Выбор за тобой

Изуку ненавидит себя всего — люто, искренне, до дрожи яростно. Ненавидит шрамы на руках, редкие веснушки на впалых щеках, худые острые плечи и высеченные меандром имена на чёртовых запястьях. Чёрный узор вокруг его личных проклятий всегда запятнан красным — его же горячей, ненавистной кровью. Вырезать на коже лезвием понятные только ему линии — совсем не больно, ведь что-то внутри болит гораздо сильнее. И это «что-то», наверное, — сердце. Тодороки любит слизывать гранатовые солёные капли с кончиков его пальцев, стоя на коленях перед собственной слабостью, проводить своими по поджатым дрожащим губам, поднимать глаза и смотреть, смотреть, смотреть. Смотреть всегда: денно и нощно — на стянутые к переносице брови и ледяные слёзы. Дыхание у Мидории от этого взгляда спёртое и рваное, а взгляд — виноватый и влажный. Он всегда боится слов Шото, словно ядовитых игл. И даже не яда боится, а колючей боли. Боится, что в один злополучный день он услышит не смертный приговор, а свист лезвия над головой и последнее «выбирай». Каждый день для него — словно шествие по площади. Куда ведут — на гильотину или к распахнутым воротам так давно желанного счастья? Слова Тодороки тихие, спокойные, но почему-то всегда заставляют замирать сердце, и рука сама, сжатая в кулаке до хруста, прижимается к груди и почти рвёт ткань толстовки. «Выбирай», — твердит он. «… меня», — слышит Деку всякий раз, встречая взгляд больных и уставших глаз. Поэтому он никогда в них не смотрит. Изуку проводит почти невесомо по шраму на лице, задевая ресницы и тонкие брови, целует в уголок губ и смаргивает мерзкие слёзы. Выбор перед ним — словно шаг в пропасть — сложный и, кажется, уже невозможный. Но Изуку, словно на зло, ради колючей издёвки, толкают в спину, к краю этой самой пропасти каждый день одним лишь взглядом. «Шото Тодороки» — горит на правой руке. «Кацуки Бакуго» — как мантра перед сном — на левой. Чёртов выбор — просто сделай шаг и посмотри на последствия собственной глупости. В голове у него ничего, кроме «выбирай». В руках — затупившееся лезвие в кровавых разводах. Бакуго кричит. Кричит всегда при виде красных глаз, тёмных кругов под ними, словно у мертвеца, и, конечно же, новых шрамов. Как же ты не поймёшь, Каччан? Это же так красиво. Ты только взгляни, Каччан, это ведь всё для тебя. Прошу, просто дай мне время и смотри, как я рисую на коже нашу с тобой смерть. Но Бакуго не хочет понимать, не хочет смотреть, а лишь чуточку сдохнуть. В груди горит огнём всякий редкий раз, когда Изуку смотрит на правую руку, забываясь, что он не один, и проводит пальцами по мерзкому имени. Свою боль он прячет глубоко под ядовитыми словами и ненавистью, прикрывая надёжно неоправданной жестокостью и колючим взглядом, под которым Изуку сжимается и снова плачет. Чёртовы слёзы. Он ненавидит слёзы Деку сильнее, чем выблядка Тодороки. Какого хрена ты забыл между нами, мразь? Просто сдохни — без тебя в сто крат лучше. Он просит — приказывает — Изуку надеть на правую руку повязку и скрыть под плотным слоем ткани такое ненавистное имя, и сам твердит, только резче, с нажимом: «Выбирай». Мидория всегда уходит молча из его квартиры, когда у Бакуго просто не остаётся сил кричать, позволяя себе лишь за дверью квартиры, в пропитанном сигаретным дымом подъезде сорвать голос на тихий скулёж. Ему никогда не было так сложно сделать всего один херов шаг. У правой бездны имя Шото Тодороки, у левой — Кацуки Бакуго, и это действительно сложно — выбирать способ своей собственной смерти. Не единожды Изуку пытался объединить, состряпать воедино лёд и пламя, чтобы получить стопроцентную концентрацию счастья, да вот только как инь и ян два его горя: несовместимы, но существовать друг без друга не могут. В этом Мидория убеждался не один раз, и убеждался полностью: когда видел, как они целовались пару раз на его кухне, за холодильником. Бакуго шипел проклятия в сторону Тодороки, сжимал его волосы на затылке и вдавливал в холодную стену, будто пытаясь сказать: вот, смотри, я сильнее тебя! А Шото ничего не оставалось, как тянуть голову вверх и цепляться за грубую ткань майки Кацуки. Почему же тогда он для них сродни яблоку раздора? Чёрт возьми, он ведь готов разорвать себя на части и принадлежать обоим полностью, без остатка и права голоса. Но Шото и Бакуго, как и ожидалось, оказались не из ряда людей, готовых делиться своим с другими, и решили за него в одночасье, не сговариваясь, не бросая друг другу косые взгляды: «Выбор за тобой». Учитель Тошинори в те редкие дни, когда Изуку приходил поздними зимними ночами, зарёванный, в одном только тонком домашнем свитере, просто советовал поговорить. Втроём. И желательно с кляпом