Без пяти минут полночь

      Птица – серая и бесформенная, как сама ночь – описывает круг и опускается на ветку, но ветка почти не прогибается – птица замирает и тут же ее контур растворяется во мраке – и ни одного звука –              Лучше бы там, внизу, шумела оживленная трасса, лучше бы по маленькой улочке под окнами ежедневно проходили толпы горожан, в крайнем случае, гуляющие прохожие могли бы голосить там свои нелепые куплеты – пожалуйста, Микеланджело был бы счастлив сейчас вытерпеть любой шум - только не эту гнетущую, ненавистную тишину.               - Вида на Эйфелеву башню не обещаю, район скромный, но мы ведь вряд ли собираемся целыми днями смотреть в окно – собственный мелодичный смешок и солнечная улыбка – откуда-то из прошлого, сейчас так не получится -              Только не эта тишина. С самых ранних детских воспоминаний на первом месте для Микеле стояли звуки: нежный и родной голос матери, звонкие восклицания играющих во дворе детей, к которым так хотелось присоединиться, крики торговцев на узких улочках родной Чериньолы и десятки, сотни других – неповторимых и пленяющих. Первое впечатление от огромного, яркого и шумного Парижа, когда он впервые ступил на камни его мостовых – именно мелодия этого города. Нет, не пугающий, давящий вой железа, бетона и стекла, а самая настоящая музыка – страстная и печальная песня о надеждах и страхах, об обретениях и потерях, о встречах и расставаниях. Тогда итальянец долго бессистемно бродил по улицам, впитывал историю, которой дышали площади и бульвары, без конца поражался фантазии архитекторов и инженеров. И впервые увидел Её -       Небывалый для Парижа туман – и башня уплывает в этот туман, будто поднимается в небо – щелчки затворов фотоаппаратов, крики гидов, безуспешно пытающихся перекричать туристов, протяжные гудки автомобилей       Созданная без всякой прагматической цели такой гордой и величественной, Эйфелева башня в глазах Микеле сразу стала чем-то особенным, явила собой саму суть города – Мечту о прекрасном идеале, но идеале достижимом: вот же она, совсем рядом, достаточно лишь протянуть руку и прикоснуться… В то время Микеле верил, что перед ним открыты тысячи дорог, на которых ждут миллионы судьбоносных событий и встреч. Все, что требовалось от него, - посмотреть в глаза своей цели, отбросить всякий страх и смело выступить вперед.       - Я дотянусь… обязательно дотянусь – долго еще шепчут в тот вечер пересохшие от волнения и нервного возбуждения губы – съемную комнатку на мансарде старого дома заполняет мягкий розовый свет заходящего солнца, а пальцы музыканта уже требовательно теребят струны гитары в попытке нащупать ту самую мелодию –              Это все очень давно, почти в другой жизни.       Упершись горячим лбом в холодное липкое стекло, Микеле сейчас не двигается и жадно вглядывается в темноту. Почерневшие матовые зрачки уставших глаз хаотично измеряют темное, враждебное пространство за окном в надежде зацепиться за любой источник света или движения, найти подсказку, намек, ключ к никак не складывающемуся в голове паззлу. Только ключа все нет, паззл снова и снова рассыпается, а улица после любого движения вновь растворяется в тишине. И такая же абсолютная тишина внутри. Есть кто живой?       Мужчина почти благодарно выдыхает, когда в глаза больно ударяет ослепляющий свет фар остановившейся на соседней улице машины. Веки болезненно смыкаются, и это немного приводит в чувство. По крайней мере, можно наконец отстраниться от стекла и направиться к кровати.       Раздается щелчок выключателя, с еле различимым треском электрический ток достигает своей цели и освещает помещение ярким искусственным светом. Тени мгновенно рассеиваются, мягкими невесомыми хлопьями они оседают по углам прибранной, слишком светлой и слишком пустой спальни. Аккуратно заправленная кровать, покрытая плотным покрывалом с изумрудно-голубым орнаментом, почему-то напоминает сейчас музейный экспонат: на нее и ложиться-то страшно.       Такой приятный цвет, Мик, это как море – большое и ласковое – думаю, нам стоит однажды – нежный женский голос убаюкивает, он напоминает тот, из детства, он сам как море и невыразимо хочется верить, что эти мягкие волны способны подарить давно утраченный покой       Микеле пытается мысленно усмехнуться, но вместо этого только ежится от холода и подступающей тоски. Нет, Ноэми – молодец, у нее все под контролем, даже в ее отсутствие – этот идеальный порядок.       - Не страшно, Эм, у меня как раз накопилось много дел –       И он почти не врет, просто делами после отъезда девушки на танцевальный фестиваль в Лионе для него оказывается проворочаться полночи на старом диване – как в былые времена – а после целый день шататься по мокрому осеннему Парижу. И, конечно, стоять сейчас у окна, чувствовать себя в этом ухоженном мирке лишним и болезненно ощущать, как виски сдавливает стальной обруч боли, а проснувшиеся страхи и воспоминания скребутся о стенки черепной коробки в надежде заявить о себе.       Нет, ничего страшного не произошло, ничего вообще не произошло, уже через три дня Ноэми снова будет сидеть на диване в гостиной, с упоением рассказывая о выступлении, увлеченно рассматривая фотографии в соцсетях и звонко смеясь. Только бы убедить себя, что щемящее, тяжелое чувство глубоко внутри вызвано временным отсутствием девушки и рассосется с ее возвращением.       Огромное спасибо тебе, Ноэми – Может быть, выпьем кофе после репетиции? – Как школьники, ей-богу – запах кофе и ликера, громкая музыка случайного кафе и уже неслучайные поцелуи       Это было очень похоже - похоже на то самое, о чем пишут книги и снимают фильмы. Микеле ведь привязался к Ноэми стремительно, сначала были симпатия, благодарность – он и сам не заметил, как они переросли во что-то большее. Пусть эйфория знакомства, скомканных признаний и первых прикосновений прошла очень быстро, зато осталось другое чувство – безграничная, заполняющая собой всю пустоту этого мира нежность.       Я знаю, как это для тебя важно, отдыхай и ни о чем не думай – Если все пройдет как надо, это прослушивание откроет перед Ноэми большие горизонты – она умница, все так и будет – Я разбужу, Эми       Микеле научился предугадывать ее желания, наполняя теперь их общую квартиру полезными и приятными мелочами, которые только могли вызвать улыбку девушки. Он стал брать ее с собой везде, где только это было возможно.       У меня была пара идей – хочу попробовать, как будет звучать – Ноэми, уютно устроившаяся на диване с телефоном и увлеченно набирающая очередное сообщение – он, накрывающий ее плечи пледом и нежно целующий – в щеку или, если она случайно повернула голову, в сомкнутые губы       Конечно, она привыкла. Нужен ли ей сам Микеле со своими полузадушенными амбициями, странными фантастическими планами и нервно-ожесточенной улыбкой или только красивая картинка с уютной комнатой, тихими вечерами и заботливым любящим принцем? Ждет ли она чего-то другого, чего-то большего? Об этом не нужно, запрещено думать – заглушить, как навязчивую бредовую мелодию, которая неотвязно крутится в голове. Пока он нужен, он чувствует это, и этого довольно. Как мало ему теперь хватает – неудивительно, ведь и ночи нынче почти беззвездные.              Новый щелчок выключателя наконец освобождает усталый взгляд от затянувшейся пытки. Аккуратно отвернув край покрывала, Микеле все-таки заставляет себя опуститься на кровать. Почему так душно, откуда этот жар?       Самое лучшее сейчас – просто провалиться в сон, но сон не приходит. Безумными танцевальными фигурами выстраиваются в голове обрывки воспоминаний и идей, а комната, кажется, медленно наполняется неопределенной вязкой тревогой, которая пытается оплести и обездвижить и без того ослабевшее тело. Микеле странно и больно сознавать, что оставаться наедине с собой ему настолько тоскливо и страшно. Когда это началось?       Взгляд Микеле сосредоточен, он ведет по листу линию и от напряжения слегка прикусывают губу – Удовлетворенная улыбка растягивает сухие губы – на листе перед ним светловолосый босой мальчик удивленно озирает свои только что распустившиеся крылья       Такие частые в прошлом минуты, когда он забывал о течении времени, видел перед собой цель и шел к ней. Неужели он позволил себе от всего отказаться и раствориться в размеренном и пустом существовании? Ради чего, ради любимого человека? Нет, однажды Микеле уже испытывал куда более мучительное и обжигающее чувство, но тогда-то он вспомнил о своей "свободе" – проще говоря, испугался и сбежал.       - Вида на Эйфелеву башню не обещаю…       Тогда все было просто, куда проще, хватало старого раскладного дивана, большого телевизора, чтобы включать вечерами яркие клипы, и всегда подключенного синтезатора, а из звуков – родного низкого голоса и заполняющей все существо музыки. Может быть, эту ошибку из прошлого мужчина и пытается искупить теперь своим трогательным, почти нелепым обожанием другого человека? Или снова сбегает? Только теперь уже от самого себя.              Микеле ведь в свое время приехал в Париж не с пустыми руками – о, его чемоданы ломились от амбиций, идей и бесконечного списка высот, которые он намеревался покорить. Раз за разом капризная удача поворачивалась к молодому музыканту спиной – кажется, он до мельчайших подробностей запечатлел в памяти ее сверкающий, будто павлиний, хвост, постоянно ускользающий из-под самого его носа.       Это было очень специфично – как скрежет металла по стеклу и взгляд даже не на него, а на дверь – в ожидании следующего претендента       В такие моменты Микеле было больно, но сдаваться он не привык. И вот, озираясь по сторонам после очередной неудачи, он разглядел на горизонте «Моцарта» - такой удивительный, близкий ему по стилю и духу проект. А вместе с ним он обрел настоящую, вторую семью – людей, ставших ему родными, и это оказалось именно тем, чего ему так долго не хватало в огромном холодном городе.       - Париж, ты покорен, ты теперь сверкаешь своими огнями и для меня -       С присущей южному темпераменту пылкостью, радуясь отступающему чувству одиночества, Микеле очень быстро привязался. Спокойный и мудрый Солаль мог легко ободрить шуткой или привести в чувство резким, но единственно верным словом. Чуткая Маэва всегда чувствовала изменения его настроения и, если требовалась помощь, бросала любые дела. Каждый, с кем его свел «Моцарт», оказался по-своему дорог и незаменим.       Микеле, мы должны отпраздновать – кажется, его не спрашивают, просто ставят перед фактом и он несказанно этому рад - шутка ли, целый сезон и сплошные аншлаги – все идут: Со, Диан, Мерван, Фло…       Фло? Флоран... Нет, слишком многим он стал для Микеле, слишком много боли получил в ответ. Любые слова – хоть французские, хоть итальянские – не годятся для описания того, что навсегда связало их судьбы. Всегда хотелось выдумать какое-то новое подходящее слово, но слова не получалось, как и идеальной волшебной песни, которую мужчина когда-то клялся посвятить французу, но так и не сумел облечь в слова и созвучия.              Слишком громкая музыка и слишком много людей, но они празднуют и злиться на них почему-то не хочется – хочется другого – может быть, просто сбежим отсюда? – он шутит, он совсем не ждет согласия, но он его получает, а в придачу -       Пальцы Микеле неровно перебирают бахрому покрывала, но это движение не успокаивает – скорее пробуждает смутные волнующие воспоминания. Впрочем, у того покрывала вовсе не было никакой бахромы, обычный кусок плотной ткани из ближайшего гипермаркета в обычной темной комнатке, где необычной была только невозможность нормально дышать от переполняющей грудную клетку щемящей нежности.       Я помню тот день, самый первый: я думал, что просто перенервничал, ведь весь воздух - Фло, пожалуйста, Фло, мне почти стыдно – слишком родные руки и слишком родное сердцебиение – у нас наверное одно сердце на двоих, Фло, так бывает? – низкий шепот в ответ, тени на потолке все длиннее и длиннее, тонкая струйка дыма от догоревшей свечи и отчаянное желание запретить солнцу подниматься -       Зацепиться взглядом все равно за что, только бы отогнать это навязчивое видение: печальный взгляд шоколадных глаз и родные подрагивающее губы, шепчущие что-то теплое и успокаивающее… Безоговорочно верящие ему и в него, даже когда сам итальянец еще мучительно отыскивал в себе эту веру. Ни с чем не сравнимое, абсолютное ощущение счастья, которое переливалось всеми возможными оттенками: волнующей страстью, нежной привязанностью, абсолютным доверием и тихим покоем. Но что-то сломалось, и это было предсказуемо. Сказок не бывает, из них надо вовремя выбираться, иначе бывает больно. Сначала необъяснимая тревога, потом страх Микеле, что он растворяется, утопает в страшно приятной паутине, тогда как дороги перед ним все еще призывно манят яркими огнями – а движения никак не происходит.       