Жди меня...

Из школы я и классный вышли затемно. Вдоль длинных тротуаров, дорог, шоссе зажгли ряды фонарей, засветились подсветкой здания. От этого янтарного, белого и желтого блеска на самом деле ярче совсем не становилось и душа моя, ровно как и разум, ныла и стонала, металась и рвала. Я никак не мог смириться с тем, что человек, сам сделавший меня человеком и личностью, пропадет так просто, став куском пушечного мяса, которое бросят на амбразуру. Классный шел рядом, спрятав руки в карманы, и глядя куда-то далеко вперед. Мне казалось, глазами и сердцем он искал то самое беспечное «завтра», о коем мечтал сейчас каждый. Лицо его в свете фонарей выглядело еще более скуластым, грустным и поэтичным. Глаза преподавателя по-доброму, почти ласково блестели, а уголки сухих губ были слегка приподняты. Он не был похож на человека, скоро уходящего на фронт добровольцем. Мои глаза внезапно защипало, зажгло, а в носу словно повели пером. Я отвернул голову и плечи: не хотелось, чтобы Он понял, что я на грани того, что расплачусь. Спешно утерев рукавом курточки лицо, я тяжело выдохнул. Классный взглянул в мою сторону, и я сжал губы. Даже боковым зрением мне удалось увидеть, а нутром ощутить то, что учитель смотрел на меня с каким-то смешанным чувством. Я не стал глядеть в ответ: было и без того тошно. Я вновь окунулся в собственные мысли. По проспекту вдоль которого мы шли, ехали автомобили, тарахтя своими двигателями. На улице было немноголюдно, но шел я молча, хотя мог делать что угодно: и плакать, и смеяться, и кричать, и прыгать. Ничего из вышеперечисленного я не хотел. Единственное, чего я желал больше всего прямо сейчас — это лишь бы Он остался рядом, в досягаемости, чтобы я знал, что этот человек жив. С залива, с Невы, казалось со всех водоемов Ленинграда легко тянуло тиной и влагой, из-за чего воздух можно было почти пощупать, сжать в ладони, закупорить в бутылочку и носить с собой. Я сам и не заметил течения времени, и того, как мы подошли к дому классного. То была не новая пятиэтажка, пошарканная, и вымазанная бледно-желтой краской. Из некоторых окон виднелся свет, силуэты людей, а до ушей долетали остатки звуков: лязга посуды, разговоров и звучания радио. Преподаватель остановился возле своего парадного, замерев под деревом, рядом с брусчатой скамеечкой. Я встал рядом, и подняв глаза на лицо учителя тихо, с хрипом спросил  — А…есть у вас кто-нибудь? — Он слабо улыбнулся и вздохнул — Да куда уж там. Хочется, конечно, чтобы кто-то ждал, и верил в то, что я буду жив, — слова больно ударили по сердцу так больно, что сильно свело живот. Он уйдет. Скрепя душу, через силу, я ответил, ощущая как щеки мои алеют и на них расцветают, как лепестки маков, красные пятна — А хотите… Хотите я вас буду ждать? И верить, что вы вернетесь — тоже буду, — Классный тяжело посмотрел на меня, и затем попытался улыбнуться. Получилось откровенно не важно, и я решил ему об этом не говорить. Я лишь облизнул обветренные сухие губы, и сжал их, подавив в груди вздох. Учитель шагнул чуть вперед и заговорил — Вова, не нужно. Вас эвакуируют. Мы просто… — Я его перебил, ощущая, как свербит в горле — Нет! Не смейте! И…и что, что нас увезут? Я тоже на фронт пойти могу, и пойду! В партизаны пойду! В… — Вова, оставь эти глупости, прошу. Оставь. И меня ты тоже оставь. Ты молодой еще, тебе же даже восемнадцати нет — вся жизнь вон там, — Он рукой махнул вдаль, — Впереди она. Я добровольцем на фронт пошел оттого, что не нажил ничего — ни семьи, ни друзей, ни детей у меня. От отчаяния я пошел, понимаешь ты или нет? Мне нечего терять, — за то время, что он говорил, я узнал о нем больше, чем за два года учебы под его крылом. Он умолк, глядя на меня. Я сжал кулаки и засипел, противно хлюпая носом  — Если вы ничего не теряете, то не обобщ-щ-щайте! Я вот п-потеряю человека, который меня личностью с-с-сделал и любов-вь к жизни привил! — хотелось сказать еще что-нибудь, но я отвел взгляд, и зажмурившись, опустился на лавочку. Я заплакал, издавая тихие, едва слышные даже для себя самого всхлипы. Голову окончательно заняли мысли о том, что Он может умереть. Стало тошно от самого себя, и я, уронив портфель на асфальт, опустил голову и закрыл лицо ладонями. Даже думать теперь об этой треклятой войне не хотелось. Мне было совершенно плевать на все: на то куда, когда, кого и зачем будут увозить, когда начнутся оборонительные действия, наступательные операции, диверсии и дальше по длинному как будущая война списку. Мало-помалу, успокаиваясь, я просто сидел, глядя на небольшой дворик. Условно глядя. Взгляд мой был направлен в точку, неясную даже мне. Классный молчал, стоя позади. На улице стемнело настолько, что фонари зажгли даже во дворах: вдоль узких дорожек и на парадных. Я ждал, что еще скажет учитель — короткое, но меткое и бьющее в самую больную точку. Но Он упорно молчал, да и я тоже. Говорить мне ничего не хотелось, да и не мог я — от плача голос осип совсем, сорвался и до сих пор выдавал бы с головой то, что до конца придти в чувства мне не удалось. Хрупкую тишину разбил понизившийся голос преподавателя — Вов? Вова? — Он сел рядом со мной, и положив руки на плечи, пробормотал, — Я постараюсь. Ради т е б я постараюсь. Услышал меня? — аккуратное касание к виску заставило порывисто выдохнуть и рефлекторно, на автомате, прижаться щекой к горячей ладони. Классный сжал свободной рукою мое плечо, и ткнувшись носом в светлые волосы на моей макушке, прошептал  — Попытаюсь, Вова… Попытаюсь, родной… — Слово. Последнее слово заставило в сердце что-то екнуть, да так больно, что я вновь всхлипнул. Классный то услышал, и совсем скоро прижал к себе, гладя по волосам, и словно заведенный человечек из музыкальной шкатулки, повторял несколько фраз: «Тише, чш-ш», «Я изо всех сил попытаюсь, правда», «Вова, ну дурак совсем ты? Ну плакать-то из-за меня зачем?». На последнее я слабо улыбнулся, и едва заметно кивнул головой, сжался в его руках. Шинель, которую ему выдали в военкомате, колола щеки и приятно грела. Даже сквозь эту ткань пробивался его запах — смесь крепких сигарет и одеколона. Отчего-то этот запах внушал мне спокойствие, и веру в то, что у нас будет «завтра» — самое лучшее, светлое и мирное. Но умом я осознавал, что ни у меня, ни у него не будет счастливого будущего. И он это прекрасно понимал, и молчал, пытаясь сохранить этот момент, не испортить его. Я слышал его тихое, порывистое и теплое дыхание рядом со своей шеей, и прижимаясь к нему, стиснул тонкими пальцами его шинель, и тяжело вздохнув, произнес — Только не умирайте, пожалуйста, — Он не ответил, и лишь крепче прижал меня к своей груди. Надежда моя упорно жила и боролась за свое существование…