во рту и железными наручниками у Кацуки. Ему было слишком больно смотреть, как на глазах тлеет почти что родной сын. Как убивает себя своей же любовью, выжигающей в его груди всё человеческое и такое в нём любимое, неповторимое, тёплое. Изуку не задерживался в доме Олмайта дольше чем до семи часов утра. Закрывая за ним скрипучую тяжёлую дверь, Яги стоило нечеловеческих усилий сдержать себя, чтобы не послать всё к чертям и самому не поговорить с Бакуго и Тодороки. И всякий раз он просто слушал отдаляющиеся шаги на лестничной площадке и утешал себя мыслью, что это, в конце концов, жизнь Мидории, и если он не в силах справиться с этой проблемой, тогда что же он может вообще? На что способен герой Деку без помощи учителя? Но пустых утешений для успокоения души больше не хватает, и Тошинори чувствует долю боли Мидории в собственной душе. Сейчас, уже почти будучи готовым сделать шаг на встречу (нет, чёрт возьми, нет, ты не готов ни на йоту), Деку проводит зимние ночи не в доме учителя, а на сломанной скамье в парке, под светом фонаря и затянутым тучами небом. Он трясётся от холода, сжимая рукава тонкой куртки, и думает, что это поможет привести мысли в порядок, увидеть, наконец, скрытую донедавна дорожку успеха и долгожданного умиротворения. Но озарение не приходит, и он чувствует себя разочаровавшимся в Боге праведником. Улыбается холодному и равнодушному небу и чувствует, как замерзают слёзы на щеках. — Какой же ты дурак, Деку, — раздаётся над ухом однажды, и у Мидории, кажется, почти останавливается сердце. Он крупно вздрагивает от неожиданности, резко поворачивает голову назад и думает, что сошёл с ума на этом холоде, когда на плечи опускается ещё тёплое пальто Бакуго. Кацуки прячет раздражение и смешанное с сожалением беспокойство в глазах за опущенными ресницами. Холод тут же пробирается под тонкую водолазку, но он лишь сильнее сцепливает зубы и садится рядом, сметая тонкий слой снега с лавки. Бакуго молчит, ожидая хоть какого-то ответа от Деку, а Изуку сжимает до хруста ткани полы пальто, которое так одурительно пахнет Каччаном, и боится вдохнуть хоть на каплю глубже. Сердце, упавшее в пятки, стоило ему услышать позади себя знакомый голос, так и осталось лежать там разбитой фарфоровой драгоценностью. Без него, кажется, на мгновение стало легче. — Деку, — из уст Бакуго словно ножом под рёбра — слишком много боли сочится из чёртова прозвища. Изуку закрывает глаза и молится всем Богам, чтобы дальнейшие слова так и не прозвучали в этот вечер. И для него это сродни ненужному очередному доказательству, что Бог — сказка для взрослых детей. А если и есть там кто-то на небесах, то Изуку явно не числится в списке его любимцев. — Деку, я так не могу больше, — говорит Бакуго тихо, хрипло, надрывно, сжимая ледяными пальцами лавку. Голос у него почти неузнаваем: прокуренный, уставший и совершенно обречённый. Впервые на памяти Мидории Бакуго не кричит, не прижимает к стене и не требует ответа немедленно. У Изуку по спине пробегает ледяной озноб, когда он всё же решается поднять взгляд на Кацуки: тот смотрит загнанно и пусто, уже не пытаясь скрыть очевидного. Всё это время ломался не только Мидория. И сказать не может даже чёртов Бог, кому из троих тяжелее. Замкнутый круг наконец-то распадается на «до» и «после». — Шото, — срывается с губ и бьёт губительнее Авады Кедавры в самое сердце. Последний шаг — и больше нет преград к погибели. Изуку ненавидит себя всего — люто, искренне, до дрожи яростно — за то, что живёт в предопределённой фаталистической реальности. На его глазах ломается самый сильный человек из всех, которых он когда-либо видел. Он ломает. Своими проклятыми руками. Бакуго уходит молча, оставив пальто на худых плечах, а к вечеру того же дня Деку звонят из больницы и сообщают равнодушно: Кацуки Бакуго почти отправился на тот свет этой ночью. И вот она — первая боль заведомо не несущего ничего хорошего выбора. …Первым в палату врывается Изуку, а за ним — сдохни, чёртова мразь, и сгори в адском котле — перепуганный насмерть и бледный Тодороки. Мидория не может поверить своим глазам и смотрит на Шото, устремившего взгляд на койку, как на спасательный круг. И от этого становится уже окончательно страшно: в глазах Тодороки почему-то дрожит чистая ярость. «Ничтожество», — раздаётся в мыслях Бакуго. «Эгоистичный мудак», — вторит ему одним лишь взглядом Тодороки. Лишь Мидория молчит и виновато смотрит на Кацуки. Глаза его больше не блестят жизнью. Из груди будто вырвали кусок давно болевшего мяса и заменили раскаленным углём, прожигающим внутренности и саму душу. Смотреть на последствия собственных решений слишком невыносимо. — Шото, оставь нас, пожалуйста, — голос