Понимаешь, так будет лучше для нас обоих – Для тебя, Мике, не смей говорить за меня – Микеле не узнает это лицо, хотя знает на нем каждую родинку, ямочку и морщинку, но почему-то переступает через – и продолжает - Нет, для нас, Фло, мы сможем идти дальше, я…       Обвинить во всех бедах другого – так гениально и так в его духе. Человека, которому присутствие Микеле не мешало, а дарило вдохновение и силы двигаться вперед. Человека, который мучительно переживал творческий кризис Микеле и таскал его по студиям, концертам и вечеринкам, лишь бы привести в чувство. Человека, виноватого только в том, что так и не смог до конца понять, чего не хватало этому странному существу.       Микеле морщится, тщетно пытаясь вспомнить, что стало последней каплей – должно быть очередная нелепая шутка Флорана о его наряде или жест, показавшийся итальянцу слишком собственническим -       Он кричит и хлопает дверью - пятая, пятнадцатая истерика – Флоран смотрит тоскливо и пронзительно, под этим взглядом тело раскалывается на тысячу кусочков и титанических усилий стоит не дать им рассыпаться до его ухода - его голос еще ниже, чем обычно, а затем смолкает – и правда конец? Не так страшно – не так больно – но они уже осыпаются и никогда -              Так пришла желанная «свобода», от которой хотелось выть и с которой нечего было делать. Времена «Моцарта» и напряженный график с ежедневными выступлениями остались позади, а на горизонте зияла пустота. Строго говоря, не было и самого горизонта, только безжизненный, самодовольно блестящий паркет опустевшей квартиры. И пошутить-то на эту тему не с кем – не смешно ли? Даже снаружи, за окном лишь темный безлюдный сквер, вечерами напоминавший мрачный заколдованный лес. Сколько раз, отправив в себя все запасы спиртного или выписанных ему успокоительных, Микеле мечтал уйти в этот лес, заблудиться там, стать добычей диких зверей или уличных бандитов, - только бы больше не возвращаться в это одинокое безжизненное пристанище. Опять совершенно один, вдали от всех любимых людей и Эйфелевой башни, Микеле уже сомневался, что вообще видел ее и тем более мог прикоснуться. Мечта рассыпалась, все надо было начинать сначала, вот только на сколько еще попыток в нем оставалось сил?       У меня куча планов, я уже вижу, как это будет – внутренний голос звучит уверенно и почти не дрожит – ему ведь не привыкать врать – другим и себе       Сколько прошло лет? Сколько он привыкал – или отвыкал? И снова эта спальня, эта кровать – такие безобразные и чужие. Неужели из-за глупого заправленного покрывала? Смешно, это ведь очень смешно для взрослого мужчины бояться засыпать в одиночестве. Микеле считает себя неплохим актером, но сейчас чувствует, что безбожно фальшивит. О каком смехе речь? Вот такой, страдающий от бессонницы в этой причудливой душной комнатке и ворошащий покрытую паутиной груду своих нереализованных желаний, он может вызывать лишь отвращение, в лучшем случае – жалость. Уж лучше отвращение, думает он, потому что жалость равнозначна жирному кресту, поставленному поверх всех его нелепых попыток оставаться на плаву.       В самом глубоком уголке сознания мужчина почти уверен, что еще сможет подняться на поверхность и вновь ощутить яркий и манящий вкус признания, славы и всеобщей любви. Возможно, эту веру внушила ему встреча с Ноэми – чудесной, талантливой девушкой, внесшей в его жизнь столько забытого смеха и тепла.       Ноэми движется к нему тихо, по инерции, а в голосе не наигранность, а всего лишь усталость – Я все расскажу, как только немного отдохну – он ведь и не спрашивает, он знает – Завтра мы пойдем в тот ресторан, Эми, помнишь – Ты только посмотри, Софи уже выложила фотографии –       Всего через пару дней эта картина повторится, Ноэми, его радость, вернется и снова осветит пугающую пустоту этих комнат своей молодостью и непоколебимой уверенностью в завтрашнем дне. Но отныне все будет по-другому: Микеле жадно вцепится в легкие белоснежные крылья вдохновения и будет творить, еще более страстно и одержимо, чем в далекие, самые продуктивные годы своей взбалмошной юности. Он заставит окружающих признать свой талант, и с самого высокого и недосягаемого пьедестала он подарит кроткую, счастливую улыбку всем, кто не переставал в него верить.       На мгновение эта странная фантазия даже веселит Микеле, но тут же, в самой гуще яркой толпы друзей и поклонников, воображение безжалостно изображает ему одинокую фигуру человека с пронзительным взглядом, полным тоски и осуждения.       - Я знаю, что тебя это задело, Мике - звуки этого голоса как волшебное снадобье заживляют раны и возвращают покой - ты слишком ярок для них, они не поняли, но не стоило так резко – легкое прикосновение к скуле и мягкие пальцы в спутанных, выжженных краской волосах –       По телу будто проходит электрический разряд и Микеле резко поднимается на кровати. Этот взгляд… он всегда безошибочно улавливал его фальшь, и даже по прошествии стольких лет приходит во сне, через силу заставляя увидеть себя со стороны: жалкого, потерянного и отчаявшегося. Сейчас итальянец готов проклясть свой глупый, раздутый эгоизм. Понять, что другие тоже испытывают страх и боль, научиться идти на компромисс и уступать – что может быть проще и что может быть сложнее этого?       Когда-то Микеланджело спросили, хотелось ли ему что-то изменить в своем прошлом. Тогда было слишком много прожекторов, вопросов, устремленных на него взглядов – и это стало очередным поводом выдать полупридуманную нелепую историю. По сути, и сейчас кажется невероятным признаться, что не доволен он слишком многим. Даже себе. Прежде всего себе. Перечеркнуть половину своих глупо потраченных дней? Через музыку признаться этому сумасшедшему миру в любви? Не отпустить того, без кого невозможно свободно дышать и мечтать?       Глупости – ведь изменить на самом деле невозможно ни-че-го.              Его озноб усиливается – наверняка не стоило накануне целый день бродить по мокрому серому городу, даже в надежде вновь услышать его выдуманную, давно забытую музыку, вместо которой барабанные перепонки рвались от гула машин, металлического стука капель и режущего скрипа раскачивающихся рекламных щитов. Разумеется, он простудился и в его нынешнем полубредовом состоянии виновата исключительно недостаточно теплая куртка. Стоило просто выпить антибиотик, и он давно бы уже провалился в сон, а не строил в уме эти бессмысленные нелогичные проекции, мучаясь то ли от головной боли, то ли от сознания своей ничтожности.       Снова откинувшись на подушку, Микеле в очередной раз прикрывает глаза и пытается расслабиться. Он видит себя на сцене, молодого и полного надежд.       Огромный темный зал с трепетом ловит каждую сыгранную им ноту, а сам он плавно раскачивается в такт звучащей в его душе волшебной мелодии. На лице почти нет грима – лишь блуждающая загадочная улыбка и подведенные горящие глаза, на дне которых плещется чистая, неразбавленная музыка.       Сон так и не приходит, зато вдалеке, на самой кромке болезненного усталого сознания возникают плавно скользящие, как изящные фигурки по тонкому льду озера, строки. Отмахнуться от них не удается и приходится прислушаться. Микеле помнит, что через стенку от него, на заваленном звездами, дисками и черновиками столе больше месяца лежит недописанная песня.       Да, свечи и белые листы – не смейся, Эми, я выложу фото – Чтобы прочитать два десятка поздравлений со скорым выходом альбома? - Ее голос рассыпается сотней звонких колокольчиков – На этот раз все получится       В тот раз опять не получилось - лишь пара мертвых четверостиший, аккуратно выведенных на подготовленном белоснежном листе. Сейчас же Микеле ощущает другое, забытое и волнующее чувство – он не сочиняет, новая история сама рождается в нем и рвется быть рассказанной, спетой, услышанной. История, полная животной тоски по утраченным мечтам и нежной, невесомой надежды, которую он может облечь в звуки и слова исключительно в это мгновение, оказавшись наедине с собой и тщетно ища ответы на свои вопросы у темных стен, безразличного пейзажа за окном и своих искалеченных чувств.              Ночью я чувствую приближение Ангела – его взгляд суров, его крылья ослепляют – он знает все мои ошибки и все мои раны – но он простит, такова его суть -              Микеле не зажигает света и тихо - будто боясь спугнуть что-то невесомое - поднимается, крадется к столу, подключает синтезатор. Самыми кончиками пальцев касается клавиш, чувствуя на них тонкий пыльный налет. Легкая полуулыбка скользит по лицу мужчины и тотчас утопает во мраке. Помедлив, Микеле вновь проходится по клавишам, внимательно прислушиваясь к странной волшебной мелодии и перекатывая на языке слова, которые смогли бы ее оживить.       Возможно, из этой ночи еще и выйдет что-нибудь дельное.       А если очень повезет, то и из этой жизни.              Его крылья перебиты, а в бездне зрачков тонут целые созвездия и галактики – но он взлетит, такова его суть -