И ветер нежной своей рукой качнёт паруса

На удивление, сегодня Америка не стремится высказаться раньше всех на собрании, не тянет руку, будто школьник, не ёрзает и не подпрыгивает на стуле. Во время недолгого перерыва это даже становится поводом для шуток – так, Англия то ли с наигранной, то ли с вполне настоящей заботой кладёт ладонь на его слегка сморщенный лоб, силясь понять, не лихорадит ли бывшего воспитанника. Кажется, правда, Альфред обращает на это не больше внимания, чем до того – на обсуждение важных мировых проблем. Немой и онемевший, точно в полусне, он неустанно рисует что-то, старательно пряча это за листами, забитыми строгими и подтянутыми печатными буквицами, будто министрами во фраках. Небо глаз под очками внимательное и цепкое, меж бровей очаровательная морщинка, кончик языка временами пробегается по пересохшим губам. Само сосредоточение. Такого Джонса даже дразнить неинтересно. Немудрено, что довольно скоро его оставляют в покое – ну, хотя бы не кричит и не перебивает, как обычно. Может, так даже лучше. Может, в кои-то веки удастся решить что-то дельное. И возвращаются к мировым вопросам. Один Россия взглядом застывает на лихорадочном чирканье порхающего между пальцами карандаша и, будто заразившись, тоже не реагирует на внешние раздражители. Но он и так молчалив, поэтому не то чтобы кто-то обращал на это внимание. Кто-то, кроме Америки. Как бы ни был он увлечён, уголком глаза он всегда цепляется за высокую фигуру в шарфе, сидящую напротив. И уж точно не может не отметить заинтересованный взгляд. Дискуссия, вопреки обыденному, бурлит: стулья ещё не летают, но бумажные самолётики (которые складывает, заметим, не только Италия) уже свистят над головами. Спустя пару часов страны, встрёпанные и хрипящие натруженными связками, вынуждены признать, что ещё перерыв им не то что не помешает, а попросту необходим. И, через одного ероша волосы по-прежнему увлечённого (и как только ещё не выбился из сил?) Альфреда, направляются вниз – пить кофе у автоматов и зло переглядываться. Не дать не взять студенты после активной дискуссии. Зала пустеет, но в ней всё-таки остаётся кое-кто. Его присутствие Джонс почти физически чувствует за своим плечом. Может быть, именно поэтому уголок чертежа выскальзывает из-под тщательно прикрывающей его руки, обнажая спутанную паутину линий с жирными пауками точек и пойманными червячками цифр? - Можно взглянуть? – Иван на удивление обходителен. Америка позволяет себе короткий, настороженный взгляд через плечо. Кажется, за последние часы он в первый раз оторвался от бумаги, истёртой чуть не до дыр в попытках скрыть огрехи. Увы, черчение и построение моделей не всегда даётся Альфреду легко, хоть и интересует его до чёртиков. С наигранным равнодушием пожав плечами, он бережно, будто новорождённого, передаёт лист в большие руки Брагинского. Они умеют быть на удивление нежными и мягкими, когда дело касается чьих-то идейных младенцев. Цены им нет, это знают оба. Джонс выводит из этого ещё одну непреложную истину – с Россией всё на удивление. И то, что он ещё жив, тоже вроде как странно. - Не очень ровно, - тон не критичный, а изучающий. – Думаешь, это и вправду сможет полететь? – Иван будто сомневается не только в изображённой на чертеже конструкции, но и в самом себе, и в Америке, и в реальности происходящего. - Надеюсь, - коротко, почти вызывающе бросает Альфред. Ладони у него мокнут от волнения. – А ты-то сам что думаешь? - Думаю, - Брагинский бросает ещё один долгий, медленный взгляд на чертёж, явно оттягивая время, - думаю, что это стоит того, чтобы проверить. У него лицо такое же трогательно сосредоточенное, как и у Джонса до этого. В сердце щемит от нежности, от надежды. От этого не отмахнёшься, как от надоедливой мухи или насмешливой ладони Артура. Америка шумно сглатывает; он хочет серьёзно и по-взрослому поблагодарить или важно кивнуть головой, соглашаясь. Но вместо этого, как обычно, выдыхает несусветную глупость. - Давай сбежим и будем смотреть на самолёты? И настолько страшно и смешно, что не хватает сил даже смутиться. Только преданно и долго смотреть в глаза. Только виновато улыбаться самыми уголками губ, не решаясь шире. Кажется, на лице у России выражение чем-то похоже. Неловкое и растерянно-радостное. Будто оба они в полусне или в коме и весь мир сжался до пространства между обоими, хрупкого детища в их руках. И сквозняк из приоткрытого окна треплет листок со старательно начерченным крылатым кораблём, заставляя его будто бы порхать и парить в своей прямоугольной белой клетке. И Иван прикладывает тонкий холодный палец к губам. Совсем по-детски. - Тогда нам нужно поспешить. Не веря своему счастью, Альфред шумно сверкает тридцатидвухзубой улыбкой, коронной американской. - Когда они хватятся, мы будем уже далеко. Быстро, суматошно и под покровом великой тайны, будто картинки фильма мелькают перед глазами – два воплощения тихо крадутся по запасной лестнице, перешёптываясь и стараясь не захихикать; вот они уже внизу и как раз успевают на автобус до аэропорта; в салоне душно, как и бывает летом, но Джонс всё равно роняет голову на широкое плечо и делает вид, что смертельно устал, чтобы снизу вверх, как в первый раз, любоваться скулами и длинными ресницами. И вот страны уже за городом. И вот они уже на нужной станции. И вот они уже бредут по сухому ломкому полю, снимая со штанин репьи, а небо над ними ясное такое, что ни облачка нигде, даже на горизонте. Так хорошо и тихо. И в ясной, глубокой синеве грациозно купаются самолёты, которые на земле уродливые жестянки, а в небе – быстрые и изящные лебеди. Но у Америки идея получше, и он расписывает в красках свой летучий корабль, совсем как из советских мультфильмов, восторженно размахивая шелестящим на ветру чертежом. А Брагинский, подумав, добавляет, что можно подвесить его к парочке парашютов. И не совсем ясно, исполнимо ли это в согласовании с законами физики, но звучит классно, а значит, пойдёт. Всё так ясно и просто здесь. Точно их мир – тоже ограниченный, как лист бумаги, тихий и безопасный. Кажется, будто они уже в небе. Качаются и смеются, хватаясь за мачту, космические пираты. А ветер нежно гладит взъерошенные макушки, надувает паруса, подталкивает друг к другу так близко, почти до соприкосновения губ, когда смеяться больше не хочется и можется только стоять и смотреть друг на друга до конца вечности, не решаясь сделать первый шаг или просто оттягивая сладкий миг… Альфред, закусив губу до боли, тянется ближе, ближе. В ушах то ли шум крови, то ли бой дождя, хотя небо всё ещё безоблачное. Ветер шатает корабль и буквально кидает их друг на друга. Где-то вдалеке звонит будильник.