у Деку тихий, но твёрдый, и Тодороки, бросив на него вопросительный взгляд и получив в ответ уверенный кивок, молча выходит в коридор: спорить уже попросту нет смысла. Мидория только и ждёт щелчка замка, чтобы броситься к кровати отвернувшегося к окну Бакуго, которому на душе мерзко от собственной слабости. Он не пытается вырвать руку из некрепкой хватки Изуку и молча ждёт, прикрыв глаза, его слов: впервые на его собственных запястьях нет напульсников, скрывающих его проклятия. А в груди — дыра, и совершенно не метафоричная, а целиком и полностью реальная. Жаль только, что защита от своей же причуды не позволила ему разорвать полностью грудную клетку взрывами и вырвать так отчаянно рвущееся из неё больное сердце. Бесполезная дрянь. А Мидория тем временем не может даже дышать: он водит подушечками пальцев по чёрным надписям на смуглой коже и думает, что он — круглый дурак. «Изуку Мидория» на левой руке выжигает глаза. Во рту пересыхает и начинает кружиться голова. Перед глазами предательски темнеет, и стул позади оказывается очень кстати. «Шото Тодороки» на правой каллиграфично выведено латынью. — Почему ты?.. — Потому что выбор за тобой, Деку. — Но ведь… — Я сделал свой выбор, и ты принял его. Эти слова пронзают сердце колючей, острой, почти невыносимой яркой вспышкой, и Мидория зло прикусывает губу, и чувствует солёный металл на кончике языка. — Было бы проще. — Кому? Изуку открывает рот, но ответить не может, и опускает взгляд на руку Бакуго в своей. А ведь действительно — кому? Ему? Бакуго? Или, может, Тодороки? Кому бы стало проще в их чёртовом треугольнике? — Всё в твоих руках. Сломай херову систему и будь счастлив, Деку. Кацуки отдёргивает руку, — и только он знает, каких моральных сил это потребовало, — заканчивая этим движением разговор. Дотрагиваться до Изуку в последний раз больнее, чем рвать собственную кожу на груди огнём. Мидория понимает по пустому взгляду Бакуго на мутное небо за окном, что он больше не скажет ни слова. Кажется, на улице идёт дождь. Словно плачет вместе с ними. Он выходит из палаты тихо, и только звук хлопнувшей двери даёт Кацуки понять: больше они никогда не увидятся. В коридоре Изуку ждёт, сложив перед собой руки, Тодороки, облокотившись о стену и монотонно постукивая пальцем по локтю. Шото не сразу понимает, что Мидория уже рядом, и они могут идти. А Мидории, честно говоря, теперь плевать на всё. Он проходит мимо, не обронив и слова, и лишь дёргает рукой, не оборачиваясь, когда опомнившийся Тодороки окликает его. Идёт быстро и мысленно просит оставить его в покое. Внутри сгорело всё дотла. Изуку слепо идёт по коридорам и не обращает внимание на людей, недовольно отшатывающихся в сторону. Перед глазами — пусто, а на щеках снова противно мокро. Он не замечает, как выходит из больницы, под ледяной дождь, и даже не пытается понять, куда ведут его ноги. В ушах звенит проклятое: «будь счастлив, Деку», и выбросить это из головы невозможно. И почему-то страшно. В памяти о Бакуго, кроме этих слов, сейчас совершенно ничего нет. Даже слёзы больше не срываются с мокрых ресниц, — а может, они просто смываются дождём, — и в голове вдруг становится пусто и звонко от осознания: как прежде больше никогда не будет. А у Шото, наверное, даже нет его имени ни на одном из запястий. Ведь это он, дурак-Деку, при первой же встрече заявил об их связи. Тодороки тогда, помнится, сначала улыбнулся неловко, а потом выдал шаблонное: «Приятно познакомиться, Мидория». Чёрт, и почему же он так легко принял то, что Шото после просьбы показать руку под повязками бросил на него лукавый взгляд и осклабился слишком широко? Сейчас от улыбки из воспоминаний бросает в дрожь. Ты — чёртова мразь, Шото Тодороки. Херова фальшивка. «Погибла Момо, я… уеду ненадолго», — всплывают невольно в памяти его слова, сказанные чуть раньше их знакомства кому-то из его друзей; Изуку даже не пытался понять, а лишь радовался такой, казалось бы, удаче. Как же много в них было — стоило только разглядеть. Их смысл доходил до Мидории мучительно, губительно долго: Тодороки просто нужно было забыться. Изуку останавливается внезапно даже для самого себя — прямо перед переходом. В голове будто что-то щёлкает, а внутри начинает дрожать от такого ясного, искромётного осознания. Это она. Она. Она… Это ведь, кажется, так очевидно. Позади стоит с десяток людей под зонтами — безразличных, занятых лишь собой. А на голову Изуку словно обрушивается водопад его слёз — горьких и отчаянных. Всё настолько просто, что хочется смеяться. Мимо проносятся калейдоскопом машины и люди, и Изуку уже знает единственно верный ответ. Шаг вперёд. Визг колёс. Удар. Далёкий крик. И вот оно — долгожданное счастье.