Стереотипы

      Карпаты спали, укрытые прохладным ночным туманом. В крестьянских садах, расположившихся у подножия одинокой горы с чернеющим на самой вершине старым замком, пели соловьи. Ветер едва колыхал листья на могучих деревьях, гнал воду в озере. Над землёй стояла летняя балканская ночь.       А в самой высокой башне на скале горел свет. Люди говорили, что после гибели стригоя в стенах старого поместья часто бродила его тень и зажигала свечи замогильным огнём. «Злобный был барон, и при жизни, и как помер. Уже дважды в могиле, так всё никак не успокоится», — говорили в селе. Витольд Пештефи, тот самый «злобный барон», на эти слова обычно тихо посмеивался и попивал кровь из старого, украшенного фамильным гербом бокала. И в самом деле, очень неугомонный. Потому и живой, в общем-то.       А люди в деревне стали догадливее и боязливее. Неизвестно, кто им рассказал, что тени не обладают свойством что-либо зажигать, но это пагубно сказалось на Витольдовой мистификации. Алексей, к слову, над этим долго смеялся да так, что подавился отборной кровью урожая тысяча семьсот пятого и чуть не пролил половину бокала на себя. Теперь пришла очередь Витольда подшучивать над неловким другом.       — Карма, Алексей, — Пештефи отставил фужер в сторону. — Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.       — Где ты взял это новомодное слово? — уточнил Данишевский, наконец отдышавшись.       — Влад рассказал. Он, знаешь ли, ездил в Индию. Ума не приложу, зачем. Сколько я знаю, там вампиров нет, хотя на истину в последней инстанции не претендую, — барон неопределённо пожал плечами.       Алексей выдержал должную паузу, мысленно ругаясь на весь белый свет, затем перевёл разговор в совершенно другое русло. Впрочем, от несколько неприятной беседы его это не спасло. Граф Алексей не любил стереотипов про вампиров. Он считал их глупостью, недостойной любого обсуждения. Витольда же эти, как он говорил, «прелестные суждения о природе стригоев», искренне забавляли.       — А вот знаешь, давеча я слышал премилую историю про то, что от вампиров спасает крупа, — произнёс он, с интересом ожидая реакции друга.       — Они хотят нас ею накормить? — с издёвкой в голосе осведомился Данишевский. — Что-то не припомню, чтобы я когда-либо любил каши.       — Нет, нет, они изволят думать, что если в нас с тобой кинуть горсть крупы, то мы тут же примемся пересчитывать зёрнышки, представляешь? — Витольд картинно приподнял бровь.       — Нет, — Алексей покачал головой, но тут же расхохотался. — Каюсь, покривил душой. Ещё как представляю. Штрауса, например.       — Он свои очки потеряет, и этим дело кончится, — отозвался Пештефи. — Более того, мы потом виноваты окажемся. Так что не советую. А вот, скажем, чеснок. Тоже интересный объект суеверий.       — Это совсем уж плохая пища, — усмехнулся Данишевский.       — Перестань думать о еде, и порассуждай логически, будь добр, — Витольд покачал головой. — Они считают, что чеснок нам может не понравиться. Меня пытались им накормить к слову. Этот… как его… Парамон.       — Полагаю, что и человек такой перспективе не обрадуется особо, — заметил Алексей. — Что-нибудь ещё?       — Остальное, пожалуй, чистая правда, — вздохнул Пештефи. — Разве что… вера. Они всегда забывают о вере, когда пытаются припугнуть своим Богом. И это выглядит абсурдно.       — Люди, Витольд. Что с них взять? — удивился граф.       — Кровь, конечно, — ответил венгр.       — И кто теперь думает о еде? — лукаво осведомился Алексей, вызывая у друга улыбку.