Так закончилось лето

Айк смотрит в окно. — Вы боитесь умереть? — спросил я. Айк молчит. — Извините. Я что-то не так сказал? — ещё раз пытаюсь начать разговор я. — Вы как Калибан. «Благородный дикарь». Только в миниатюре, — вдруг произносит Айк. — Что? — Вы — смелый человек. Но в вас уродство. Дикарство двадцать первого века. — Что вы хотите этим сказать? — Вы — эгоист. И любовь ваша эгоистична, и стремление открыть миру «правду». Но ваш эгоизм столь красив, столь эротичен… — Простите, я вас не совсем понимаю. — Если бы вы испытывали чуть более выраженные душевные метания, я бы даже не побоялся сравнить вас с Фаустом. Мятежный учёный… Хотя нет, что-то я переборщил. До Фауста вы не дотягиваете. — Да что вы вообще обо мне знаете? — начинаю закипать я. — Многое, — улыбается Айк, — и вы мне нравитесь. Вы такой искренний, вы впитываете информацию, как губка. — Как что? — А что насчёт конца света, — не ответив на мой вопрос, продолжает он, — то лично я его не боюсь. Меланхолия приближается. Посмотрите на людей — как они изменились, когда узнали правду! — Какая разница — не узнай они этого, в конечном итоге, это всё равно привело бы к тому же финалу. А так я ещё и последние деньки им отравил… — Под «финалом» вы, очевидно, подразумеваете смерть? — Ну, да. Айк проводит указательным пальцем левой руки по нижней губе и продолжает говорить: — Знаете, это ведь совсем неважно. Начало и конец — вещи настолько ничего не значащие, что даже принимать их во внимание не стоит. Вся суть, весь смысл — в промежутке между этими двумя понятиями, двумя точками. В сущности, все эти люди всё равно бы умерли, верно? Человеку, чтобы умереть, совершенно не нужен конец света. В его распоряжении огромное количество прочих способов разной степени изощрённости. Он делает паузу и обеспокоенно смотрит на стул, так и валяющийся посреди комнаты. Я вспоминаю, что сейчас на заднем дворе этого дома лежит тело Курта-Кирилла, и шумно сглатываю. — Вы не представляете, как мне не хватает моего брата, — вдруг заявляет Айк и шмыгает носом, — моего бесценного лучика света в этом тёмном путинском царстве. Айк снова прерывается и смотрит теперь уже на меня. У него красивые светло-серые глаза. «Никогда такого не видел, этого цвета точно не может существовать в природе, » — думаю я. — Насчёт того, что вы испортили кому-то там жизнь, — вдруг снова говорит Айк, — это не вам решать. Мне вот, например, вы сделали большую услугу: мне не так больно от потери, потому что я знаю, что и мне совсем недолго осталось мучиться. И, может, мы встретимся с ним в Аду. С ним — куда угодно. — И всё же… — Не беритесь решать за всех. Кому-то нужна была эта правда, так что стоило это сделать хотя бы ради них. И главное: эта нужно было сделать ради вас. Ради собственного эго. Потому что вы заслужили его потешить. — Знаете, вы вызываете у меня смешанные чувства, скажу вам честно. — В таком случае… Дайте мне шанс отыграться… — Что вы имеете в виду? — Меня зовут Андрей. И мы можем общаться на «ты». Андрей-Айк — либо безумец, либо большой любитель произвести впечатление. — Знаешь, у меня ведь больше никого не осталось, — говорит он мне. Его глаза увлажнились, — будешь моим другом? Хоть и на один день… «Он это серьёзно?» Мне даже немного жаль его. Но мы… Мы с ним действительно так похожи — у нас у обоих никого не осталось. Я не знаю, что ответить, и говорю: — Что ж, я попытаюсь… — Спасибо. Андрей встаёт с кресла и подходит ко мне. — Чт.? Он крепко обнимает меня. Меня никто никогда так не обнимал. Его тело дрожит, пальцы сжимаются на моей спине, голова его — на моём плече, так, что он касается носом моей шеи. Это длится минуту или больше. Я наконец отвечаю на объятие, неуверенно обхватывая его спину руками. Время идёт. Тикают часы. Прямо, как дома… Наконец, мы отпускаем друг друга. Андрей выпрямляется и проводит рукой по своему лицу. После он смотрит на меня серьёзно и немного печально. Отходит к креслу. — Вообще… Я теперь понимаю, что бессмысленно искать рациональность, — вдруг говорит Андрей, присаживаясь обратно