Тraje de luces

      Утро, смятая постель… Том смотрит на еще одну подушку рядом и зевает, прикрывая ладонью клыкастый рот. Сухие губы натягиваются и лопаются, во рту начинает горчить от крови. Что-то падает перед глазами, зависая и раздваиваясь из-за близкого положения… с рога свисает черная лента. Том пихает ее под подушку, закутываясь в одеяло, спрыгивая с кровати. Босые ноги не ощущают холода, даже если бы могли. Он шлепает вперед, а распахнув дверь, стражник, на четыре головы выше, чуть пошатывается, едва не вваливаясь в комнату.       Подслушивал.       — Отец?       Демон мотает головой, Том зевает и просит того придержать рога, а то того гляди отвалятся от такого усилия.       Мать любит, мать так не будет делать, — равнодушно подумывает Том, — и отец любит…       Запускает зубную щетку в зеркало, не его она все равно. Щетка вспыхивает: запах плавящейся резины — не лучший запах, Том так думает, посему снова открывает дверь, просит стражника подставить ладони. Тот жалобно косится, но гордо вытягивает когтистые ладони и Том щелкает, опуская догорающую лужицу каучука. Стражник молча выходит, держа вытянутые ладони перед собой, даже не пытаясь разомкнуть: густая шерсть на руках местами начинает подозрительно дымиться.       Дверь за ним захлопывается, жалобно скрепя петлями.       Рукой зачесывает волос назад, но те топорщатся все равно, и плюнув на это дело, и попытки рассмотреть себя в блестящем паутинкой разбитом зеркале, Том просто пихает голову под кран раковины, намочив волосы и местами одеяло.       — Богадельню развели… — бурчит парень, поднимая голову вверх. Влажная челка шлепает по лбу, заставляя третий глаз закрыться: теперь еще и глаз болеть будет.       Мокрое на шее одеяло мешается. Люсайтор скидывает его, переступает и щелкает пальцами: двери шкафа распахиваются, из него буквально вываливается подходящий (потому что выпал первым) костюм.       … Шейный платок осторожно подкалывают алой брошью, Том косится на нее тремя глазами, изучив еще, когда она была в руках прислуги, демониха-циклопиха идет синими пятнами смущения по бледно-голубой коже и тихо шепчет: Готово. Том хмурится, переводя глаза на отца, взглядом спрашивая — Зачем?       — Щоб, — отец жует и направляет в сторону сына вилкой, на которую надет кусок бисквита, — ты мой милый, не возникал.       — Где именно? — поинтересовался Том, поправив платок: дорогая удавка не плохо вписалась в его вид «приличного ребенка».       — Где именно … что? — почему-то шепотом спросил отец и оглянулся, погладив жену по руке, когда та что-то пророкотала: не дурно понимал ее лишь отец, — все хорошо, милая... это предусмотрительные меры.       Том вздохнул. Таких мер определенно не бывало, но отец потрудился их выдумать.       — Где именно я не должен возникать? — устало переспрашивает.       Отец фыркает:       — Возникать ты итак нигде не будешь: Гекапу предупреждена, да золотко мое? — отец сжал палец своей жены ладонью, и поцеловал край обручального кольца.       Том скривился.       Это же ждало и его?..       — Я свободен? — Том потер переносицу, показательно поправил шейный платок, мол, все как хотели родители.       — Ты не поел, — возмутился отец, — организму нужно кушать, понимаешь?..       — Понимаю, — кивнул головой и встал, кинув салфетку — так услужливо постеленную ему на колени — на стол, попав краем прямо в суп, мать издала горькое и тягучее «О-у-у-у».       — Томас, — попросил отец, Том даже не замер, в ответ лишь чуть поклонился, пожелав приятного аппетита и матери и отцу и поинтересовался: может ли он быть свободным, — Томас… — предупреждающе повторил отец, Том не внял отцу, как часто говорил тот, и развернувшись на каблуках, двинулся в сторону двери.       Снятый шейный платок, вырванный из под рубашки, он вручил прислуге на выходе из столовой. Он слышал, как подорвался отец и посуда на столе так же угрожающе звякнула. Любовь к драмам у них — наследственное. Имеет право.       — Не мой фасон…       Со стола что-то упало, громко разбившись с влажным шлепком. Уголки губ Тома дернулись.       … В зеркале вспыхнул силуэт отца, Том тут же задернул штору и попросил говорить так: он смущается, когда на него в такие моменты смотрят. Дельно ласковый голос поинтересовался — чем же таким стеснительным занят Тома.       — Рога полирую.       Отец недоверчиво фыркнул, и попросил явиться в бальный зал к восьми. Зеркало погасло так же быстро, как и вспыхнуло. Том лишь самодовольно хмыкнул на это, перелистывая свайпом еще одну аудиозапись.       Ноготь оставил царапину на дисплее… эх, и почему страдают исключительно вещи?       Музыка приятным бальзамом легла на раздраженное сознание. Динамик подпрыгивал от громкости, лежа рядом с Томом на полу.       Том думал, что холодно бывает лишь тому, кто умеет мерзнуть.       У Тома медленно сдают нервы. Он не умеет быть спокойным долго. Он умеет задыхаться в собственных чувствах, моля о руке помощи, когда эта самая рука его топит, глубже погружая в недра. Том привык к этому и не считал чем-то особенным, кроме как дефектности собственного сознания.       Он зубасто улыбнулся подходящей гостье из соседнего Мира. Та презрительно скривила губки и отделалась язвительным: «Здрасти-и».       — Здрасти, — фыркнул в след, копируя ее же тон, та обернулась и вспыхнула. Каков наглец, поглядите!       Окружающее не рисковали даже взгляд косить.       Том, выбрав это идеальным моментом, аккуратно помахал когтистыми пальчиками знакомому стражнику, широко улыбнувшись, одними губами спросив: «Жжется?»       Стражник сделал вид, что не заметил выпада и гордо задрал голову. Том сдавленно хмыкнул и прикусил вырванную земную сладость со стола — клубнику. Красная ягода брызгалась соком как кровью, и Том не постеснялся облизать пальцы, все так же глядя на стражника — кадык демона-охранника дернулся, вызвав довольную усмешку парня. Пройдясь языком по подушечке, собрав последние капельки, демон довольно облизнулся, задевая кончиком языка острые выпирающие клычки, а затем, зная, что на него смотрят, почесал щеку средним пальцем.       Стражник делал вид, что он часть интерьера бального зала. А отец стремительно краснел, пыхтел, активно замещая чайник. Но вокруг гости, которым дела нет, а если и есть, то Тома скорее назовут ненормальным, психом из Ада, чем будут осуждать.       Люди всегда остужали пыл отца на считанные десятки после нуля.       Люди странно вообще действовали на семью Люсайторов.       На нем был красивый черный костюм тореадора, с наплечниками, которые он назвал новым заумным сломом, с легким акцентом. Том подцепил одну из таких висящих нитей на его наплечниках краем острого ноготка, улыбнувшись: клыки блеснули в сумраке зала.       Девушка одернула его в сторону, словно закрывая собой, грозно надвигая темные бровки.       — Том, хватит играться, — попросила она, — не приближайся ко мне и к моим друзьям… я знаю все — чего хочешь ты.       Том примирительно поднял руки вверх, опуская их лишь когда девушка еще пару раз обернулась на Тома, показывая — я наблюдаю за тобой. Том лишь хмыкнул, схватив с подноса подходящего официанта бокал чего-то шипящего. Горькое пойло обожгло глотку и Том поморщился, отставив быстрым движением бокал на стол, и вытянул из кармана предусмотрительно сложенную в несколько раз черную ленточку.       Она все еще пахла влажной кожей и гелем для душа, с морское свежестью.       Улыбка тронула тонкие губы.       Аккуратно спрятав ее в ладони, он поспешил в глубь бормочущей толпы — чувство одиночества, так или иначе шло за ним по стопам, даже в такой шумной толпе. Он мог заговорить, знал с кем и как долго будет говорить. Но… проще было чувствовать это самое одиночество, чем довольствоваться призрачным ощущением кучности.       Проходя мимо отвернувшейся девушки, он осторожно подошел со спины и отработанным движением положил черную ленточку в такой же черный карман, не удержавшись, погладив шершавую, украшенную различными орнаментами нитей, ткань.       — Тебе скучно, — напоминает шаблонную отговорку Томас.       Ему ответили быстрым движением холодных пальцев по внутренней стороне его ладони.       