***
Леденящая сталь наручников надёжно сковала посиневшие запястья, прочно зафиксировав тело обессилевшего арестанта на стуле. Веки его залепило запёкшейся кровью, металлический привкус на языке уже не ощущается так остро, как в самом начале. В голове металась лишь одна мысль – только бы потерять сознание, чтобы не чувствовать, как казанки мощных кулаков пересчитывают расшатавшиеся зубы, как кирзовый сапог, словно зубцы расчёски, перебирает рёбра. Но сознание терять не позволяли, обливали холодной водой и продолжали над ним «работать». Ничего не спрашивали, просто били. Без злобы и ненависти, по приказу. Только спустя время Антон пришёл к мысли, пока был в состоянии думать, что его готовят к разговору с Москвой. Доводят до бессилия, чтобы был сговорчивее. Как будто не достаточно и того, что его травили хлором, гоняли по лесу, словно зверя… Нет, не достаточно. Задушенный хлором, загнанный в лесные дебри, он все же не был доведён до нужной степени отчаяния. Не давали есть, пить, спать… Сколько это длилось, арестанту было неведомо. Казалось, что прошла вечность и никак не желала заканчиваться. - Думаю, теперь-то вы готовы побеседовать со мной, товарищ. – Спокойный, уверенный и твердый голос Москвы не узнать было нельзя. Мокшанин ответил не сразу: сперва из груди его вырвался хлюпающий хрип, затем лающий кашель, с которым из лёгких вышло кровавое месиво. - Тамбовский волк тебе товарищ. – Жалкие остатки гордости не могли позволить ему пойти на мировую с Москвой. - На «ты», значит. Стало быть, не дошёл ещё до кондиции. – Умело скрываемая ярость выдавала себя лишь едва заметным подергиванием века. – Стало быть, забыл, что Липецк у нас? «…Липецк у нас…» - эхом отдалось в голове Антона. Вся оставшаяся гордость растворилась, превратившись в жалкое чувство беспомощности. Москва играл на его слабости, он знал, что и мрамор можно расколоть, если знать, в какое место вогнать долото. Можно пережить и голод, и жажду, и побои, перестрадать одному за двоих. Но подвергать страданиям любимого невыносимо. - Значит, придётся продлить «курс лечения». Снова яркий свет лампы, направленный прямо в лицо. Одежда и волосы пропитались кровью. Лицо превратилось в сплошной синяк. Зубы, казалось, были готовы покинуть челюсть. Антон ждал, когда это закончится, но не заканчивалось. Всё повторялось по кругу, вновь и вновь. Измученный разум и истерзанное тело вопили о пощаде. Эта мольба была готова сорваться с губ, но застревала хрипом в горле. - Думаю, теперь-то, товарищ, вы наверняка готовы со мной побеседовать. – Что это в его голосе? Торжество? Века проходят, но кровожадное прошлое царя тащится за ним длинным шлейфом. Его методы остались по своей сути всё такими же, что и раньше. – Полагаю, вы будете покладистым, когда увидите, что я для вас приготовил. В руке Москвы блеснули тонкие длинные иголки. Затуманенный разум Антона не сразу понял их предназначение. Опустившись на одно колено перед стулом, к которому был прикован пленник, Михаил взял в свою руку указательный палец руки Антона и стал медленно вгонять крохотную иголку ему под ноготь. Острейшая боль пронзила всё существо мокшанина, из груди его вырвался жуткий крик. - Остановись! – Но иголка продолжала вонзаться в его плоть. – Прекрати! – Тщетно. – Умоляю! Вся перенесённая ранее боль не шла ни в какое сравнение с этой, мучительной и непрекращающейся болью. Такой невыносимой, что мысли Антона заметались по кругу с бешенной скоростью. Перед глазами возник подпол, в котором он прятался от большевиков. Потом зелёный туман удушающего хлора. Затем спасительный полог леса. И, наконец, образ дорогого Лерика. Удастся ли увидеть его? Его, ради которого все лишения? Его,… который во всём виноват… - Сделайте это с Липецком! Только не со мной! Умоляю, только не со мной!.. Рука Москвы дрогнула, игла прекратила врезаться в почерневший палец Тамбова. - Освободите его и перевяжите рану.***