и потирая глаза, — творчество, творчество… Глупо, глупо! Да и вообще, сама суть рассуждения — такая фикция! Если рассуждение как таковое — это последовательность рассуждений, причём не включая крайние точки этого процесса; если рассуждение (а, следом за ним, философия и познание) — глубоко рекурсивные вещи, а это становится очевидным при ближайшем рассмотрении, то почему нельзя говорить, что лучшее знание — это его отсутствие, что лучшая его философия — это её отсутствие? Ведь нет качественной разницы между столь гигантской скоростью течения мыслей, при которой ты не успеваешь разобрать из них хотя бы одну, и полным отсутствием оных. В таком случае, бритвой Оккама мы отсекаем вариант, имеющий значительные усложнения — это многозадачность познания, мышления, всего прочего, и что оставляем? Правильно, отсутствие всего этого. И знаешь, какой вывод можно получить по этому принципу, идя с ним в фундаментальные вопросы? Такой же. Человечества не должно существовать. Все должны были уже когда-нибудь вскрыть себе вены этой чёртовой бритвой Оккама. А тут вот проблема решается сама собой. Жаль, конечно, что мой милый брат решил уйти из этого мира пораньше… Вновь трясясь с ног до головы от воспоминания, я тихо говорю: — Очень жаль Курта… — Кирилл. Его звали Кирилл, — Андрей грустно улыбается, — я этого не ожидал, но… Но, я знаю, что он… Он это мне назло сделал, подговнить мне решил в последние деньки, — внезапно зло говорит Андрей, — поговорим с ним на том свете. Сволочь! Он всегда был доминантом, никогда не позволял мне проявить инициативу… Никак не мог снять свою «злую маску», даже за столько лет… Андрей начинает громко плакать. Я смотрю на него и понимаю, что, несмотря на всё внешнее спокойствие, отстранённые темы для разговоров, внутри его головы хаос. Такой же, как и у меня. И его настроение скачет, и, вероятно, ощущение нереальности происходящего ему теперь знакомо… Я чертовски понимал Андрея. Мне хотел поддержать его, сказать ему, что я рядом, что он не один оказался в такой ситуации. — Вот и моя любовь мертва оказалась, — говорю я, — я так и жил один, думая, что когда-нибудь мы снова пересечёмся. Письмо ей даже написал. На бумаге, как встарину. Андрей посмотрел на меня. Его лицо выражает какую-то непонятную для меня эмоцию. Возможно, он снова пытается резко перейти из траурного настроение в светско-спокойное. — Нашёл бы себе другую. Зачем тебе было убиваться впустую? — говорит он, усиленно изображая спокойствие. — Это предательство, — отвечаю я. — Нифига подобного. Она тебя даже не любила. У вас ничего не было. А такого преданного и верного мужчину куча девушек бы хотела. Андрею удаётся резко скакать из одного настроения в другое, и это меня очень сильно обескураживает. — Угу. Только мне не нужны другие. Люблю-то я одну, — отвечаю я. — А другие ей в подмётки не годятся? — Вроде того. — Ну, теперь всё равно уже поздно… Эй! — Что? — Хочешь в последний раз вернуться в свой дом? — Не знаю… — Поехали! Поехали отсюда! Андрей хватает меня за руку, другой рукой берёт с тумбы у стены пистолет, кидает мне мой пиджак, сам надевает куртку. Мы быстро выходим из дома. Погода солнечная, но я боюсь смотреть на небо. Вокруг стоит неимоверный грохот, с неба падают какие-то камни, пронзая землю на небольшую глубину и оставаясь там же дымиться. — Быстро! — кричит Андрей, и, держа меня за руку, бежит куда-то, в противоположную от кладбища сторону. Вокруг всё источает дым и грохот. Мы бежим. У меня звенит в ушах, но я не могу остановиться, потому что Андрей вцепился в мою руку мёртвой хваткой. — Быстрее! Наконец мы выбегаем на какой-то пустырь. Там, на холме, стоит электромобиль. — Фух, цел, — тяжело дыша, говорит Андрей, заталкивает меня внутрь машины, садится в неё сам. Мы едем. — Адрес? Я отвечаю. Ехали мы недолго, но я успел заметить, какой ужас творился на улицах. Дым, взрывы, крики и толпы людей. Флаги, руки, кровь и куски арматуры неслись в потоке образов, пока мы ехали к моему дому. Подъезжая, Андрей сбил телефонную будку. — Пойдём! Мы пробежали