Что-то пронзило тело, зажгло внутри то, что тяжело теперь будет погасить.       Том быстро шагал по коридору, ослабив галстук на шее, оставив его болтаться, когда впереди, перед ним возник стражник, из персональной охраны Тома, которая не один десяток лет стоит под его дверью. Том опустил взгляд вниз — шерсть местами была и правда подпалена.       — Вам нельзя туда, Господин.       — Мне нельзя сходить поссать в мою комнату? — Том вздергивает бровь вверх, подозрительно косясь на дверь.       Там вряд ли кто-то мог быть: отец, скорее всего, просто не хотел впускать его в покои, пока не закончится вечер. И на что он надеется? Отец желает ему счастья, — издевательски звучат слова отца в голове, — он хочет, как лучше… он хочет, чтобы у меня была нормальная жизнь… и он позволит мне все, и все поймет. Кроме этого.       Том думал, что отец примет все, рано или поздно. Он примет все… у него слишком большое сердце.       Благо оно у него хоть есть.       — Нет, — не растерялся стражник, Том снова поднял бровь вверх, мол, ты серьезно? Промолчали и угрожающе помахали дубинкой в руках, закинув ее на плечо.       Не растерялся и Том.       — Как знаете, — легко пожал плечами парень и подойдя к большому горшку с какой-то там редкой пальмой привезенной из какой-то там страны какого-то там мира, расстегнул ширинку, медленно и звучно, чтобы все поняли, что он собрался тут делать.       Стража переглянулась и расступилась.       Этот высохший веник отец любил даже больше, чем поорать на Тома, его ценность сейчас и вправду была на первом месте.       А ведь всего лишь растение…       Когда дверь за спиной Тома захлопнулась и по щелчку закрылась на ключ, последним доказательством того, что кто-то был в его комнате, служили межпространственные ножницы, перед носом его туфель, и фигурка — вздрогнувшая от хлопка двери, с черной повязкой на глазах.       Черный, сливался с чернотой комнаты утонувшей в глубокой ночи, которая вечно царила в этих местах. Из темноты была видна лишь бледная в темноте бронзовая кожа тонких кистей, скул и алых самостоятельно искусанных губ.       Том вальяжно прошелся вперед, стуча в темноте каблучками: фигурка не сжавшись, покрылась волной мурашек и расправила плечи, подняв голову вверх — острый кадык линиями теней обрисовался на худой и тонкой шее, ложбинка меж ключиц нырнула под черный камзол, края которого призывающее были распахнуты, а талия стянута алым кушаком: единственное, что резало глаза.       — Напомни, за каким чёртом ты здесь? — едко и едва слышно у самого уха: волна дрожжи бежит в унисон по телам.       — За этим, — улыбка собирает складками ленту на линии глаз, и тот на ощупь находит лицо: Тома бы обожгло холодом ледяных пальцев, если бы он знал, что это такое.       Лицо Тома чуть наклоняется рассматривая, теплое дыхание демона щекочет его нервную систему, заставляя податься вперед, за что он легко получает по ладони, лежащей на шее Томаса и выдыхая короткое «ах», Томас позволяет себе поцеловать повязку на его глазах, облизав влажные губы.       — Напомни, как называется этот костюм, — тихо просит Том, часто дыша в его шею.       Он громко и заразительно смеется, широко растягивая губы.       — Меня убьют, — он напоминает Томасу, в шепоте нет страха, лишь какой-то странный азарт, которого он и искал.       — В таком случае меня убьют первым, — обещает Томас, зажимая одной рукой обе холодные ладони, наклоняясь, чтобы прикусить нижнюю губу и изучить языком непривычно гладкий и ровный ряд зубов…       …Утро. Кровать где-то далеко, он спит на одеяле посреди комнаты, и сонно жмурится, глядя на потолок. Перекатывается на бок, глупо уставившись на кровать, где-то между ней и Томом одиноко лежит на каменном полу черная ленточка.       Если бы Том мог знать, как это когда бывает холодно, то для того, чтобы показать самое холодное место он бы просто взял в руки эту ленточку, в сравнении с которой даже эти камни жгли, как все печи на кругах.       Том встает, отпихивая ногой одеяло, наклоняясь, чтобы подобрать ее и оборачивается на закрытое зеркало.       Вздох отца разрезает утреннюю тишину.