Зябко завернувшись в тонкую шинель, Антон наблюдал, как клён роняет жёлтые листья, усыпая ими двор госпиталя. Окрепший октябрь уже успел тронуть сединой изморози жухлую траву и превратил лужи в круглые зеркальца, рассыпанные по подмёрзшей грязи дороги. Голова была свободна от мыслей, только в глубине груди зарождался изматывающий кашель, который не давал спокойно спать по ночам. Антон обернулся, почувствовав прикосновение чьей-то тёплой руки. Перед глазами мелькнули белокурые вихры и бледное лицо, на котором влажно и виновато поблёскивали знакомые голубые глаза. - Лерик… - Бесцветно выдохнул Антон. Лерик лишь слабо улыбнулся в ответ на ранее возмущавшее его обращение. С тревогой он пытался поймать взгляд Антона, надеясь понять, как же ему поступить. Но потухшие глаза Тамбова не выражали ничего. Липецк не решался заговорить или прикоснуться к нему. Хотелось сказать слишком много, и поэтому не выходило ничего. Тамбов всегда был рядом, оберегал и поддерживал. А он обвинял его во всех бедах и гнал прочь. Ненавидел даже. Не ценил. Когда же появилась опасность потерять, испытал жуткий испуг, понял, что Тамбов – единственный, кто по-настоящему близок, ради кого не страшно и жизнь отдать. Повисшее молчание тяготило Липецка, а Тамбову, казалось, было всё равно. Все его чувства были притуплены, сломаны. Он мысленно отказался от Липецка в тот день невыносимой пытки. - Антон, сможешь ли ты меня когда-нибудь простить? – Горло свело судорогой, фраза прозвучала сдавленно и обречённо. Губы Тамбова дёрнулись в горькой усмешке. Он предал своего Лерика, так может ли теперь обвинять его в чём-либо? Кашель тем временем со дна грудной клетки перебрался вверх по горлу и рвался наружу. Антон закашлялся, громко, мучительно. Из здания выбежала сестра, суетливо сетуя на пренебрежение мокшанина к своему подорванному здоровью, накинула на плечи шаль и потащила в здание, отмахнувшись от Валерия, который так и остался стоять посреди двора. Жгучие непослушные слёзы никак не хотели остановится и всё катились по щекам. А осенний ветер слизывал солёные дорожки холодным шершавым языком. Внутри скоблило чувство досады и желание всё-таки поговорить, но сестра категорически запретила тревожить Антона, который только-только уснул. Не в силах просто взять и уйти, Валерий бродил под окнами госпиталя. Он знал, что палата Антона на первом этаже, но не знал, какое окно его. Тогда он решил попробовать заглянуть в каждое и выяснить это. На него едва не выплеснули воду из таза, дважды обругали и погрозили найти управу, но всё-таки он отыскал то самое окно. Антон лежал на койке спиной к нему. У Валерия навернулись слёзы на глаза, когда он увидел, как исхудал Антон. Это было не так заметно под широкой шинелью, но вот сейчас, когда тело его было прикрыто лишь тонким одеялом, он казался невесомым. Переступая с ноги на ногу на чурбаке, который послужил ему лестницей, Липецк оступился и поднял шум. Тамбов, который не спал, подошел к окну, чтобы выяснить причину грохота, и раскрыл створки. И вот он, Липецк, распластавшийся на земле, беспомощный и такой родной. - Ты не ушибся? – Но Липецк уже снова водрузился на чурбак, чтобы быть на одном уровне с Тамбовом. - Ты же мне так и не дал ответа? Вместо ответа Антон притянул к себе за лацканы шинели Липецка и поцеловал. От него пахло карболкой, губы были холодны как лёд, но Липецк прижимался к нему настолько тесно, насколько позволял разделявший их подоконник. - Мне нужно какое-то время, чтобы… забыть всё… – Прошептал Антон. – Ты должен уйти… Отдаляясь от госпиталя, Липецк уже не чувствовал внутри такой тяжести, словно проглотил камень. Напротив, было легко и спокойно. Сейчас оставалось только ждать, пока поправится Антон. Ведь время – лучший лекарь.