три этажа, так как лифт был сломан, подошли к моей двери… Андрей держал пистолет на изготовку. Вот он медленно открывает дверь, на которой почему-то не оказалось замка… Сначала внутрь просовывается ствол его пистолета, потом он осторожно заглядывает сам… — Никого! — громко заявляет он. Я вздрагиваю. Мы заходим внутрь. Садимся в кресла друг против друга. — Ну, — говорит Андрей, — прощайся! Я смотрю вокруг. Эта квартира раньше была такой красивой — картины, шкафчики и комоды, пуфы и маленькие тумбочки, вазы цветами, настоящие бумажные книги на полках… Сейчас же тут изодранные жёлтые обои, беспорядок, да и мебель почти вся сломанная. Но всё же это мой дом. На стене тикают часы. На часах пол-третьего. — Во сколько… — спрашивает Андрей и прерывается на полуслове. — В течение часа, думаю, уже… Мы сидим в гробовой тишине, прерываемой неистовыми воплями и грохотом с улицы. Я говорю: — Видишь эти холмы за окном? Там, на эти холмах — кладбище. И там похоронен мой отец… Андрей смотрит на меня внимательно. Шум за окном усиливается. — Слушай, — вдруг говорит он, — теперь, когда я сходил к тебе в гости, почему бы нам не выпить хорошего кофе перед кончиной? Когда я подъезжал, видел миленькую закусочную за углом! — Думаешь, она работает? — А нам есть, что терять? Это было резонное замечание. Мы, не сговариваясь, начинаем одеваться. Я снова накидываю пиджак, который едва успел снять, выхожу в коридор. Андрей говорит: — Пойдём подворотнями. И давай отдельно друг от друга. — Зачем? — Если нападут, то, может, хоть на кого-то одного, а не нас обоих. — Может, не стоит? — спрашиваю я. — После этой недельки ты чего-то ещё боишься? — Ты прав. Первым квартиру покидает Андрей. Я жду. Минут пять нужно просидеть тут. Вся комната залита жёлтым светом с улицы. Метеорит приближается. Я оглядываю царящий в комнате беспорядок. В последний раз. «Интересно, в холодильнике так и лежат недоеденные пельмени?» — почему-то думаю я. Иду на кухню. «Ха, действительно.» Пельмени на месте. Никому уже не суждено их попробовать. «Забавно, Андрей хочет прокрутить сценарий долгой дружбы за один день. Неужели…» — тут мне в голову пришла вызывающая слёзы мысль, — «Если бы я спросил у него, что бы он сделал, останься ему жить неделю, он бы ответил „Заведу друга“? Господи… Андрей ужасно одинок!» Я решил, что сделаю последние его минуты счастливыми, чего бы мне это не стоило. Да, пусть это будет всего лишь мгновение, пусть так. Мгновение — это искусство. И мы создаём эти мгновения. Мы, люди! Вот оно, творчество! Вот ради чего страдание! Мгновение — главный вклад человека в размеренное течение жизни! Что ж, мне пора выходить. Я открываю дверь. Лестничная площадка. Выхожу на улицу. Толпа, пожирая сама себя, дымными клубами строится по направлению к пекарне справа от моего дома. Я уверенно иду в противоположную сторону, пытаясь на ходу пробуривать себе путь. С переменным успехом я пробираюсь к узкому проулку между домами. Вспоминаю штаб-квартиру «Знамени», Одри, Ржавого, Родиона, Курта… За эту неделю я узнал о существовании стольких замечательных несчастных людей! В проулке валяется спящая пьяная женщина. Я осторожно прохожу мимо неё. Вскоре я оказываюсь на другой улице. Здесь тоже толпа, но не такая густая, как перед моим домом. Я вижу впереди нужную мне закусочную. «Надеюсь, Андрей добрался туда живым». Закусочная работала. Андрей был уже внутри. — Привет, Андрей! — радостно говорю я. — Привет, Павел! — отвечает Андрей. Мы обнимаемся и заказываем эспрессо. В закусочной никого нет. Мы садимся у большого окна. Из него открывается вид на сходящую с ума от ужаса толпу. — Как же здорово было жить, — говорит Андрей. — Да, действительно, — соглашаюсь я и отхлёбываю кофе из пластикового эко-стаканчика. Улицу за окном озаряет гигантская вспышка. Люди издают истошные крики. Мы улыбаемся друг другу. — Прощай, Андрей, — говорю я. — Прощай, Павел, — отвечает он. И мы оба припадаем к своим чашечкам кофе. Андрей и Павел были абсолютно счастливы в это мгновение. Они чувствовали себя по-настоящему живыми.