Скажи

В комнате холодно и пахнет зимой. Двое старательно делают вид, что им нет друг до друга дела. Франциск наблюдает за тем, как катятся по земле под окном рыжие и коричневые опавшие листья, жалобно трепеща рваными краями. Кажется, им тоже жутко холодно. Продрогли, озябли – и кто только вздумал сравнить их с полыхающим костром? Жалкие и иссохшиеся, они с оглядкой переползают дороги в вечных поисках недостижимого пристанища. Странные мысли. Но всё лучше думать их, чем отвлекать Ивана. Ивана, делающего вид, что возится с документами, а на самом деле набрасывающего на уголке какого-то документа простым карандашом бетонное небо, тяжёлой плитой нависшее над городом. Бонфуа никогда такое не любил. Темно, и тесно, и зябко. Некуда бежать. В Москве даже не сядешь на свой собственный небольшой самолёт и не прорвёшься через облака к чистому небу и обманчиво-ласковому солнцу, упиваясь своим одиночеством и свободой. Здесь надо молчать неловко, изображать незаинтересованность и вести тяжёлые разговоры, раз уж приехал… Приехал… Франция украдкой прикладывает озябшие ладони к шее, надеясь их согреть. Он уже почти раскаивается в своей пьяной решительности, толкнувшей его постучаться в эти двери снова. По правде говоря, толкающей его на это практически каждый год. Франциск же – почти что бабочка. Порхает от цветка к цветку без обязательств. Не выносит витиеватых речей. Здесь – холодно так, что хочется умереть, а в горле застряли слипшиеся комки тысячекратно уже повторённых фраз. Проще бы сейчас – на аэродром, а потом в родной и всё ещё тёплый Париж, где даже дожди ласкают, тёплые, дурманные, а из кофеен пахнет корицей. Подцепить на улице какую-нибудь девушку, накрыв её припасённым специально на такой случай зонтом. Согреться вместе, а на утро - распрощаться навсегда, без объяснений и лишних слов. Бонфуа труслив. Труслив, когда дело касается сердец, которые ему придётся ранить. Труслив, когда речь заходит о чём-то, что может ранить его самого. Поэтому молчит и лишь украдкой рассматривает черты лица, истёртые взглядом за эти годы. Сейчас кажется, что даже после долгой разлуки они не изгладятся из памяти. Но отвернёшься – уже не сможешь вспомнить в точности. Любовь – самая обманчивая штука на свете, уж кому как не Франции это знать. Он видел уже тысячи тысяч любовных историй со всевозможными концовками. Со своей только не может разобраться. Под переливчатым сиянием облаков, как на дне океана, Брагинский такой юный и такой хмурый. Ему, наверное, невыносимо сидеть здесь и думать, как бы отвязаться от нежданного гостя. Изображать бурную деятельность. Слушать вполуха дыхание. Надо же, столько веков прошло, а для Франциска он всё ещё маленький мальчик, которого можно читать легко, как открытую книгу. Теперь – не как тогда – любви в нём ни на капельку, а равнодушия и раздражения – на тонны. Когда Бонфуа смотрит на это так, он чувствует себя таким старым. А своё сердце – таким постоянным. Странно это – после тысячи тысяч чужих открытых квартир, всё равно мечтать об одной недоступной, дверь в которую захлопнута практически круглый год, сколько бы ты в неё ни скрёбся. Россия выглядит уставшим и умудрённым, но не менее привлекательным, чем в день их знакомства. Франция знает, что ему надо заговорить, объясниться, уйти – но он не может заставить себя оторваться от этого места, от этого лица. И сердце его – как присосавшийся комар. Тянет кровь и согревается, когда удаётся выбить из Ивана хоть жалкое подобие эмоций. И вовсе не важно, каких именно. С каждым штрихом лицо его всё мрачнеет. Он, разумеется, прекрасно чувствует, что за ним наблюдают. Неохотно, но неизбежно Франциск отворачивается к окну. - Неужели уже совсем ничего не осталось? – спокойным, почти деловым тоном. - Что? – Брагинский делает вид, что не услышал. Бонфуа терпеливо повторяет, разжёвывает любой из возможных смыслов: - Между нами, mon soleil. Столько веков, столько страданий и столько счастливых моментов… Расставания и встречи, ненависть и любовь. Неужели ты