Пять на пять.

День первый. Встреча. Было 1 сентября. Начало этой Третьей мировой. Та точка, которая стала для меня отсчетом к гибели, а тебе — к поражению. Наверно, это единственное, чего я так желал в последние годы. Поражения. Ни чьего-нибудь. Твоего. Но конкретно сейчас я сомневаюсь. Что же помешало? Чертово сердце. Первое — её запах. Это не те приятные, в тоже время тошнотворные, сладкие духи, и не тот резкий вызывающий запах, которые я не раз чувствовал на чужой шее и одежде. Почему-то от них меня не тошнило, от её морозно-зимнего аромата после долгой прогулки по улице и дыма сигарет, от которого отдавало уж точно не вишней. Второе — её речь. Мат на мате, проклятие на проклятии, иногда и вовсе не разобрать что она несет, особенно когда выпьет. Но стоит мне сказать не вежливое, грубое слово, она тут же либо начинает бить меня и словарный запас увеличивается в пять целых пять десятых раз, либо — что было в первый раз очень неожиданно для меня, — на ее ресницам появляются маленькие соленые капельки слез. Или сразу и то и то. Когда последнее произошло впервые, я как мог успокаивал её, от чистого сердца, но слышал лишь все возможные ругательства из русского языка и не только. И тогда я поцеловал её. Это была моя самая большая ошибка. Вот и третье — её губы. И хотя её дыхание было не самым лучшим в тот день, благо отдавало не только привкусом вина и сигарет, но и мятной жвачки. И совсем немного — привкус металла. Пирсинг? Сопротивления не было, но я был так счастлив взбешен тогда, что не заметил как отстранился и выбежал из дома. Я добрался до своего дома быстро, так как передвигался почти бегом. И только перед зеркалом я увидел, что на моих губах осталось немного её алой помады. Кажется, в тот день я не смывал её до вечера, припоминая это событие, до конца не веря. что оно вообще, взаправду, случилось. Четвертое — её глаза. Дикие, глубокие, цвета тёмного шоколада. Наверно, такие глаза обычно бывают у демонов. В этих глазах точно была какая-то колдовская мистическая сила, я не пытался не мог отвести, разорвать зрительный контакт. Как-то раз я поделился своими мыслями об этом, а она сказала, что я придурок. И хотя мне было вовсе не обидно… Нет, ещё как было, однако, я решил пустить вход самое серьезное из оружий — добро. И наконец. Пятое — её руки. Ободранные, вечно в ссадинах и царапинах, смугловатая шелковая кожа и покрашенные в черный ногти со стертым кое-где лаком. Кажущиеся хрупкими, но на деле оказавшиеся сильными. Я улыбаюсь, чувствуя, как она меня обнимает со спины и прижимается, прося прощения и одновременно с этим наслав еще одно проклятие. И мне уже все равно, кто победил. Я сдаюсь. *** Вот оно. Тот, над кем я могла бы потешиться, кем могла бы попользоваться. Мне любопытно, как изменится моя жизнь, если этот зазнайка появился в ней. Я подошла к нему, и взглянув в его глаза, почувствовала прошедшийся по телу холод. Так началась эта игра. Парни думают, что девочки не догадливы, но я уже тогда знала — это не на жизнь, а на смерть, это не война, которую можно отменить одним лишь извинением. После такое ни остается никого и ничего. Хотя, в нашем случае, должен был остаться кто-то один из нас. Это буду я. Но что же помешало? Будь оно проклято, неуправляемое сердце. Первое — его вежливость. Я всегда ненавидела слишком порядочных, они мне казались манекенами, роботами, которым слово не дай, лишь бы поучить кого-нибудь. Поправить тебя, сказав, что правильно говориться «надеть», или «девочки не должны материться». Плевать я хотела на правила. Но. Он ни разу меня не поправил, сломав все мои предположения на его счет, что меня скорее взбесило, чем удивило. Но его обращение на Вы и ни одного оскорбления в мой адрес меня позабавили, даже обрадовали. Все равно, он придурок. Второе — его манеры. Оно близко к первому, но все же я не могу не выделить. Так, его манеры. Наверно, именно так вели себя аристократы в… каком там веке? Ах да, в 19. Они, чертовы манеры, были во всем. В глазах, в речи, в движениях, столь плавных и бесящих. (Но они когда меня не поправлял, даже когда я намеренно говорила не правильно). Этакий современный джентльмен. Пафосные речи. О святости и богатстве русского языка. Меня это раздражало, не было и дня, что бы я не ждала хоть одного неправильного написанного им слова или ошибки в употреблении его же в речи. Я стала больше грубить, материться, лишь бы услышать хотя бы «сучка». Литературный термин, так ведь? И я добилась своего. Он назвал меня сукой, наконец сделав первый удар молотком по своему идеальному образу принца. Но вместо удовлетворения я почувствовала только ком в горле и горячие капли, что уже текли по щека, а с языка — весь мой словарный запас, состоящий по большей части из ругани. Вытирая рукавом слезы, я было хотела отвернуться, но меня схватили и прижав почти вплотную к стене, поцеловали. Не успев опомниться, и даже открыть глаза, я услышала удаляющиеся спешные шаги. Вот и оно, третье. Его губы. Они были мягкие. По сравнению с моими, вечно потрескавшимися. Первой моей мыслью тогда было: «это же его первый поцелуй?» Я так и решила для себя самой, внутри радуясь, что он такое же, как все. Порочный принц, поцеловавший лягушку. Четвертое. Его глаза. Они кажутся ангельскими, в тоже время, они такие холодные, голубые, похожие на льдинки. Как на солнце, они начинали сиять при взгляде на меня. Пугающее зрелище, на самом деле. Мне (не) нравилось. Приближаемся. Да, к пятому. Его доброта. Я никогда, подчеркиваю, никогда не встречала ему подобных. Вроде, таких людей называют бриллиантами? Чистые, ценные, прозрачны как стекло, но очень крепкие. И я его не раз роняла, а он продолжал быть целым, отдавая всего себя, всю свою красоту. Смотря на него, я видела свое отражение. И он, будто правда отражая меня, говорил, показывал, что я — тоже прекрасна. После этих слов наступил game over. *** -Игра окончена. -Да. Я проиграл. -Нет. Тебе повезло. Ничья.