ворочалось тяжёлое, мерзкое чувство, которое приходилось тщательно подавлять, не давая себе опустить ружьё. Это было необходимо. Это было неизбежно. Это было очень больно.       Очередной выстрел угодил чуть ниже середины спины Балабана, преодолевающего каменную баррикаду, заставив того замедлиться и вовсе остановиться, исторгнув поток крови изо рта. Поясницу и живот неистово жгло, из уголков губ текла кровь. Его лицо было совершенно растерянным и полным удивления и злости, когда он обернулся к знакомой фигуре, стоящей выше на камнях.       Баязет с абсолютно непроницаемым хмурым лицом целился в него. Холодное чёрное дуло акульего яя казалось близким и неотвратимым, таким же мертвым и пустым, как взгляд младшего брата. Раздался грохот, и резкая, нестерпимая боль обожгла лоб, отбросив Балабана на пару шагов назад. Ноги отказывались повиноваться, и, шатко отступив, султан упал. Кровь заливала глаза, весь мир плыл.       Баязет опустил ставшее бесполезным оружие и впервые с начала сражения на его лице показались эмоции. Неверие, смятение, боль, тревога… Однако Балабан не собирался уходить так просто.       — Баязет… — протянул султан с угрожающим рыком и, собрав остатки сил, вскочил и бросился к брату, до спазма в пальцах сжимая неповрежденной рукой кинжал.       Какая-то часть Баязета была очень рада тому, что старший брат ещё жив. Это едва не помешало ему вовремя среагировать, захватив запястье руки с кинжалом обеими ладонями и глядя на султана с упрямой злостью. Баязет чувствовал, как повреждённая рука Балабана, которой он прижимал брата к скале, дрожит и подергивается, как слегка трясется ладонь, сжимающая кинжал…       — Баязет… Я никогда тебя не прощу. Почему ты предал меня?! — Балабан смотрел на него зло и отчаянно, хмуря брови и болезненно кривя губы. — Я тебя до этого довел? Или ты решил меня взбесить? А? — короткая, истерическая усмешка.       Глаза старшего брата вновь показались Баязету звериными, дикими, огненными. Но огню там оставаться недолго. Сердце болезненно сжалось.       — Нет. Это потому, что ты недостоин быть султаном, — руки Баязета дрожали, но голос был тверд.       — Чего? — зрачки Балабана дрогнули и расширились.       — Империя… Они говорили тебе только то, что ты хотел от них слышать. Ты хотел избавиться от ограничений Единой Турции, — голос Баязета чуть дрогнул, когда их взгляды скрестились. Это было неожиданно больно — видеть в них знакомый огонь. — Ты понимал, пусть и в глубине души, к каким проблемам это приведёт, но это не меняет того, что ты хотел передать Музрак, нашу родину, Империи, — снова дрожь и тут же усиление, — ради мимолетного ощущения победы.       Балабан слушал брата, приоткрыв окровавленный рот. На его лице теперь тоже отражалось смятение. И неверие. Лицо Баязета же было усталым, грустным, но все ещё решительным.       — Тот человек из Империи подал тебе идею недалекого образцового будущего, — в потемневших голубых глазах дрожало отражение растерянного султана. — И с тех пор я знал, что все придёт… К этому. Что если я не остановлю тебя, то мне придётся за это поплатиться, — голос Баязета поднялся до высоких отчаянных нот. — Что я буду готов остановить тебя любой ценой, даже если мне придётся убить тебя.       Последнюю фразу Баязет практически крикнул в лицо брату.       Кинжал выпал из ослабевших длинных пальцев и упал куда-то вниз, оставляя за собой дорожку звона и капель крови.       Рука Балабана, которую Баязет все ещё удерживал обеими своими, медленно потянулась к его лицу. Окровавленные пальцы дрожали.       — Ты говорил мне… что всегда будешь следовать за мной.       В груди Баязета вновь, как когда-то давно, что-то болезненно задрожало и перевернулось, когда холодные пальцы коснулись его лица. Ладонь брата нетвердо, слегка дрожа, поглаживала его по щеке, оставляя кровавый след.       — Ты говорил… что любишь меня.       Лицо Балабана исказила внутренняя боль, а голос дрожал. В нем даже… слышались слёзы и отчаяние. Баязет смотрел на него с болью в глазах, застыв и не шевелясь, с обреченным вниманием впитывая каждое его слово. Жёлтые глаза словно бы потухли и влажно блестели.       — Ты же сказал мне…       Широкая ладонь соскользнула со щеки Баязета, неловко утыкаясь куда-то в район груди. Балабан медленно обмяк, уткнувшись лицом в плечо брата. Под его тяжестью Баязет медленно съехал спиной по скале вниз, опускаясь на колени и придерживая тело старшего брата. Он не смотрел вниз, на тело — опустевший взгляд голубых глаз был направлен прямо вперёд, и слёзы, уже наполнившие глаза нового султана, тяжело скатывались по щекам.       — Так и есть…       Кровь с его щеки почти не смывалась слезами, но они все равно казались красными.       — Нет никого…       Баязет, до боли закусив губу, подхватил брата подмышки, плотно прижав к себе и прижавшись щекой к его плечу. Его руки дрожали, а слёзы заливали чужое плечо.       — Во всей Румелиане…       Он обнимал брата до дрожи и боли в руках и пальцах, прижимая к себе ещё тёплое тело. Горло сжимали спазмы от слёз.       — Кого бы я любил больше, чем тебя.       Закат дрожащим пламенем, похожим на огонь в глазах Балабана, заливал фигуры двух людей, один из которых, хоть и остался в живых, никогда уже больше не будет жив по-настоящему.