хочешь сказать мне, что всё это кончилось? Взгляд у России жёсткий, твёрдый, серый. Прямо как небо. Как грифель карандаша. Франция пытается читать его, но только с размаху впечатывается в закрытую дверь. - Я не хочу с тобой об этом говорить, - сердито и устало. Штрихи на бумаге становятся темнее, почти чёрными. – Но, если ты не заметил, между нами нет ничего общего уже много лет. - Если бы я не заметил, - Франциск терпелив, спокоен. Потирает метафорически ушибленное лицо, - я бы не приходил к тебе год за годом, - Иван явно не настроен хоть что-нибудь отвечать. Он увлечён рисованием. Пытается увлечься рисованием. Бонфуа идёт на штурм, отчаянно и бессмысленно. – Неужели ты не хочешь мне ничего сказать? Ни слова? Хоть о чём-нибудь. Неважно. Время в любой момент может кончиться, так давай просто сядем и поговорим по душам, как старые друзья и любовники. Незаметно Франция уже почти умоляет. Брагинский напряжённо молчит. Карандаш протыкает бумагу. Робкие капли жалобно стучатся в стекло, и Франциск потихоньку кусает губы. За щеками, как у хомяка, у него так много ненужных откровений. Надо хотя бы попытаться запихнуть их поглубже. Для приличия. Для правильности и взрослости, и чтобы всё было проще. - Ладно, - глубокий вдох. – Как там Альфред? Вопрос откровенно неудачный, и это знают оба. Бонфуа, может быть, задал его нарочно. Проще быть выставленным за дверь, чем продолжать просить и требовать, а у него самого никогда не хватит сил остановиться. У Ванечки губы поджаты почти обиженно, как у ребёнка, а волосы пахнут горькими травами и крепким чаем – хочется уткнуться носом, потереться щекой, исцеловать, изгладить. Нельзя. Теперь уже никогда. Брагинский нарочно смотрит на наручные часы, хотя и так знает время. - Будет здесь через пару часов. Дальше и говорить не требуется. Вежливое указание на дверь. Кто Франция, в конце концов, такой, чтоб не послушаться? Конфликтов с ревнивым младенцем ему не хочется. А остаться – больше всего на свете, как сейчас кажется. Но ножки стула покорно скребутся о пол. Теперь, когда Франциск встал, ему видно картину. Россия рисует маленьких человечков, бегущих под дождём и осенними листьями. Дымящиеся развалины города. Просто, силуэтами, возможно, для кого-то бессмысленно – но для Бонфуа это значит большее. Значит всё. Откровения перешёптываются за щеками. Горечь их проступает и на губах, а холод заставляет судорожно сжиматься пальцы. Сделав несколько шагов и приникнув щекой к дверному косяку, Франция взрывается. - Ладно. Не надо говорить ничего. Дело не в тебе. Дело вообще-то в том, что хотел сказать я, понимаешь? Я просто напомню… думаю, ты знаешь… что я никого и никогда не любил так сильно, как тебя. И не думаю, что уже когда-нибудь полюблю. (Хоть кого-то.) Не дожидаясь, Франциск (отступает, уже практически не держа строй) бежит в прихожую и в спешке влезает онемевшими руками в длинное модное пальто. Иван, на удивление, следует за ним, как тень, но молчит и вежливо ждёт, когда Бонфуа будет готов уйти. Не сказать, чтобы его это устраивало, по правде. Хочется говорить – по душам, обо всём, честно и откровенно, как никогда. Надо – молчать. Кусать губы. Душить в себе всё это. Несколько шагов от порога – и Франция уже не вспомнит любимое лицо. - До свидания, mon cher, - одними губами. Отчаянно и практически вопрошающе – неужели отпустишь так? Не четыре слова, а мольба о помощи. Горькие буквы и горький запах кожи. Брагинский невозмутим и равнодушен, но в щёлочку почти закрытой двери он шепчет, мягко и зло: - Как будто первая любовь проходит. Как будто может так просто взять и ничего не остаться. Дверь захлопывается, и вот уже Франциск старается не упасть на лестнице. Ноги подкашиваются. От холода, зверски атакующего даже под тёплой одеждой. От страха перед возможной эфемерностью и непрочностью любых слов, неподтверждённых обещаний, хрупкостью многовековых чувств, истёршихся в пыль, которая кому-то – мусор, а кому-то – золотой песок. И от нежности, разумеется. От неё – больше всего.